Наша деревенька находилась на самом краю леса на пологом холме. Десяток обнищалых домов, которые после войны некому было чинить. Заборы покосились, крыши домов прохудились, а кое-где и стены обвалились. Не осталось в нашем селе мужиков, только слепой старик, что доживал свой век во вросшей в землю избушке. И помер бы много зим назад, если бы местные перестали носить ему хоть какую-нибудь снедь.
На улице уже давно не бегала ребятня, повырастали все да разбрелись, только вот мне некуда было уходить. Вся родня вот она – за огородом в двух могилках. Приемные отец и мать.
И куда же мне идти, коли не нужна никому. Я ведь и не в этом мире рождена. Почти десять лет назад я встретила на деревенской дороге странную женщину, а после очнулась в неизвестном мне месте и замерзла бы насмерть, если бы не мужчина, возвращающийся с леса домой. Он то и подобрал перепуганную меня и буквально на руках принес в свой дом. Его жена оказалась очень доброй женщиной. Она заменила мне мать.
Я горя не ведала, пока живы они были. Этот период своей жизни я назвала бы самым счастливым и женщине той с ее волком, что ворожбу на меня навела, благодарна была.
Но беды все же вспомнили меня. Сначала на войне сгинул отец, а вслед за ним, тихо сойдя с ума от своего горя, и мать. Ее любовь к мужу оказалась настолько сильна, что даже я не справилась с черной тоской, что отравила ее душу.
А теперь одна я осталась в маленьком домике, который видел и счастье, и горе, и слезы, и радостный смех. Только старый он. Крыша протекает, на стенах пятна черной плесени. Нет мужской руки. А я? А что я могу? Только надеяться, что проживу еще хотя бы одну зиму. А по весне…если жива буду, может и придумаю что.
Подойдя к лопнувшему окну, я выглянула на улицу. В небе наползали со стороны леса тяжелые темные тучи. Эта осень совсем не баловала нас хорошей погодой и грозилась приходом ранней зимы. К которой я, увы, еще не готова.
И дровами не разжилась в полной мере, и стены не промазала, и из оконных щелей дует так, что подол платья колышется. Плохая из меня хозяйка, нерадивая. Одно оправдание мне было – девятнадцатый год только пошел: опыту мало, жизнь еще ничему научить не успела, разве что, как могилки рыть, да дрова колоть. Хотя и это меня не оправдывало.
Вздохнув, я принялась заделывать щели мховыми валиками. Правда, все это была мышиная возня. Дом нуждался в ремонте. Пока мама была жива, она все бегала к калитке и ждала отца: не хотела верить, что не вернется он. А изба приходила в запущение. На все у нее была одна отговорка: «Вот воротается батька и подчинит, подлатает, заделает». Только вот не суждено ему было более переступить порог этого дома и обнять нас. И мириться с этой мыслью мы не желали.
Соседи роптали, что совсем женщина умом тронулась. А я понимала ее и даже после того, как мамы не стало, я нет-нет, да выхожу к калитке и гляжу в ту сторону, откуда когда-то замершую, худую, голодную принес меня папка в дом. Да всплакну по нему и по маме. Вспомню, как хорошо нам жилось, и улыбнусь.
Первое время, как одна осталась, совсем плохо мне было. Все сочувствовали, кто-то первое время еды приносил, и все роптали, что и зимы не протяну. Пятнадцать годков – не ребенок уже, но и не взрослая.
Некоторое время я надеялась, что кто-нибудь заберет меня к себе. Усыпая, молилась добрым духам леса, чтобы завтра у меня снова появилась семья. Но это счастливое завтра так и не наступило.
Вот так и выросла.
Тщательно запихивая в многочисленные щели вымоченный мох, я поглядывала на оконные рамы. Чем их-то латать не представляла. Ну не забивать же намертво, свет должен в избе быть.
Вдалеке послышался охотничий горн, заставивший меня вздрогнуть. Опять барские сынки зверье по лесу гоняют. Они лесных жителей злят, а те на нас отыгрываются. Не было в моем родном мире существ таких. По первой не верила я в рассказы отцовские о перевертышах и духах лесных. Пока глазами своими не увидела однажды, как мужик рябой лисом обратился и скрылся в чаще дремучей.
Не жаловали жители мира лесного люд простой. Зорко берегли земли свои и не терпели наше присутствие.
А сейчас, как голод пришел в края наши, так совсем стало страшно за дровами ходить. То тут, то там, нет, да и натолкнешься на насаженную на кол чью-то высушенную голову. Перевертышам да двуликим все равно, прав ты или виноват: забрел на их землю, преодолел рунные камни – почитай, все нарушил их покой. Хорошо если живым выберешься. Ну, а коли, нет, так украшать своею головой лес будешь: служить немым предупреждением, что дальше лучше не заходить.
А эти удумали тут шастать, да лес тревожить.
Звук горна повторился вновь.
Загоняют они кого, что ли?
Отложив деревянный таз со мхом, я, накинув на себя старую матушкину местами протертую шубу, вышла глянуть, что на улице творится. Мы страх как не любили, когда к нам барские отпрыски заезжали. Они же как кролики, мало того что все сожрут, так еще и попортят кого из женщин. От них одни несчастья.
Постояв немного у покосившегося крыльца, ничего подозрительного со стороны леса не заметила. Может, обойдут стороной нашу деревню гости эти трижды клятые. Мой огород как раз у самого леса и заканчивался: пара больших грядок, а дальше оставшиеся два столба, на которых некогда забор держался и, считай, густой подлесок. По-хорошему, молодую поросль сосен еще десять лет назад выкорчевывать нужно было, а сейчас деревья разрослись и активно захватывали мои скромные угодья. Слишком поздно я спохватилась, но все же огород у меня еще был и сил на то, чтобы его обрабатывать, хватало.
В конце-то концов, много ли мне нужно?
Я уже было решила вернуться в дом, как снова по округе разнесся тревожный звук охотничьего горна. Но теперь казалось, что всадники совсем рядом. Из-за перелеска выскочил деревенский пес и разразился на кого-то невидимого звонким лаем.
Всполошившись, я схватилась за облупившиеся от времени перила и поднялась по лестнице. Так успею укрыться, если там зверь какой. Пес продолжал истошно лаять. Но я никого не видела. Кусты не шевелились, настораживающих звуков, рыка или еще чего тоже слышно не было. Но собака упрямо бегала вокруг молодых сосенок прямо по моему огороду.
– Фу! – громко прикрикнула я.
Пес отбежал, но глянув на меня снова, вернулся и неуверенно тявкнул.
– Я сказала: «Фу»! – еще громче рявкнула я.
Видимо, пес некогда был охотничьим, потому как ослушаться второй раз он не решился, а несмело отбежал на расстояние. Я стала выжидать. Не верилось, чтобы собака вот так брехала в пустоту. Может, там кто мелкий притаился? Вдруг горемычные охотнички какого подранка мне сюда загнали. А чего? Заберу тушу, да посыплю землю вокруг перечной травой. У меня ее высушенной в избытке. Я по лету на тракт выхожу да торгую специей этой перемолотой. Так что запасов с избытком.
Заскочив в дом, вытащила из кладовки пузатый бочонок с сушеной перетертой травой, да обратно, пока кто до моей добычи не добрался.
Выскочив наружу, обнаружила у крыльца замершего в нерешительности пса.
– А ну, домой марш, – скомандовала я, – нарисуются барины со своей псарней, так и растерзают тебя, задохлика, потехи ради. С них, дураков, станется. Домой пошел, в будку!
Пес опустил голову, еще раз глянул на заросли за моим огородом, и потрусил куда сказали. Умная собака!
Сойдя с крыльца, пошла проверять, кто же у меня там притаился. Заяц, косуля – мое воображение перебирало варианты, а бы не кабанчик, с ним могу не сладить. Прижимая к себе бочонок, заглянула за густую поросль сосенок и обомлела, забыв как дышать от страха.
Огромный медведь подранок.
Что же я сюда сунулась, дурная. Словно решив меня, бедную трусиху, совсем добить, рядом разнесся тяжелый звук горна.
Ну, уж нет. Животное лежало не шевелясь. Совсем загнали царя лесного. Хотя, рана у него на боку рванная была, словно в схватке какой поучаствовал. Видимо, где территорию косолапые не поделили, а тут охотники как назло.
И что делать?
Я еще раз глянула на зверя страшного. Хотел бы или мог кинуться на меня – уже бы растерзал. Такая жалость меня пробрала. Погубят же. Спасать его нужно. Пусть уж помрет достойно. Знаю я, что эти охотнички с ним сделают, коли найдут. В этом тайны нет никакой. Травить псин своих, дурных, станут. Мучить, терзать зверя.
Неправильно это!
Да и видят все духи лесные. Не укроется от них зверство такое. Открыв крышку бочонка и отойдя от тяжело дышащего зверя на приличное расстояние, я спешно осыпала его по кругу перечной травой. Это намертво нюх у любой собаки отобьет.
Распылив практически половину бочонка и сама уделавшись в специи вся, я рискнула снова приблизиться к зверю. Зачем? Сама не понимала. Дикий зверь опасен стократ. А уж медведь тем более. Но тянуло меня к нему, будто кто ниточку незримую завязал и притягивает.
Выглянув из-за кустов, проверила, жив ли подранок. Дышал тяжело, но ровно. Приблизившись на шажок, присела и заглянула в мудрые глаза цвета темного меда.
– Лежи, Мишенька, не найдут тебя здесь. Я им весь нюх сбила, – тихо заговорила я, – а как оклемаешься, так ступай в лес домой, в места укромные, да в берлогу залегай. Зима уж на носу, приличные медведи по лесу не шастают.
Зверь навострил уши и принюхался, а потом издал странный звук, словно чихнул.
– Эта трава перечная. Я ее по весне собираю на опушке. Жжется она сильно, вот никто с ней связываться и не хочет. А мне-то что, у меня руки давно загрубели, уже и не чувствую, как щиплется она.
Медведь приподнял здоровую голову и впился в меня таким пристальным взглядом, что стало неуютно да боязно.
Наши гляделки прервал приближающийся собачий звонкий лай – свора шла по следу медведя. А за ними, наверняка, охотники следуют.
– Я, Мишенька, туточки посижу, пока гости незваные не уберутся подальше. Я же для них, как и ты, добыча, только играть с нами по-разному будут. И уж не знаю, кому участь легче достанется. Не обижай уж меня, – я тихонечко присела на тонкий поваленный ствол. – Переждем тихо и оба живы будем.
Медведь снова спустил голову и замер. Так мы и сидели, а вокруг нас на отдалении бегала свора. Уж я-то знаю, как сейчас у собак-то нюх отшибет. Коли люди сами в заросли не полезут, так и не сыщут нас. А барина выкормыши – трусливы, они и близко сюда не подойдут.
Время тянулось нескончаемо долго, но собачий лай стихал. Где-то в чаще лесной снова прозвучал горн.
С неба посыпался снег. Большие хлопья парили, легко опускаясь на землю.
– Вот и зима пожаловала, – выдохнула я, – а я, клуша, все лето на тракте с травами своими простояла. Все надеялась денег подкопить, да в город съездить, что в двух днях отсюда, купить листы кровли да крышу подлатать. Размечталась, дуреха.
Замолчав, я поймала пальцами похожий на маленькое перышко снег.
– Знаешь, сколько стоит крыша эта? Мне всей травы на опушке не хватит, продай я ее. Вот так и осталась ни с чем. Обмазала глиной со мхом перемешанной щели, ветвями прикрыла, но не будет толку от того. Эта зима для меня самой страшной будет. Если морозы лютые ударят, так может, и не увижу я весны следующей.
Подобрав небольшую палочку, я начертила на земле руну жизни.
– Моя соседка так умерла, замерзла в своей постели, заболела видимо, и сил не хватило печь растопить. По весне ее нашли. Не хочу я так помирать, пожить хочется.
Тяжело вздохнув, я встала на ноги. Стыдно перед собой стало. Сижу и зверю раненому плачусь о судьбе своей. Только у него свои беды и нет ему дело до девчонки в истрепанной заячьей шубке.
– Береги себя, Миша. Ушли собаки и мне домой пора, рамы еще промазать.
Развернувшись, я скользнула в ельник, но в последний момент обернулась на своего случайного знакомца.
– Коли выживем, приходи по весне поболтаем. А если не будет уж меня, так вспоминай иногда девушку, что сидела с тобой в ельнике да за жизнь беседовала. А мне там, в небесах, хорошо от того будет. Некому больше обо мне на земле этой вспомнить.
О проекте
О подписке