Ректор университета гонит прочь воспоминания о недавних событиях: по пустынным улицам Казани, объятой холерой, ветер разносит чад и золу костров – там сжигают умерших. А на его плечах – ответственность за жизни студентов, профессоров, чиновников университета и их родственников. На полтора месяца прекратили всякое общение с городом, над университетом день и ночь клубились облака пара: здоровых и больных заставляли париться в бане, превратив в парильни все подсобные помещения университета, и удалось-таки не допустить распространения заразы. Из шестисот человек заболело всего сорок и умерло тринадцать.
Николай Иванович рассеянно крутит на пальце золотой перстень с бриллиантом – награда императора Николая I за действия во время холеры.
Уже не раз он обещал прийти к Фуксам на литературный вечер, устраиваемый женой доктора, поэтессой. Наконец, верный слову, собрался, оделся, но… как жаль терять время, и как же трудно будет удерживаться от смеха, выслушивая стихи доморощенной поэтессы. Он и сам когда-то баловался стишками, пока, прочитав Пушкина, не забросил. Беда не в том, что стихи Александры Андреевны откровенно плохи, а в том, как настойчиво выспрашивает она его мнение, ожидая похвал… Пожалуй, лучше держаться от греха подальше… И так говорят, что он превышает свои полномочия, заносчив с профессорами, снисходителен со студентами, которые потихоньку рассказывают истории о его приключениях, вроде скачек на корове. Ну, что поделаешь: у матери не было средств, чтобы учить сыновей. Повезло: взяли учиться за казенный счет, вот и поспорил с одним из богатых студентов на деньги, что прокатится на корове. Зато сколько нужных книг сумел купить…
Лобачевский снимает сюртук, педантично прячет в шкаф: матушка приучила к аккуратности и бережливости. Бог с ним, этим литературным вечером: не так уж много времени выпадает для занятия тем, к чему лежит душа.
Когда-то Николай Иванович верил, что его работы если не осчастливят, то хотя бы заинтересуют человечество. Но все более им овладевает скептицизм. «Казанский вестник» еще в 1929 году опубликовал мемуар «О началах геометрии». Прошли годы, никто из коллег не пожелал вникнуть в суть. Быть может, в Москве или Петербурге… Ходит много разговоров о математике Остроградском, преподающем в столице. Если бы хотя бы один человек понял…
***
– Остроградский понял? – с надеждой спрашивает Наташа Лукьяненко.
Михаил Сергеевич вздыхает:
– Тщеславие, как и обычную зависть, в научной среде никто не отменял. Остроградский, один из основателей Петербургской математической школы, с неприязнью отнесся к работе казанского коллеги. Его отзыв часто цитируют: «Автор, по-видимому, задался целью писать таким образом, чтобы его нельзя было понять. Он достиг этой цели; большая часть книги осталась столь же неизвестной для меня, как если бы я никогда не видал её». Более того, с подачи Остроградского появилась статья в журнале «Сын Отечества», дабы обратить внимание государя императора на того, кому он доверил воспитывать в Казани студентов. В статье анонимные авторы работу Лобачевского объявили сплошной нелепостью, отказав ему даже в наличии здравого смысла.
– И никто-никто не поддержал Лобачевского? – на глазах у Наташи слезы.
– При жизни – нет. Хотя известно, что изданная в Берлине в 1840 году книга Лобачевского «Геометрические исследования по теории параллельных прямых» произвела большое впечатление на Гаусса. Однако лишь в письмах к друзьям король математиков позволял себе восхищаться автором книги. В 1842 году Гаусс даже представил Лобачевского к избранию в Гёттингенское королевское научное общество как одного из выдающихся математиков российского государства. Но признание идей Лобачевского в научном мире произошло спустя почти десять лет после его смерти, когда была опубликована переписка Гаусса.
– Но почему Гаусс не поддержал ни Лобачевского, ни Бойяи? Он, быть может, единственный, кто сумел понять, – недоумевает по-юношески прямолинейный и открытый Денисов.
– Корону боялся потерять, б…ь, – рявкает обычно добродушный Юрка.
– Ковальчук! Здесь девочки, – Михаил Сергеевич не расстается с надеждой перевоспитать Ковальчука, но сейчас делает замечание скорее по инерции.
– Слишком революционны были эти идеи. Гауссу не хотелось спорить, доказывать… Он поклонялся лишь чистой науке, а полемика могла отвлечь от работы.
– Просто Гауссу это было не нужно. И никому это не было нужно: какая разница окружающим, сколько линий можно провести через ту или иную точку? У людей другие проблемы были тогда и есть сейчас, – спокойно резюмирует Смоляков.
Кажется, он единственный из всего десятого «Б» остался равнодушен к истории открытия.
– Тебе интересно лишь то, что можно купить или продать на рынке, – голос Наташи Лукьяненко звенит, поражая несвойственной ей запальчивостью.
– Да нет, по-своему, Смоляков прав, – учитель огорченно вздыхает. – С точки зрения многих разумных людей, возможно, действительно не стоило тратить жизнь на какую-то там воображаемую геометрию.
Михаил Сергеевич зачем-то вынул носовой платок, растерянно тут же засунул в карман, продолжил негромко, медленно подбирая слова и вглядываясь в лица сидящих перед ним:
– Не знаю, поймете ли вы… Есть идеи, которые приходят и овладевают человеком. Они не спрашивают, подходящее ли для этого время, выгодно ли развивать их, и вспомнит ли автора благодарное потомство… Просто если уж оно тебя посетило – невозможно перестать думать об этом. Бойяи принадлежат слова: «Подобно тому, как фиалки весной произрастают всюду, где светит солнце, многие идеи имеют свою эпоху, во время которой они открываются одновременно в различных местах». Как невозможно запретить фиалкам цвести, так невозможно запретить человеку думать.
Михаил Сергеевич помолчал, задумчиво улыбнулся:
– Вы только вдумайтесь: больше двух тысяч лет поколения за поколениями верили в пятый постулат Евклида, и вдруг сразу три человека, живущих в разных странах, допускают, что есть условия, когда он не исполняется, предполагают, что сумма углов в треугольнике может быть меньше 180 градусов, и на основе этого создают геометрию, положения которой парадоксальны, но, тем не менее, не содержат ничего невозможного. А что касается практического применения… Одна из наиболее популярных космологических моделей представляет Вселенную как трехмерное пространство Лобачевского, с меняющейся во времени кривизной; уравнения гравитации Эйнштейна в значительной степени воплощают в себе идеи неевклидовой геометрии; эксперименты по столкновениям элементарных частиц блестяще подтвердили, что углы, под которыми разлетаются частицы и их скорости предельно точно могут быть рассчитаны на основе формул геометрии Лобачевского… Простите, ребята, я увлекся, – смущенно прервал себя учитель.
– А Бойяи смирился с тем, что не был первым? Что с ним было потом? – Верочка Радкевич нервно накручивает на палец падающую на глаза прядь волос, позабыв про свой титул красавицы.
– Потом все было плохо, – вздыхает Михаил Сергеевич. – В руки Яноша Бойяи попала книга Лобачевского. Он не поверил в существование такого ученого где-то в далекой России и решил, что это «геттингенский скряга» выпустил работу под псевдонимом, тем самым украв труд всей его жизни. Нервное потрясение привело к тому, что Бойяи оказался на грани помешательства.
Михаил Сергеевич грустно усмехнулся:
– Занятия наукой бывают небезопасны для здоровья.
– Лучше бы отца слушал и жил, как другие, – бормочет себе под нос Димка Смоляков.
***
Звонок с урока возвращает всех в реальный мир, живущий по своим законам.
В коридоре у окна нервно потирает ладони аспирант Михаила Сергеевича.
– Миша, что вы здесь делаете?
– Уезжаю я, попрощаться зашел. Отец настаивает, говорит: «Наука – баловство, а семье выживать надо». У нас и правда дома мал-мала меньше…
Михаил Сергеевич понимающе кивает головой:
– Чем собираетесь заниматься?
– Тем же, чем все. Буду ездить в Польшу, торговать…
– Удачи. И помните, Миша, надумаете вернуться – буду вам рад.
Михаил Сергеевич не отрываясь смотрит, как размахивая руками, длинный, нескладный, словно Гулливер в стране лилипутов, Миша пробирается по коридору сквозь толпу малышни, высыпавшей из продленки.
***
– Михаил Сергеевич, дорогой! – на щуплого профессора в вытертых джинсах обрушивается двухметровый гигант. – Как я рад вас видеть!
С трудом освободившись от объятий, немного помятый, Михаил Сергеевич улыбается представительному молодому мужчине в отлично сшитом черном костюме:
– Здравствуй, Юра. Видишь, изучаю твой доклад. Оригинальное решение задачи, эти трое одобрили бы, – Михаил Сергеевич кивает в сторону портретов.
– Правда? – видно, что собеседник искренне рад. – Мы с Наташей часто вспоминаем вас. Помните, я в гимназии мог отвечать урок, только матерясь через слово, а вы заставляли меня писать ответы в тетради и красным карандашом исправляли грамматические ошибки. Я ведь, Михаил Сергеевич, благодаря вам, русский язык выучил.
– Приму к сведению и буду гордиться, – смеется профессор.
– Подождите, я вас сейчас с соавтором познакомлю.
Ковальчук отходит и через минуту возвращается, ведя за руку стройную молодую женщину. Узкая серая юбка и нежно-розовая блузка, туфли на высоких каблуках, строго закрученные на затылке волосы, умелый макияж так изменили нескладную девочку-подростка, что Михаил Сергеевич не сразу узнает Наташу Лукьяненко. Опять начинаются объятия.
– Ну, вообще-то я так и подозревал, что фамилия соавтора «Лукьяненко» – не случайное совпадение, – улыбается бывший учитель, – но даже представить себе не мог, что ты, Наташа, станешь такой красавицей. Повезло Юре.
– Ага, еще как, – Ковальчук, как обычно, добродушен, – а помните, Михаил Сергеевич, как я пришел к вам совета просить перед первым в жизни свиданием? Я ведь к ней тогда и собирался.
Михаил Сергеевич смотрит на Наташу, и по губам пробегает лукавая улыбка:
– Извини, Юра, совсем забыл, начисто.
– Простите пожалуйста, – к оживленно беседующей троице подходит мужчина лет сорока с небольшим. – Михаил Сергеевич, мы с вами не знакомы, извините, что прерываю ваше общение, но, к сожалению, сразу после заседания я вынужден уехать, а очень бы хотелось передать вам одну вещь. Вы помните Мишу Петровского?
– Да, конечно, – Михаил Сергеевич мгновенно стал серьезным. – Ребята, вы извините, еще поговорим. Что с Мишей?
Незнакомец вместо ответа расстёгивает папку, достает журнал американского физического общества.
– Я – однокурсник Миши, сейчас работаю в Иллинойском университете в Чикаго. В последнем номере Physical Review опубликована статья, вызвавшая большой интерес. Но я-то помню, Вы с Мишей еще двадцать лет назад работали над этой темой, и вроде даже статью публиковали…
Михаил Сергеевич быстро листает журнал, вздыхает:
– Работали. Выступили с докладом на республиканской конференции, но тезисы доклада так и не опубликовали: у института не было денег, бумаги, типография бастовала. Остается радоваться, что были на правильном пути. Но что с Мишей? Где он?
– Насколько я знаю, он перегонял машины из Польши и однажды не вернулся из поездки. Время такое было…
– Да, время…
Они какое-то время молчат, потом однокурсник Миши уходит, а Михаил Сергеевич еще долго стоит в опустевшем фойе, вертит в руках журнал, вспоминая своего первого аспиранта.
***
В актовом зале университета под пристальным взглядом трех гениев Наташа Лукьяненко тормошит мужа и шепотом спрашивает:
– Юрка, что он тебе сказал, когда ты просил совета перед свиданием? Ты же помнишь?
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке