Часть первая

1

«Простите, милостивая сударыня, что, не будучи вам представленным, всё же решаюсь писать. Таковы обстоятельства наши: кто знает, доведётся ли вновь встретиться. Клянусь, мои письма ничем не омрачат вашу девичью стеснительность, послужив, за неимением друзей, которые могли бы дать рекомендации мне, лишь чуть более короткому знакомству с той, чей образ и теперь стоит перед глазами моими.

Только по сей причине, милостивая незнакомка, презрев правила приличия, рискну представиться сам: Вадим Егорович Бартошевич, двадцати двух лет от роду, из семьи небогатой, но древнего, почтенного рода, в котором сызмальства приучали не кривить душой, живя по совести.

Простите мою нескромность, сударыня, но мучает мысль, что, видя полицейского за моей спиной, могли вы вообразить меня разбойником, убийцей, преступником. Виновен же я лишь в честном образе мыслей, которые не потрудился скрыть от друзей, за что отчислен из университета и сослан из столицы на бессрочное время под надзор местной полиции».

Хлопнула дверь, с улицы потянуло холодом. Долговязый жандарм с сизым, как переспевшая слива носом, не рассчитав, задел притолоку двери, смачно выругался и продолжил с деланой учтивостью:

– Ссыльный Бартошевич! Потрудитесь продолжить путь, ямщик ждать не станет.

Молодой человек, вздохнув, пригладил встрёпанные волосы, застегнул наброшенный на плечи плащ и спрятал начатое письмо в шкатулку, подаренную на прощанье матушкой. Даже в комнате было слышно, что ненастье на улице усилилось: тьму освещали сполохи дальних молний, ветер с рёвом гнул хлипкие деревца возле дома станционного смотрителя, однако сопровождающий не терпел промедления.

Единственная тонкая сальная свечка в старом массивном подсвечнике на шесть свечей с трудом разгоняла сумрак скудно обставленной комнаты.

Поколебавшись, девушка вырвала небольшой листочек из сохранившейся бальной книжки (как она когда-то мечтала о своём первом бале!) и, присев за небольшой обшарпанный столик у окна, не давая себе передумать, начала быстро писать: «Милостивый государь, боюсь показаться вам нескромной, плохо воспитанной девицей, но участие и доброта, прочитанные в ваших глазах, позволяют мне пренебречь законами этикета, ибо многие более важные человеческие законы забыты в этой глуши».

Колеблющееся пламя свечи осветило румянец, выступивший на бледных щеках, упрямо сжатые тонкие губы.

«Отец мой, человек тяжёлый, но честный и благородный, став на сторону повстанцев и приняв участие в трагических событиях тридцатых годов, руководствовался соображениями чести. Не мне осуждать его, тем более, что императорский суд, скорый и неправедный, уже совершил это. Матуля, из рода князей Чарторыйских, пожелала сопровождать отца в его тяготах, что и привело к нынешней горькой ситуации. Отвергнутые обществом, не имея поддержки в лице если не друзей, то хотя бы знакомых, мы день за днём тащимся по разбитым сибирским дорогам, сопровождаемые непереносимым молчанием окружающих…»

С неосвещённой половины комнаты донёсся кашель и дивной красоты бархатный женский голос:

– Агнешка, побереги свечи, ложись спать.

Девушка поднесла бумагу к свече, на мгновение вспыхнувшей ярче, и бросила обгорелый листок в жестяную коробку, служившую пепельницей постояльцам, останавливающимся на ночлег в убогой комнатушке.

***

Старик умирал. Он сам назначил себе срок ухода: сегодня вечером или завтра утром. В глубине души Старик надеялся дожить до утра: иногда по ночам к нему в сны заглядывали те, кого он любил… Последнее время эти посещения случались всё реже, но почему бы судьбе не подарить ему напоследок минуты радости.

После болезни, которую ушлые газетчики окрестили «пандемией века» и не миновавшей Старика, он почти ко всему стал равнодушен, не испытывая желаний и оставив в голове лишь слова и мерцающие образы из прошлых веков, которые сам придумал когда-то.

Может, поэтому неожиданно возникшее острое желание выглянуть в окно так поразило Старика, что он даже попытался его исполнить. Приподнявшись, пошарил рукой в поисках опоры, нащупал что-то холодное, гладкое…

Когда-то они были неразлучны: довольно известный в узких кругах писатель, автор романов на исторические темы, и старенький, далеко не самый крутой ноутбук.

Мелькнула догадка: это и есть поманившее его окно… Аккумулятор, конечно, давно разряжен, но, и не включая ноутбук, Старик ясно вспомнил фотографию, которую много лет назад установил вместо заставки. Солнце, опускающееся за лес, берег озера, поросший ромашками. На деревянных мостках – Алла, рядом мальчики. Алла мёрзнет, кутается в покрывало, прихваченное вместо подстилки, ветер упрямо бросает её длинные волосы на лицо, а дети словно не замечают вечерней прохлады: оба в шортах, босиком. Димка чем-то раздосадован, прикусил губу, щурится. Жорик, с трудом пойманный для семейной фотографии, вырывает у Аллы ручонку, стремясь продолжить свои странствия… Как счастливы были они все тем летом.

Не заметил, что и сам прикусил нижнюю губу, подобно мальчику на фотографии, сощурился… Далёкое прошлое вдруг стало ближе и ярче настоящего, думать о котором не хотелось.

«Он сидел на скамейке у входа в аспирантское общежитие…»

Без спроса пришедшая в голову фраза почему-то обрадовала.

«Он?» – Старик усмехнулся: широкоплечий, с вьющимися русыми волосами парень, сидящий на скамейке, не имел ничего общего с ним сегодняшним.

С трудом поднявшись, придерживаясь за стены, Старик зашаркал по комнате в поисках зарядного устройства… В пыльном зеркале отразился скудный седой венчик, морщинистое лицо. На согнутых плечах – серый свитер с некрасиво растянутым воротом, неумело заштопанная шерстяная безрукавка. Видавшие виды потрёпанные спортивные штаны словно нацеплены на две хворостины, до того худы прячущиеся в них старческие ноги. Впрочем, глубоко запавшие глаза Старика, казалось, не замечали окружающего, предпочитая смотреть лишь внутрь хозяина.

В тот вечер на двери его комнаты в общежитии висел конверт с вложенным билетом в кинотеатр и запиской: «Стас, до двадцати четырёх не появляйся». Фильм был так себе, сидеть в душном кинотеатре не хотелось, вот и пришлось коротать время на лавочке, ожидая, пока сосед по комнате, любвеобильный Валерка, выведет, наконец, свою очередную пассию.

Наверное, в этом месте полагалось бы рассказать о наводнившем город запахе сирени, о звёздах на фиолетовом бархате неба, но ничего этого Старик, которого когда-то звали Стасиком Петровским, не помнил. Только светлый круг на асфальте от висевшей на шнуре лампочки при входе в общежитие, да появившуюся в этом круге девчонку в белой юбке, едва прикрывающей попу.

– Привет, – общаясь с девушками, будущий писатель не блистал красноречием.

– Привет, – не повернув головы, девица взмахнула маленькой синей сумочкой на длинном ремешке и скрылась за дверью.

Второй раз он увидел её на кухне. Кухня на этаже была одна, и по вечерам у трёх работающих электрических конфорок выстраивались очереди.

Стас жарил картошку. На сале, с луком, с хрустящей корочкой… Любой, заходя на кухню, завистливо поводил носом и вздыхал… Что-что, а жарить картошку Стас умел, дед научил.

– Приятного аппетита твоим товарищам, Стасик, – девчонка у окна, замесившая в прозрачной миске творог с яйцом и чем-то ещё, во что молодой человек вникать не собирался, явно торопила освободить конфорку,

– Угу.

В комнате, ставя на стол большую чугунную сковороду, привезённую из деревни, сообщил:

– Там какая-то новенькая приятного аппетита пожелала.

Всё знающий Валерка кивнул:

– Это химики, они с третьего этажа всей компанией перебрались. Она на тебя, видно, глаз положила.

Захохотали.

Аспирант-филолог Петровский сам не знал, почему сразу после ужина поспешил мыть сковороду. Обычно немытая сковородка могла простоять на столе несколько дней, пока кто-нибудь из постояльцев комнаты не созреет для такой нелёгкой работы.

Девчонка ещё возилась у плиты. Каждый раз, когда она переворачивала сырник, у неё смешно двигались лопатки. Руками в муке она пыталась убрать спадающие на лоб и глаза длинные волосы, отчего следы муки виднелись не только на чёлке, но даже на кончике носа.

– Парни сказали, что и без твоего «приятного аппетита» с удовольствием слопали бы картошку, – зачем-то сказал Стас.

Девчонка не ответила.

«Кретин»,– мысленно прокомментировал он своё высказывание.

Старик наконец подключил ноутбук к сети, легко провёл ладонью по фотографии на заставке, хмыкнул: «Начать писать? Кому это надо, – вздрогнув, пальцы сами легли на клавиатуру. – А вдруг всё-таки? Если он всю жизнь помнил эти ничего не значащие фразы, может, найдётся ещё хоть один человек, которому это покажется важным. А если и нет… Какая разница. Быть может, именно это поможет дожить до утра…»

«На следующий день Стас уже знал, что девчонку зовут Алла Белова, что занимается она органической химией, и её руководитель Ольгерд Бекирович Деньковский, молодой научный гений, о котором все говорили: «Бекирыч ещё и не того добьётся…» Под «не того» каждый понимал своё. Кто – звание академика, кто – очередную жену. Трёх красавиц-жён профессор уже сменил и, похоже, останавливаться на этом не собирался: слишком бурлила кровь в его наполовину польской, наполовину татарской душе.

Месяц прошёл в бесплодных попытках заговорить с Аллой, и, когда все беспроигрышные, по мнению Валерки, средства были использованы, возник план…

Назойливый телефонный звонок ворвался в мелодию романса. Профессор Деньковский, пробежав пальцами по кнопочкам баяна, отложил инструмент. Бекирыч, как называли его аспиранты, любил поздние вечера, когда кроме ярых фанатиков, готовых ночевать на работе, все нормальные сотрудники уже разбрелись по домам, в коридорах института тихо, никто не пристаёт с вопросами финансирования, отчётами, премией, зарплатой, и можно наконец заняться тем, чего жаждет душа: поработать над своей темой или поиграть на «гармошке», как презрительно называла инструмент супруга, считая баян деревенской забавой. Ну да, Ольгерд вырос в деревне Деньковке, у них там полдеревни – Деньковские, и все такие: коренастые, голубоглазые, с копной соломенных, почти белых волос. Хотя у профессора глаза тёмно-карие, татарские, в батю, но это ничего не меняет. А в деревне у них хорошо. Соловьи поют над рекой… По правде говоря, в Деньковке после смерти родителей профессор ни разу не был, но поговорить о деревне любил, на что очередная жена, худющая длинноногая модель, фыркала, считая себя уязвлённой: угораздило же её выйти замуж за «первого гармониста на селе».

– Ольгерд Бекирович, добрый вечер. Пожалуйста, отпустите аспирантку Белову в фольклорную экспедицию в Пущу.

Сказать, что профессор Деньковский был поражён перспективой, открывающейся перед его аспиранткой – значит, ничего не сказать. Он сел в кресло, переключил телефон на громкую связь и поинтересовался:

– Простите, а вы кто?

– Знакомый.

– Прекрасно, – профессор поёрзал в кресле, устраиваясь поудобнее. – Простите ещё раз, чей знакомый? Мой?