Глава пятая

«15. VI.1943

Оберштурмбаннфюреру Келлеру

Секретно, лично

Довожу до Вашего сведения, что, по агентурным данным, в окрестностях Славянска появилась русская диверсионная группа, предположительно возглавляемая Виктором Черняевым, имеющим звание капитана НКВД.

Приметы Черняева: славянской внешности, рост выше среднего, телосложение спортивное, волосы русые, вьющиеся, нос прямой, глаза голубые. В совершенстве владеет немецким языком. Особых примет не имеется.

В случае обнаружения диверсантов или наличия сведений о них немедленно сообщить…»

Откуда было знать Келлеру-старшему, что в момент, когда он читал это донесение и готовил распоряжение о перекрытии всех въездов в город, в неприметном домике на соседней улице Черняев сидел за дубовым кухонным столом, держа в своей сильной ладони маленькую ручку Незабудки… И хозяин конспиративной квартиры, прикрыв дверь, вышел на кухню, чтобы не мешать им улучить у судьбы лишние пятнадцать-двадцать минут…

То была их предпоследняя встреча.

* * *

«Я больше не могу.

Наверное, лучше мне умереть. Иначе я сойду с ума.

Господи, подскажи.

Господи, мне не с кем посоветоваться.

Я спросил бы у матери. Она, наверное, сказала бы, что мне делать. Она бы поняла. Не простила, нет – как это простить – но поняла бы.

Я не знаю, я просто не знаю, что мне делать дальше.

Мне очень страшно. Очень.

Лучше бы меня вызвали первым. Меня, а не моего названого брата Яниса. Я был бы сейчас холодный и мёртвый… Нет, нет, это неправильно. Я должен был умереть раньше, до того, как это случилось с поездами.

Но я не умер.

Господи, я не могу так дальше жить. Я не выдержу, не выдержу, не выдержу…»

…В семь утра в отделении милиции маленького городка заступила на пост суточная дежурная смена.

Это был обычный день, и утро проходило спокойно – никаких непредвиденных событий не ожидалось.

Странный посетитель явился в отделение около девяти утра.

– Я пришёл стафаться, – заявил он дежурному.

– Чего натворил-то? – с тоской спросил милиционер, отрываясь от свежего журнала «Огонёк». Он уже предвидел, что придётся вызывать оперативную группу, проводить первичные действия по какому-нибудь делу, не стоящему выеденного яйца…

– Я член террористической организации, – сказал пришедший. – Я… мы по затанию запатных спецслужб фзорфали тфа поезта под Уфой. Я готов рассказать следстфию, как это пыло осущестфлено…

Это проще, подумал дежурный.

– Посиди тут на лавочке, – кивнул он и вызвал психиатрическую бригаду.

* * *

Было уже за полночь, когда из ворот продуктовой базы на окраине Москвы выехали два грузовика и направились за МКАД. По дороге они завернули во двор общежития гостиничного типа, где жили семьи шофёров с автопредприятия. В этот поздний час на всё здание светились лишь два окна – в двух квартирах не спали жёны работников ночной смены. Остановившись у подъезда, они торопливо выгрузили из кузовов по несколько ящиков груза и один за другим занесли по лестнице на свой этаж.

Через несколько минут машины уже двигались на юг на высокой скорости, навёрстывая упущенное время. Свернув с шоссе, они проехали некоторое расстояние по просёлочным дорогам, пока не оказались в совершенно пустом месте за свалкой строительного мусора. Впрочем, маршрут был водителям явно знаком, а трава изъезжена колеями колёс тяжёлых автомобилей.

Остановившись, водители стали быстро разгружать машины, выбрасывая содержимое прямо на землю. Затем они отогнали грузовики на безопасное расстояние и вернулись с канистрой бензина.

– Эх… сколько добра-то пропадает, – со вздохом почесал затылок один из водителей, расплескав горючую жидкость.

Второй не ответил.

Чиркнула спичка, и вспыхнуло яркое пламя, озарив окрестность. Морщась, водитель резко натянул респиратор.

– Что-то я не пойму в этой жизни, Гриша, – сказал первый водитель, когда они уже шли к машинам, закончив дело, – в магазинах дефицит, а мы уж которую ночь продукты жжём… Не понимаю…

– И не надо тебе понимать, – огрызнулся второй, – и мне не надо. Наше дело маленькое, отвезти, оприходовать и получить тройной оклад за смену. Что, зачем, почему – не нашего ума дело, пусть у других голова болит, я свою работу выполнил. И тебе не советую. Держи язык за зубами. Желающие-то найдутся на лёгкие деньги. Поехали по домам.

* * *

…Ему не поверили.

Он ждал, что его возьмут под стражу, закуют в наручники, отвезут в тюрьму, в конце концов, расстреляют, но ему просто не поверили…

– Мошно покурить на улице? – спросил Юозас через несколько минут.

– Кури, – кивнул дежурный.

Он вышел из отделения. Луч солнца скользнул по асфальту.

Ноги сами оторвались от земли, тренированное тело сгруппировалось в прыжке, и через секунду он оказался на крыше гаража, а ещё через две – на другой стороне…

– Эй, – позвали его лениво. На самом деле, ни у кого не было желания всерьёз заниматься невесть откуда взявшимся придурком, и погони не было – Юозас понял это через пару кварталов, позволив себе отдышаться. Никому не было до него дела.

Выбравшись за пределы городка и вновь оказавшись в лесу, он сделал несколько глубоких вдохов и задумался, оглянувшись назад на события последних недель.

День проходил за днём, но выхода для себя Юозас не видел. Остававшиеся у него деньги, как он ни старался их экономить, стремительно таяли – тратить на питание меньше пятидесяти копеек в сутки не удавалось при всём желании. Хотя вчера он купил в сельмаге полбуханки чёрного хлеба за десять копеек и запил ледяной водой из придорожной колонки. Но долго так не протянуть…

Тупик.

Значит, пора заканчивать – или принимать решение.

Но это решение должно быть таким, чтобы враги не смогли его распознать.

Оно должно быть нестандартным.

…От милиции-то убежать можно.

Даже от ЦРУ, наверное, можно убежать. Или хотя бы попытаться.

А от себя?..

* * *

Год 1991. Март

Наступал вечер пятницы, и улицы пустели. Пустели независимо даже от алкоголиков, отмечавших окончание рабочей недели.

Под свежими весенними звёздами таял снег.

В нежных сумерках зажигался свет за разноцветными абажурами.

Юлька с детства любила сидеть вечером на лавочке в одиночестве, вдыхать прохладный воздух ранней весны и смотреть, как зажигаются окна, угадывать, каким цветом загорится следующее окно, и складывать мысленные фигуры из их светящихся квадратов. «Почти как в песне про московские окна, которую пела Гурченко».

Люди торопились по домам, чтобы успеть к передаче «Поле чудес», и десятки миллионов людей приникали к экранам телевизоров, с замиранием сердца ожидая, угадает ли очередной участник счастливую букву.

И снова блистательный Владислав Листьев крутил барабан, за которым следили, затаив дыхание, миллионы, забывшие о простой истине из детской сказки – о том, где именно находится поле чудес…

А за пятницей наступало воскресенье.

В воскресенье, семнадцатого марта, на рассвете открылись избирательные участки исторического референдума о сохранении СССР.

С раннего утра от подъездов к школам, где располагались избирательные участки, шли люди, в основном, нарядные и с детьми.

Шли по дорожке семьи Ермишиных и Зайцевых.

Зайцевы шли в полном составе – глава семьи Николай, его жена Ольга, не голосовавшая ещё дочь Юлия и сын Артём, которому только предстояло этой осенью идти в первый класс.

Рядом с ними гордо, сжав губы вышагивала – именно вышагивала, как на параде, соседка Матрёна Петровна Ермишина, и вместе с ней тянулась Анна, которой также право голоса ещё не полагалось – ей, как и Юлии, было всего семнадцать лет.

Конечно, имей Анна Ермишина право голоса, она проголосовала бы против – зачем нам кормить всех этих чурок-турок, вот освободимся от них и тогда-то заживём… Впрочем, Аню, в отличие от подруги, не так беспокоило её несовершеннолетие и отсутствие избирательного права – она считала, что в жизни юной девушки есть множество вещей поинтересней политики.

Юлька же, наоборот, бегала за отцом на редкие ещё и удивительные собрания против набиравших силу демократов, а о модных массовых митингах протеста против КПСС отзывалась с презрением, зло и ехидно. Она взахлёб зачитывалась газетами, упоминать о которых было бы непристойно в «приличном» обществе – «День», «Молнию», «Пульс Тушина». В её душе болезненно саднила невозможность участия в референдуме, невозможность в этот решающий для страны час высказать хотя бы таким образом своё мнение. Ане этого было не понять, она считала Юлины увлечения несовременной глупостью. Аня не разбиралась в политических деталях, ей было важнее мнение окружающего её в школе и на улице большинства, стоявшего на демократических позициях.

Отстояв очередь, Николай, Ольга и Матрёна Петровна получили бюллетени, за чем дети наблюдали с нескрываемым интересом. Затем они зашли в кабинки, поставили галочки за СССР – Николаю Зайцеву еле удалось это сделать, не промахнувшись, из-за повисшего на руке Артёмки – и с достоинством опустили в урны бюллетени.

– А теперь – в буфет! – обрадовался Артём, берясь за руки выполнивших гражданский долг родителей.

В тот же час Фёдора Ермишина конвоир вывел из камеры в коридор, где стояли избирательные урны. Фёдор ещё не был осуждён – следствие по делу о взрыве поездов растянулось на два долгих года, и не было видно ему конца-края – а потому имел право голоса на референдуме. Привычно держа, как положено, руки за спиной, он вышел, по команде конвоира подошёл к столу комиссии, встряхнул освобождённые ладони, взял бюллетень и, поставив галочку за сохранение Союза, опустил его в урну.

Антон Стригунков голосовал за сохранение Союза в уральском городке, где после увольнения из органов работал преподавателем в областном юридическом вузе. Голосовал буднично, скромно, придя в воскресенье на участок и опустив бюллетень, будто бы не замечая значения этого дня.

Марта Жемайте проголосовать не смогла, хотя ей уже исполнилось восемнадцать лет – в её республике этого не позволили националисты, захватившие власть без оглядки на формальное волеизъявление. Наверное, более мужественные люди пришли в тот день в советские воинские части, чтобы отдать Родине один из сотен миллионов голосов – но ни Эмилия Турмане, ни Марта Жемайте не готовились к подвигу ради волеизъявления, это были простые женщины, дай им участок и бюллетень – они бы, конечно, проголосовали за СССР, ну а на нет и суда нет…

И было утро, и был следующий день, и люди искренне радовались, как дети, слыша про семьдесят семь процентов проголосовавших за Союз…

* * *

Через несколько недель, когда уже сошёл снег и дышала теплом чёрная апрельская земля, Юлька случайно подслушала во дворе разговор Матрёны Петровны с незнакомой ей беременной женщиной, которая, эмоционально жестикулируя, что-то долго объясняла соседке.

Беседа происходила на лавочке возле подъезда, и, увидев их из окна и почуяв, что говорят они о чём-то важном и серьёзном, что Юльки, конечно, не касалось, влекомая девчачьим любопытством, она, опершись одной ногой на крышку мусоропровода между первым и вторым этажами, забралась на козырёк подъезда.

– И что мне теперь прикажете делать, Матрёна Петровна? – возмущалась незнакомка, и крупные золотые серьги покачивались в такт её жестикуляции.

– У тебя родители под Саратовом живы-здоровы, – отвечала Матрёна, – да ты и сама там прописана. Нечего строить из себя сироту казанскую. Причём тут моя квартира к твоим гулянкам?

– В дере-евню? – презрительно морщила нос собеседница. – В колхо-оз? С какой стати? Тут не только Ваша квартира, тут квартира моего мужа, если хотите знать!

«Это же Анькина мать», – догадалась Юля.

– Вовремя же ты спохватилась, – зло усмехнулась Матрёна. – Пока со своим Мурадом жила, ты о муже не вспоминала, а как указали тебе на дверь, так вспомнила… Поинтересовалась бы хоть, где твой муж…

– А где он? – спросила Наталья, слегка снизив тон.

– В уфимской тюрьме, – ответила старуха, как показалось Юле, с какой-то усталостью в голосе, – в июне два года будет. Могла бы и прежде справиться, чем являться с претензиями на квартиру.

– А… а что же случилось, Матрёна Петровна? – тихо спросила изумлённая женщина, с которой сразу слетел весь апломб. – Надолго его?

– Тебе какая разница? – спросила Матрёна, к которой вернулась привычная строгость, и, помолчав, добавила, – преступная халатность. По ошибке Фёдора произошёл взрыв на газопроводе, и сгорели два пассажирских поезда – может быть, слыхала в новостях про этот случай. Шестьсот человек погибло. Суда не было ещё, до сих пор расследуют. Надолго ли, нет, не знаем пока, – она вздохнула, – а он про тебя в письмах спрашивал, между прочим. Я ему ничего не писала. Что я ему напишу? Что забыла твоя жена о муже и с чеченским хахалем развлекается?..

Наталья всхлипнула и смахнула с лица слезу.

– У меня ж ребёнок будет, Матрёна Петровна, – произнесла она жалобно.

– От чеченца? – спросила старуха.

Наталья молча кивнула, встряхнув блестящими серёжками.

– Значит, своё дитя не пожалел?

– Я ж думала, что Мурад меня любит, – Наталья вновь зашмыгала носом, – он жениться обещал… А как начали русских гнать вон, так и он… Ты мне не жена, говорит, а гулящая… И иди из моего дома, чтобы глаза мои не видели, а женюсь я только на чеченке…

– Нагулялся, значит, – поджала губы Матрёна, – ты и про старого мужа вспомнила. Может, для чего и сгодится… Ладно уж, переночуешь, и бери билет, езжай к матери. А Фёдору в тюрьму напиши. Если он за всё тебя простит и примет – это уж ему решать, не мне…

– Матрёна Петровна, – Наталья вдруг перешла почти на шёпот, и за шумом улицы Юле её было почти не слышно, она с трудом угадывала слова, – послушайте, я ж не с пустыми руками из Грозного приехала, – она торопливо расстегнула сумочку, и Юля придвинулась поближе к краю козырька, чтобы видеть, что она показывает старухе. Открыв резную шкатулку, Наталья перебирала длинными пальцами кольца, серьги, ожерелья. Под лучами солнца переливались в её руках извлечённые из темноты драгоценные камни. Девушка не разбиралась в украшениях, но ей стало не по себе, как будто это она, комсомолка Юлия Зайцева, влезла без спроса в чужой сундук…

– Что это такое? – строго спросила Матрёна.

– Бриллианты, – ответила Наталья, – они все настоящие. Изумруды тоже настоящие. И золото, серебро, и все камни. Это матери Мурада фамильная шкатулка, я, когда собирала вещи…

Она не договорила, осекшись.

– Прочь отсюда, – произнесла Матрёна, лица которой в этот момент Юлька не видела – она сидела спиной к козырьку. – Прочь и не смей здесь появляться. Я тебя чуть было не пожалела, думала, ты просто… – она произнесла слово, которого Юлька ни разу не слышала из её уст и какое даже мужики стеснялись при женщинах произносить, – а оказалось, я чуть было не пустила в свой дом воровку. Убирайся, знать тебя не хочу, – Матрёна резко поднялась со скамьи и, не попрощавшись, двинулась к подъезду. Юля подумала, что если старуха сейчас будет подниматься по лестнице, то точно её увидит, но та остановилась на первом этаже, и через секунду послышался звук идущего вниз лифта. Дождавшись, когда лифт уедет, она начала потихоньку спускаться из своего укрытия на лестничную площадку.

* * *

Год 1991. Лето

Всё лето Анна Ермишина просидела над учебниками, лишь изредка выглядывая на улицу. В июне шумно отгремел выпускной вечер, хотя с погодой выпускникам в тот год не повезло – с середины месяца зарядили непрерывные дожди.

К августу вчерашние школьники, окончившие одиннадцатый, как теперь непривычно назывался десятый, класс, готовились к вступительным экзаменам.

Юлька, собиравшаяся в технический вуз по стопам отца, штудировала математику и физику. Аня же готовилась поступать на специальность «экономика» – это было модно и сулило большие заработки.

Когда старания её были вознаграждены, экзамены наконец сданы, и Аня увидела свою фамилию в списках поступивших, сил не оставалось уже ни на что.

Вернувшись домой, девушка рухнула на кровать и проспала почти половину следующего дня. Проснувшись с блаженным чувством отсутствия необходимости куда-то бежать, она выбралась из-под одеяла, босиком прошлёпала к телевизору и щёлкнула переключателем.

Но по всем каналам показывали только балет «Лебединое озеро», в телепрограмме не значившийся.

«Что за ерунда», – подумала Аня, выключила телевизор и начала медленно одеваться.

Минут через пятнадцать в дверь квартиры позвонили, и, выглянув, она увидела Иру и Катю, девчонок из соседнего подъезда, с которыми училась в школе.

– Анька! – закричали они наперебой. – Ермишина! Ты что дрыхнешь? Айда с нами к Белому дому, весь наш класс уже там!

– А что случилось-то? – захлопала ресницами Аня.

– Ты что, не в курсе? Ну ты даёшь! В Москве путч, коммуняки хотят вернуть совок, Ельцин всех призвал к Белому дому. Там вся Москва собирается! Там такая тусовка!

– А вы-то откуда знаете? – спросила девушка.

– Да все уже знают! Короче, едем с нами, по дороге расскажем!

Аня на ходу засовывала ноги в туфли.

– За Юлькой Зайцевой зайдём? – предложила она. – В соседнюю квартиру?

– Да ну её, твою Зайцеву, она зануда, – на ходу бросила Ира.

Аня всё же позвонила в соседнюю дверь. Какое-то время никто не открывал, потом дверь отворилась, удерживаемая металлической цепочкой, и оттуда показалась курносая вихрастая голова Тёмки.

– Если ты за Юлей, то она не выйдет, – безапелляционно заявил мальчик.

– Почему? – спросила Аня.

– Не выйдет и всё, – ответил Артём. – Она заперлась у себя в комнате со своими книгами.

– Я ж говорю, зануда, – сказала Ира.

…Толпа в метро гудела и шумела – все обсуждали путч и обращение ГКЧП. Вагоны в сторону центра шли переполненные, как в рабочий день. У какого-то парня на коленях стоял магнитофон на батарейках, откуда на полную мощность, порой заглушая шум поезда, надрывался Олег Газманов про есаула, который бросил коня.

Давка возникла уже на подходе к эскалатору, и людской водоворот оторвал Аню от подружек. Встав на ступеньку, она ещё видела их – метрах в десяти-пятнадцати впереди себя.

– Подождите меня наверху! – крикнула она, пытаясь высвободить руку и помахать ею девчонкам.

– Подождём! – до Ани ещё донесло Иркин голос, и толпа окончательно оттёрла их друг от друга.

Вынесенная потоком из метро на поверхность, Аня вначале пыталась сориентироваться, но потом оставила эти попытки – двигаться всё равно было можно только по течению. К счастью, ей удалось выбраться на обочину, здесь толпа была не столь плотной.

…На гранитном парапете подземного перехода стояли двое молодых людей в кожаных куртках. Одному из них на вид было лет двадцать пять, другому – за тридцать.

– Как тебе вон та кукла? – негромко спросил младший, выхватывая Аню из толпы цепким взглядом. – По-моему, подходящая модель будет, а?

– Ничего краля, – причмокнув, кивнул второй. – Ты её знаешь, что ли?

– Проблем-то, – хмыкнул первый. – Сейчас познакомимся.

Он легко спрыгнул с парапета, раздвигая толпу сильными локтями, смёл в неровный букет цветы с ближайшей клумбы и в несколько прыжков оказался перед Аней.

– Девушка! – выдохнул он, театрально падая на колени. – Позвольте с Вами познакомиться! Как Вас зовут?

От неожиданности Аня подалась назад.

– Девушка, я Вас умоляю! – страстно продолжал внезапный поклонник. – Я сейчас увидел Вас и понял, что Вы – моя любовь на всю жизнь! Вы же верите в любовь с первого взгляда? Скажите, как Вас зовут?

– Аня… – пробормотала она, сражённая такой напористостью. – Встаньте, пожалуйста…

– Нет!.. Не встану!.. Анечка, Вы разбили мне сердце! Прошу Вас, возьмите эти цветы в знак вечной любви! Анечка, если Вы мне откажете, я прямо сейчас вот с этой набережной прыгну в реку, моя жизнь без Вас больше не имеет смысла… Вы разрешите мне быть Вашим верным рыцарем, следовать за Вами, целовать Ваши ноги? – склонившись, он припал губами к туфле девушки.

– Нет-нет, не надо в реку, – испугалась Аня, неуверенно беря в руку цветы, – да Вы встаньте же, встаньте, люди смотрят. Хорошо, пойдёмте вместе, если хотите. А Вас как зовут?

– Максим, – представился он, обнажая в улыбке сверкающие белые зубы. – Но лучше просто Макс и на «ты».