Лиза, беспомощная и всемогущая

Лиза рано научилась плавать, причем сразу стала плавать так ловко, что мама немедленно записала ее в спортивный бассейн, увлеклась соревнованиями по синхронному плаванию («Ты посмотри, какие стройные! Какие шапочки!») и рассчитывала, что и из ее девочки вырастет симпатичная пловчиха.

Когда выяснилось, что Лиза никакая не спортсменка – ни по физическим данным, ни по характеру, а просто умеет быть в воде и не тонуть, мама была разочарована. «Я знаю кое-что еще, что в воде не тонет», – сказала мама.

А Лиза как жила без опоры, побалтываясь туда-сюда, так и плавала.

Мама многого ждала от дочери. Очень многого. Фактически Лиза должна была искупить то, что она в принципе появилась на свет и тем самым загубила мамину красоту, молодость и прочее.

Родители Лизы, понятно, жили не очень дружно. Они, скорее всего, не жили бы вместе вообще, если бы не Лиза. Отец работал водителем-дальнобойщиком, поэтому дома обычно спал. Мама обычно нигде не работала. Она любила смотреть телевизор, ходить на рынок, говорить по телефону, красить волосы и печь пироги. Летом она сидела на даче, выращивала какой-то лук и жаловалась на гнилую почву. И еще, конечно, она любила мечтать и рассуждать о том, чем должна заниматься Лиза и каким человеком ей следует быть.

Она говорила: «Хотя бы ты живи, как человек, если матери не удалось!», – одновременно жалобно и торжественно.

Несколько раз за всю жизнь мама устраивалась на работу: однажды нянечкой в детский сад, еще разок – в бюро добрых услуг (что-то вроде), чтобы разносить еду пенсионерам и лежачим больным, один раз – уборщицей в детдом, один раз, как будто в отчаянии, – в агентство недвижимости. Нигде мама не задерживалась надолго, разочаровываясь, в основном, людьми, которые были не так благородны, как могли бы быть в «таких полезных местах». Но в те периоды, когда мама-таки работала, Лиза слышала другой текст: «Посмотри на мать! Как старается она жить! Работать! А ты чем занята?»

Вообще-то Лиза была занята ровно тем же самым, что и мать: она металась, истерила и постоянно, без продыху, как какой-то ошалелый грибник, искала людей, которые ее признают и одобрят. То Лиза примеряла костюм гота, красила губы в черный цвет и таскалась на кладбищенские сходки, то наряжалась в розовые рюши и листала девичьи журналы. Увлекалась: латино танцами, лошадьми, бездомными собаками, драматическим театром (с посещением актерской студии), турпоходами и панк-роком, – перегорая за пару месяцев и забывая любимое занятие, будто и не было его никогда.

В школе Лизу ценили за отзывчивость, ругали за ленивость и рисовали тройки-четверки. Выпускные экзамены выпали на время, когда Лиза жила без увлечения. Чудом, фактически угадав правильные ответы, она сносно окончила школу и поступила в институт.

Лиза боялась маму и совсем не понимала, зачем нужен отец – ей казалось, что не было ни разу, чтобы они с папой вместе сели (встали, поели, погуляли) и о чем-то поговорили.

Увидев Таню-Лану-Мишу-Дениса, которые непонятно почему, но как-то сразу стали вместе, Лиза к ним присоседилась, если не сказать присосалась. На первом курсе все еще добрые и напуганные – наверное, поэтому Лизу не прогнали.

Примерно так все развивалось до пропажи Тани.

Да, про Таню.

Таню она среди других выделяла, чувствовала какое-то давнее знакомство. Лизе чудилось, будто бы они с Таней в детстве вместе играли на площадке, и будто их обеих однажды забыли мамы. Только если, в фантазии Лизки, Таня покружила немного на одном месте, подергалась да плюнула – пошла прочь, то она, Лиза, так и осталась ждать, пока ее кто-нибудь подберет.

В общем, Лизка хоть и не поняла ничего из Таниных слов про любовь, хоть и оправдывалась перед друзьями за нежданные Танины откровения, но знала, что если с кем из них Таня решится секретничать, то только с ней. И Лизка знала, что только она из всех вправе идти к Тане домой и рыться в ее тайнах.

– Здрасте, теть Света! – поздоровалась Лиза, переступив порог Таниной квартиры, деловито сняла куртку и осмотрелась.

– Здравствуй, Лиза, – удивленно ответила «теть Света»; она впервые видела эту девочку, – Чаю хочешь?

– Я кое-что давала Тане и теперь мне это нужно забрать. Очень важное. Может пригодиться для поисков, – Лиза прикинула, что наглости у нее хватит на час примерно.

– А ты уверена, что это разрешено? Ведь еще даже милиционеры… полицейские… ну, следователи не приходили.

– И не придут! – заявила Лиза, – Ну, то есть придут, если не найдется. Ну, в общем… Так вы мне разрешите войти в Танину комнату?

Мама присела на табуретку в прихожей и как-то обмякла:

– Да пожалуйста, пожалуйста… Новостей-то пока никаких?

Лиза не нашла ответа, достала косметичку и изо всех сил напудрилась.

– Я ж тут звонила ребятам из поисковой группы или как-то так называется, – продолжала мама, – Они говорят, много ребят пропадает Таниного возраста. Вашего возраста… Говорят, если по глупости, ну, обиделись там, то возвращаются обычно. А я думаю, на что Таня могла обидеться? У нас прекрасные отношения.

– У вас прекрасные отношения? – переспросила Лиза так удивленно и строго, что и следователей никаких не надо.

– Так что ты там забыла у Тани в комнате? – мама смотрела туманным, как в полусне, взглядом.

– Флешку, – сказала Лиза.

– Вот эта дверь. Я пока чай, что ли, заварю, – вздохнула мать.

– Да-да, – пропела Лиза и открыла указанную дверь.

Комната как комната, у Лизки лучше. Раскладной диван. Постельное белье сложено кучкой и накрыто поношенным пледом. Серые обои в цветочек. Зеркало с отбитым краем висит на двери, на зеркале – древние, выцветшие наклейки с бабочками и Микки-маусом. Рабочий уголок, довольно новый, видимо, к институту купленный. Пара учебников по международному менеджменту, книга по туризму, несколько книг не известных Лизе авторов, во втором ряду – стопочка любовных романов. Темные шторы на окнах. Над диваном-кроватью – картинка с зимним лесом.

Косметичка рядом с компьютером валялась: тушь, зеленая тушь, красная помада, перламутровая помада, пилочка, крем для рук. «Небогато», – подумала Лиза. Она была разочарована – комната без уюта и без любви, как будто не своя комната, а так, место переночевать.

В шкафу тоже ничего интересного обнаружено не было, Лиза просто из любопытства заглянула. Пара платьев, груда свитеров, запах залежалой одежды. Нечего взять поносить!…

Впрочем, вспомнила Лиза, сейчас ей нужен был только Танин компьютер. Она чувствовала, физически ощущала (почти так же остро, как немытость этой комнаты) что у Тани есть секретный файлик – типа дневник; место для слез и слов. У Лизы, во всяком случае, такой был.

Мама на кухне гремела чашками, Лиза заторопилась. Мой компьютер – мои документы. Десять жалких документов: «курс. doc» (три страницы), «библ. doc» (страница), «пропариж. doc» (пустой), «конспекты. doc» и «конспекты1» (по несколько страниц в каждом, лекции по менеджменту и истории), одна фотография, обозначенная как «мы» – Таня и какой-то здоровенный хмырь с бутылкой пива, ни разу не похожий на того взрослого и с женой, про которого Таня рассказывала. Странно, интересно, но об этом потом, подумала Лиза. И вот, наконец, файлик «я. doc».

– Что и требовалось доказать! – торжествующе воскликнула Лиза, убедившись в своем всемогуществе.

– Что ты говоришь, Лизочка? – жалобно сказала из кухни мать Тани.

Лиза дала себе по губам и решила ничего не отвечать.

Файл открывался просто так, без пароля. Детсадовская ошибка, подумала Лиза; у нее-то все, все личные документы были строго засекречены.

На флешку отправились документ «я» и фото «мы».

Лиза выключила компьютер и вышла из комнаты, уверенная, что ничего больше интересного здесь нет.

– Вот, нашла, – она показала флешку Таниной матери, – Спасибо, теть Свет.

– А чего это ты такая красненькая? – спросила мама. Она налила чай и выложила на блюдце несколько пряников, вздохнула.

– Нервничаю, – призналась Лиза. Она опять подошла к зеркалу, достала пудреницу и щедро посыпала ей лицо, – Так хочу, так хочу, чтобы уже все закончилось.

Опять вздохнула мама Тани, и от частого повторения эти вздохи теряли всякий смысл.

– Завтра поеду вместе с ребятами листовки клеить, полицию навещу, познакомлюсь с поисковиками, – доложила теть Света, – Так надеюсь, что вечером просто звонок в дверь, Танька пришла… И все закончится, как ты верно заметила.

Лиза нервничала (а когда она не нервничала?), скоблила нос, бежево-зеленый от пудры, но понятия не имела, что началось, что должно закончиться, и чего же она так хочет, так хочет.

Миша, который всё знает

Пыльная аудитория, слепой свет ламп, за окном глубокая ночь. Препод, похожий на сонного воробья (если бывают сонные воробьи), бог знает его имя, говорил о Платоне, Демосфене, Черчилле, Гитлере, короле Георге, Тэтчер и Далай-ламе – обо всех сразу, хоть и через паузы. Это называлось курс риторики, первое занятие первой парой.

Вместо того, чтобы спать дома, пятеро студентов спали на столах. Поздняя осень второго курса. Лишь только Таня не спала: она сидела рядом с Мишей и на время лекции перестала дышать. Вдобавок к этому Танины глаза стали совершенно круглыми, что, как с удивлением обнаружил Миша, выглядело жутко неестественно. Да просто – жутко.

– Ты чего? – спросил Миша, толкнув Таню в бок, – Жука проглотила?

Таня не ответила. Миша задумался.

– Хорошо, что эта байда всего на месяц, – сказал он и внимательно посмотрел на Таню.

– Сам ты байда! – оскорбленно ответила Таня и посмотрела на него своими круглыми глазами, – Мне очень интересно.

«Вы, конечно, знаете, что словом можно исцелить и можно убить», – говорил препод гнусавым голосом. Миша фыркнул: вот ради этих прописных истин он сюда притащился. Больше не придет. С такими преподами он сам может лекции читать. Вот Таня не дышит – пусть она и ходит.

Потом, спустя, может, пару недель, Миша наблюдал, как Таня, встретив сонного воробья в коридоре, нарочно уронила тетрадку ему под ноги. Детский сад: оба кинулись поднимать, столкнулись лбами, Танька засмеялась каким-то диким смехом, препод смутился. Ну просто детский сад.

В дни, когда была эта риторика, Таня приходила вся накрашенная, пахнущая сладкими духами, и нервная. Очень быстро Таня совсем изменилась: перестала бешено краситься, зато придумала себе новую причёску – убрала волосы в тугую кичку и открыла лоб, изображая невесть кого. Причем, в исполнении Тани открытый лоб выглядел просто бесстыдно, почти непристойно.

Конец осени и почти всю зиму Таня приставала к Мише с просьбами «принести че-нибудь почитать», натурально глотала книжки, так что в итоге Миша перетаскал ей все свои домашние запасы и был вынужден выслушивать ее впечатления о прочитанном.

В то время Танька, хоть и бесила его, и дикий этот открытый лоб носила, и красной помадой рот красила, и каблуки на ней, как ходули, но была она словно подсвеченная изнутри.

– Ты что, тренируешься на мне? Репетируешь выступление? – спросил он однажды, раздраженный не столько Таниной глупой рецензией на «Сагу о Форсайтах», сколько ее интонациями – надменными и в то же время заискивающими. И, как обычно, попал в цель: Таня замолчала, захлюпала носом, убежала куда-то, два дня держала бойкот, а «Форсайтов» так и не вернула.

На зачёте Танька разливалась соловьем. После зачёта не ушла со всеми, а зачем-то осталась, сказав, что хочет попросить дополнительную литературу.

А вот к весне что-то там у нее опять изменилось. Она была по-прежнему суетлива и загадочна, по-прежнему крутилась возле кафедры, где работал этот товарищ, но благостность, которую замечал Миша раньше, стала как-то подзатухать. Сквозило в ней что-то настолько незнакомое, морозящее и печальное, что лучше было об этом вовсе не думать – лучше было шутить, глумиться и ерничать.

Короче, не надо было быть Шерлоком, чтобы протянуть ниточку от «а» к «б», от «Т.» к «О. О.».

Сейчас все обещанные пароли-явки, почтовый адрес, телефон и состав семьи «О. О.», который оказался не старым, а просто потрёпанным и лысым мужиком, лежали на Мишином столе. Они с Денисом встречаются через два часа у станции метро «Обводный канал» и идут на мужскую встречу с «О. О.». Вообще-то его звали иначе, но Миша решил, что такие инициалы больше подходят преподавателю риторики.

Ланка велела узнать «всё» – отличная инструкция. Особенно для Миши и Дениса, которые никогда не ходили на мужские встречи и вообще никогда не ходили в гости без приглашения.

Миша взял на себя пароли-явки, а Денис обещал подготовить текст: здрасте, мы такие-то, пришли потому-то, ну и дальше все очень по-мужски.

«Не подкачай, ответственный Дениска», – думал Миша, шастая по квартире туда-сюда, зная наверняка, что они с Денисом опозорятся.

На две недели Миша остался дома один – родители устали за зиму (мать жаловалась на бледность и раздражительность, отец потерял сон) и позавчера укатили в морской круиз. Можно зарыться в книги и фотки, курить в туалете.

Овощи обреченно томились в пароварке. Морозильная камера забита пельменями, лазаньями и наггетсами. Пока Миша питался хлебом, колбасой и сыром, все в нарезке, купил сам. Запивал лимонадом и иногда пивом. Сейчас ему не нужно было ничего больше.

Он с восторгом крошил хлеб на пол, туда же сплевывал колбасную кожуру, читал что-то в Интернете, размышлял о Тане, склеивал факты, пытался понять ее летнюю «Пустоту» и тут же отгонял эти мысли. Потом начинал нервничать и опять шастал по квартире – из кухни в гостиную, из гостиной – к себе, и обратно.

Пароль от Таниного аккаунта во «Вконтакте» он подобрал быстро. Дата рождения плюс та самая предсказуемая, хоть и неприятная «пустота» – как ключ, отпирающий дверь в не очень уютную комнату. Ничего, в общем, особенного в Таньке, все обычно (он бы даже сказал «тривиально»), если бы не желание убежать и спрятаться в теплом месте, которое разливалось по телу Степанова всякий раз – не только сейчас, но и раньше! – когда он пытался представить Таню спокойной и счастливой, скажем, лет через пять.

А «Вконтакте» у Таньки – всякое барахло, котики и цветочки. Переписка с Ланой. Губастая девица вместо себя на аватарке. Из важного, пожалуй что, только несколько сообщений от незнакомых Мише парней с предложением встретиться. Парни, как на подбор, блондины в спортивных куртках. В отправленных сообщениях – Танины «ок». Наверное, встречи были. «Пусть Таранта с ними разбирается, – решил Миша, три раза переписывая пароль от Таниной страницы, – Или Мокроусову пусть на них натравит».

Из дома нужно было выходить через 20 минут. Измучившись ожиданием и всякими мыслями, в очередном приступе беспокойства, от которого урчало в животе, Миша отправился в родительскую спальню. Обследовал туалетный столик матери, заваленный тюбиками и баночками. Понюхал все духи, поморщился. Подумал, что никогда не обращал внимания на ее запах. Обнаружил платформу сердечных таблеток на прикроватной тумбочке, там же средство от облысения. Значит, с этой стороны спит отец, и таблетки тоже отцовские.

Посмотрел фотографии на подоконнике: на всех четырех – мать, отец, он; дружная семья. Заметил, что на снимках он всегда посередине, и нет ни одной, где бы мать с отцом держались за руки или как-то иначе касались друг друга. Еще раз посмотрел на кровать. Широкая. Очень широкая. Можно вчетвером улечься и с комфортом выспаться.

Дохаживая-доживая последние бесцельные десять минут, после чего можно уже одеться и выйти из дома, пытаясь унять дрожь и спазмы в животе, Миша присел на корточки перед очередной тумбочкой (сколько их мать понатыкала!) и открыл нижний ящик.

Зачем он это сделал, он так никогда и не понял. Лазал ли он в этот ящик раньше, не помнил и не вспомнил. Просто открыл – и всё; в те дни, когда Таня исчезла, они все что-то искали.

В ящике лежала прозрачная папка с документами. Миша достал ее, уселся на пол, скрючился поудобнее – живот совсем разболелся – и высыпал бумажки на пол. Копии загранпаспортов, три штуки. Документы на машину, на квартиру, на какой-то дом, еще на какую-то квартиру. Свидетельство о браке. Хм, получается восемнадцать лет в браке, странно. Мишино свидетельство о рождении с пометкой «дубликат». Ну да, Миша помнит, мать рассказывала, что потеряла оригинальное, из сумки выпало, что-то в этом роде. Миша еще тогда удивился, зачем рассказывать – ну потеряла и потеряла, а она настойчиво так говорила: «Потеряла!» – и шампанское глушила. Это было, когда Миша паспорт получал, и они сидели отмечали.

– Вот ведь сволочь – не потеряла! – громко сказал Миша, так, что подобие эха прокатилось по пустой родительской спальне.

Миша лег на пол, буквально распластался на полу, как в окопе. Он держал в руках другое, оригинальное свидетельство о рождении, где в графе «отец» стоял прочерк. Дубликат, где отцом значился «Степанов Алексей Вадимович», был выдан в том же месяце, что и свидетельство о браке.

Миша подскочил, потом снова плюхнулся на пол.

– Надо же выкидывать улики… – прошептал Миша.

Он не любил своих родителей – ни мать, ни отца. Он считал мать некрасивой и жадной теткой, зацикленной на покрывалах и маникюре. Он видел, как мать заискивает перед статусными подружками, и всякий раз Мишу тошнило. А отца он презирал. Он знал, что отец ненавидит свою работу, но продолжает туда ходить. Знал, что отец подворывает и подсиживает. Про таких, как отец, Миша много читал в книжках еще по школьной программе.

Мише казалось, что своим тихим презрением и нелюбовью он отделяет себя от родителей. Он презирает – значит, он умнее и сильнее. Значит, он больше понимает.

«Больше понимает». А вот и фигушки. Обманули его, Мишу.

Миша медленно поднялся с пола. Швырнул листочек на родительскую кровать. Стукнул по отцовской подушке, а подушку матери кинул на пол. Заплакал. Посмотрел на себя, плачущего, в зеркало: сморщенный, красный и злой младенец.

Он вытер слезы кулачком. Хлопнул дверью родительской спальни так, что слетела со стены картина и со звоном разбилась.

Все еще хлюпая, он напялил джинсы и свитер. Умыл лицо и даже причесался. Еще раз посмотрел в зеркало.

– Во-первых, у меня нет полной информации. Во-вторых, возможно, это к лучшему: вор и гад – не мой отец, – сказал он своему отражению.

Миша обхватил плечи руками и постоял так. В пересчете на земные минуты он постоял так совсем недолго.

Когда Денис скурил три сигареты подряд, обкусал все ногти и дважды повторил заготовленный текст, явился Миша.

– Двадцать минут! – закричал Денис, – Кто там у нас самый пунктуальный! Еще ведь отрепетировать!

– Все хорошо, – тихо ответил Миша, – Мы же еще ничего не знаем.

Пока они шли к нужному дому, Миша несколько раз, как заводной, повторил: «Все хорошо, мы ведь ничего точно не знаем», – от чего Денис дергался еще больше.