Глава одиннадцатая

Когда Дом Советов оказался в блокаде, майор Стригунков, в числе других офицеров запаса вносивший в нестройные ряды восставших элемент порядка и организации, создал группу из молодых людей, имевших опыт в спелеологии, для действий под землёй и связи с внешним миром через коммуникации.

Полагаясь только на свою интуицию, Антон Александрович принял в отряд крепкого молодого парня из Донбасса по имени Юра, в пещерах никогда не бывавшего, но в мирной жизни работавшего шахтёром. Поэтому Стригунков был уверен, что он сможет ориентироваться под землёй и не будет испытывать страха перед замкнутым пространством.

Расположившихся по соседству казаков насторожило украинское гражданство новичка в сочетании с резким прибалтийским акцентом, а особенно то, что никто в московских оппозиционных кругах его не знал и не мог поручиться. Антона это не остановило. Для проверки он вручил новенькому фонарь и поручил разведку ходов, которые были уже известны, и нескольких ответвлений, куда ещё не ходили группы.

Парень надел шахтёрскую каску, ушёл в темноту и вернулся часа через четыре.

– Затание фыполнено, тофарищ комантир! – доложил он, вскинув ладонь к каске.

Стригунков проверил нарисованную им схему и удовлетворённо кивнул.

– Хорошо, Юра. Можешь идти отдыхать.

– Я не устал, тофарищ комантир.

– Иди. Завтра будет много работы.

Глядя на упорного неразговорчивого парня, мгновенно уснувшего на расстеленном на паркетном полу бушлате, Стригунков думал, что у него, наверное, есть какой-то личный счёт к демократам. Не иначе.

Но долго поспать Юозасу не удалось. Через несколько часов Стригункова вызвали к одному из руководителей обороны здания, в котором были отключены телефоны, и засыпали срочными заданиями по связи с активистами, находившимися в городе и организовывавшими ежедневные акции протеста.

Антон Александрович собрал пятёрку бойцов-спелеологов, в которую включил и новичка, и распределил полученные задания.

Один за другим ребята выходили из кабинета, и провожая, Стригунков каждому пожимал руку. Последним ушёл Юозас. Антон не хотел его будить, но тот проснулся сам.

– Я тоше пойту, – сказал он настойчиво.

– Ты же только вернулся, – сказал ему кто-то из спелеологов.

– Я толшен, – грустно, но решительно покачал головой шахтёр. Он почему-то никогда не улыбался, даже в минуты отдыха, когда пили холодный чай и травили анекдоты.

Сам Антон Александрович сидел за столом в кабинете какого-то сбежавшего депутата-демократа, и его одолевало не только беспокойство за бойцов (не наткнуться бы им где-нибудь на засаду! До сих пор ельцинисты не совались в подземные коммуникации, но всё когда-то случается впервые), но и недобрые мысли о судьбе восстания, которое как началось стихийно, так за целую неделю, несмотря на все усилия, и не вошло в упорядоченное русло. А ещё – почему его ребятам, выполняющим одну из наиболее опасных миссий по связи блокированного Дома с внешним миром, не дают оружия… Антон-то точно знал, что оружие в распоряжении руководителей восстания есть…

* * *

Митинги шли каждый день, а после того, как двадцать восьмого сентября у метро «Баррикадная» ОМОН избил безоружных манифестантов, и пролилась первая кровь – они приняли особенный накал. Столица бурлила с утра до вечера, протесты не стихали и в тёмное время суток.

В тот год необычно рано, в конце двадцатых чисел сентября, шёл над Москвой первый снег, крупный и колючий.

В субботу, второго октября, с самого утра народ начал собираться на Смоленской площади. День был выходной, и людей ожидалось больше, чем в предыдущие дни.

Андрей Анисимов выходил из метро, крепко держа Юлю за руку – чем дальше, тем сильнее он боялся потерять её в толпе, а напряжённость нарастала не по дням, а по часам.

На площади было много знакомых и незнакомых лиц. Кто-то оживлённо переговаривался. На бордюре сидел мужчина с магнитофоном на коленях, и из динамика звучали советские песни, но гул толпы заглушал музыку. С Андреем и Юлей поздоровались несколько человек, видимо, встречавших их раньше на демонстрациях.

Посреди площади стоял слепой старик с тростью в руке и говорил грудным голосом, громко и отчётливо произнося слова, но не складывая их во фразы интонацией, словно читал по слогам, не обращаясь ни к кому из присутствующих:

– Прокляты. Все мы. Прокляты. Ибо отреклись. Мы. От права. Первородства. Как Исав. Продал. Брату. Иакову. За чечевичную. Похлёбку. Так и мы. Все. Русские. Советские. Продали. Себя. И отреклись. И прокляты. Продали. Мы. Своё. Право. Первородства. И прокляты. И будет. Так. Пока. Не искупим. Грех. Отречения.

Вокруг старика образовалось пустое пространство радиусом в несколько метров, его проповедь никто не слушал.

– Граждане! Разойдитесь! Ваш митинг не санкционирован! – надрывался милицейский мегафон.

Артём и Мишка наблюдали за происходящим с крыши жилого дома.

– Как думаешь, будут разгонять? – спросил Мишка.

– Будут, – со знанием дела ответил Тёмка. – Эх, наши бы ответили им как следует, да врезали бы ментам, как думаешь?

– Смотри, смотри… – прошептал вдруг его товарищ.

Сверху было хорошо видно, как колонна ОМОНа пришла в движение и стала наседать на демонстрантов, тесня первые ряды.

«Эх, запустить бы в них чем-нибудь, хоть камнем», – подумал Артём, но камня под рукой не было, да и велика была опасность с такой высоты задеть своих, это мальчик понимал, хотя его попытки выцепить взглядом в толпе родных не увенчались успехом.

Он с отчаянием наблюдал, как серая масса ОМОНа всё больше теснит с площади пёстро-красную массу митингующих.

В ход пошли дубинки и водомёты, и толпа стала рассеиваться по близлежащим переулкам.

Андрей по-прежнему не выпускал Юлину руку, хотя и Николая, и Матрёну они давно потеряли из виду.

– Человека убили! – раздался истошный женский крик.

На площади в луже крови остался лежать старик, полчаса назад рассказывавший в пустоту об Исаве и Иакове.

Но что это? С криком «Ура!» люди, прижатые к трибуне, подготовленной к празднованию пятисотлетию Арбата, перешли в наступление на серых.

Вырывая с мясом элементы конструкции, обозлённые люди дрались отчаянно – когда-то настаёт предел, и он настал. Их били два года, и вот впервые они дали отпор противнику, и противник впервые попятился назад. И побежал.

Юозас, несколько часов назад вышедший через люк на поверхность, оказался в первых рядах той группы, которая дала бой ельцинскому ОМОНу. В камуфляже и каске, грязный и обросший, он прорубал себе дорогу невесть где добытым куском арматуры, и следующие бойцы уже строились за его спиной… Справа от Юозаса рубился Николай, такой же сильный, отчаянный и трезвый. И русское солнце светило им с высоты, прорвавшись сквозь рой серо-снежных облаков.

– Ура!!! Наши!!! – кричал на крыше Артём, колотя кулаками по коленям и уже совершенно не боясь быть обнаруженным работниками ЖЭКа. И уже разноцветная, с алыми вкраплениями флагов и транспарантов, масса теснила серую, бежавшую прочь, бросая на поле боя дубинки и щиты…

* * *

Воодушевлённые первым успехом, многие гуляли допоздна, а кое-кто едва не проспал воскресный сбор на Октябрьской площади – ведь акция третьего октября была заявлена, как положено по законодательству, за две недели, ещё до приснопамятного указа 1400, и протестное шествие планировалось задолго до событий, ещё с лета…

Но даже те, кто, пожалуй, колебался, стоит ли принимать участие в очередной массовой демонстрации, вышли в тот день на Октябрьскую, куда выплеснулся гнев ограбленных и обездоленных…

И когда прозвучали первые призывы идти к Дому Советов, на прорыв блокады – после вчерашней-то победы – стоило ли сомневаться, что сила и энергия собравшихся устремится именно туда?

И толпа хлынула на Крымский мост, и молоденькие милиционеры из жидкого оцепления бросились назад, к «Парку культуры», и женщины-демонстрантки закрыли лица руками – им показалось, что кто-то из мальчишек в серой форме уже падает в осеннюю воду – но нет, слава богу, показалось.

Милиция более не препятствовала движению колонны – но в нескольких десятках метров от её начала ещё об этом не знали.

Они шли все вместе – Юлька, её отец, Андрей, Сергей, Матрёна Петровна…

Именно в колонне Юля и Андрей познакомились с крепким шепелявым парнем, сжимавшим в кулаке кусок арматуры и утверждавшим, что он из Дома Советов.

– Ты пыла вчера? – спрашивал он и довольно кивал, получив утвердительный ответ. – Я тоше пыл. Сефотня тоше. Мало. Ух, темократическая сфолочь!

На этом месте стоило бы улыбнуться рассказывавшему о вчерашних подвигах, но он не улыбался, а только рвался в новый бой и даже будто немножко сожалел, что кордоны на Крымском мосту удалось так легко прорвать.

А позади уже пели – шедшие от Крымского моста к Пресне уже праздновали победу.

И настроение праздника ещё долго не покидало собравшихся, заполонивших освобождённую площадь у Дома Советов.

Шёл импровизированный митинг, строились колонны для штурма мэрии и особенно ненавистного телецентра Останкино – а большая часть демонстрантов продолжала гулять и петь.

Зайцевы решили остаться с основной массой, у Дома Советов.

Вечер исподтишка наползал на Москву.

* * *

Костры горели в темноте вдоль Дружинниковской улицы. У костров сидели люди с усталыми или возбуждёнными лицами – везде по-разному.

Но возле костров шли дискуссии, а где-то и пели песни.

Юозас вышел из метро, и никто ему не препятствовал – словно власть в городе действительно не принадлежала никому.

Но он шёл к своему командиру – и, получив от него инструкции, отправился их выполнять.

У первого костра он увидел знакомых девушку и молодого человека – они познакомились сегодня в колонне, во время прорыва, на Крымском мосту.

– Юра, ты? – спросила она.

– Я, – кивнул он, – ухотите.

Юлька устремила на него непонимающий взгляд.

– Ухотите, – повторил Юозас. – Я только что из Останкино. Всё плёхо. Ф городе ферные Ельцину фойска. Ф Останкино расстреляли наших. Армия за Ельцина. Ухотите томой.

Николай поднялся на ноги, но Юлю ещё терзали сомнения.

– Ты уверен? – спросила она.

– Та. Ухотите. Так нато. – Он запнулся, подбирая слова. – Нам не тают орушие.

– А оно есть? – с недоверием спросила девушка.

– Та, – невозмутимо подтвердил Юозас. – Много. В потфалах. Но они не хотят разтать орушие. Поэтому нушно ухотить. Остафаться – погипнуть напрасно.

– А ты сам почему не уходишь?

– Я толшен, – ответил он спокойно, кивнув на Дом Советов, впервые за последние дни светящийся огнями. – Они не ферят. Не поферили, что это всё… Они остаются. Значит, я с ними. Я толшен. Я ещё там нушен. А фы ухотите. Пошалуйста. Скоро откроется метро. Ухотите. Пошалуйста.

Юля колебалась ещё несколько секунд.

– Хорошо, – сказала она наконец, – мы пойдём. Как только откроется метро.

– Потошти, – вдруг окликнул её собеседник. – Мошно тфой телефон? Пошалуйста. На всякий случай. У меня никофо польше нет ф Москфе.

– Конечно, – отозвалась девушка, – записывай…

– Спасипо, – ответил Юозас, – я тепе опязательно позфоню. Если останусь шифой.

…Николай, Юля, Андрей и Матрёна Петровна зашли в метро, как только оно открылось, и были дома около половины седьмого утра четвёртого октября.

Окно горело всю ночь – Ольга Алексеевна не спала.

Скрипнул ключ в замке.

– Слава богу! – всплеснула руками Ольга. – и, осмотрев мужа и стоящих за его спиной дочь и её друга, продолжила упавшим голосом, – Коля, а где же Артём? Разве он был не с вами?

– Его вообще не было с нами, – удивлённо ответил Николай, – я думал, он дома…

– К… как не было? – в ужасе произнесла побледневшая мать.

…Искать Артёма поехали те, кого не было в центре в воскресенье – Ольга и Аня Ермишина. Участникам вчерашних событий было лучше остаться дома – общим решением двух квартир стало не подвергать опасности ещё и их.

Центральные станции метро были закрыты, и чтобы попасть в район Красной Пресни, женщинам пришлось потратить несколько часов.

С автомата на Новом Арбате Ольга звонила домой, пытаясь перекричать доносившуюся со стороны Пресни канонаду. Но дома Артём не появлялся.

Зеваки толпились на Смоленской набережной – это была ближайшая точка, куда можно было пройти, минуя кордоны ОМОНа и внутренних войск.

А на мосту стояли танки, направив орудия на здание, где уже горели верхние этажи.

Аня подобное видела только в кино.

На парапет набережной влез высокий парень с бутылкой шампанского в руке.

– Ура! – надрывно крикнул до боли знакомый голос. – Залп!

Одновременно с заложившим уши выстрелом орудия из бутылки вылетела пробка и, описав в воздухе дугу, исчезла в серой воде Москвы-реки. Зритель был уже выпивший, его качнуло в сторону, но он, с трудом удерживая равновесие, спрыгнул на асфальт, однако бутылку из руки не выпустил и опрокинул себе в рот пенистую жидкость.

Они не виделись два года, но Аню словно ударило током.

– Максим… – растерянно произнесла она вслух.

Отец её дочери обернулся, но сделал вид, что не узнал её.

– Давай следующий залп! – уже визжал он, обращаясь к не слышавшим его танкистам. – Дави красно-коричневых, ау!..

Ближе гражданских не подпускала милиция.

– Пропустите!.. – кричала Ольга Алексеевна, пытаясь пробиться через кордон. – У меня ребёнок там!.. Ребёнок!.. Десять лет… Люди вы или кто?

Щиты ОМОНа оставались плотно сомкнутыми.

* * *

Артёма и Мишки не было в горящем Доме Советов.

Им удалось проникнуть внутрь во второй половине дня воскресенья, после прорыва блокады, в неразберихе всеобщего ликования.

Ближе к полуночи, когда гонцы принесли недобрую весть о расстреле в Останкино, мальчишек выдворил за территорию какой-то хмурый усатый мужик в камуфляже. Матерясь через слово, он выставил их на Дружинниковскую, строго велев двигать в метро и ехать по домам, и ушёл обратно.

Но они и не думали подчиняться. Оказавшись вновь предоставлены сами себе, ребята залезли на чердак одного из жилых домов. Первым сон сморил утомлённого впечатлениями Мишку, а через несколько минут засопел и Артём.

Утром друзей разбудила стрельба на улице.

Мишка высунулся было в чердачное окошко, но резко отпрянул назад.

– Тём, мне страшно, – зашептал он, – может, уйдём отсюда, а? Убежим куда-нибудь?

– Мне кажется, лучше остаться тут, – так же тихо ответил Артём, пытаясь унять мелкую дрожь, – на улице опаснее, не думаешь?

– Не, – покачал головой Мишка, – ты смотри, нам только на ту сторону дороги перебежать, а там куда-нибудь денемся, там много домов…

– Только на ту сторону перебежать… – повторил Артём, – ладно, уговорил. Пошли вниз.

И мальчики начали потихоньку спускаться с чердака.

* * *

Год 1943. Август. Донбасс.

План убийства оберштурмбаннфюрера Келлера разрабатывал капитан госбезопасности Черняев, и держался он исключительно на дерзости нападения и факторе внезапности.

Часовых бойцы НКВД сняли бесшумно, ножами, и вошли в дом. В случае непредвиденных обстоятельств о них должна была предупредить Незабудка, но ничего неожиданного не случилось.

Короткий бой завязался на втором этаже особняка – оберштурмбаннфюрер успел схватиться за оружие, но ему это не помогло…

– Уходим, – скомандовал Черняев с лестницы, – без стрельбы не обошлось, переполошили весь город, сейчас подтянутся…

На балконе второго этажа стоял никем не замеченный сын Келлера и целился из пистолета в спину Виктору.

Увидела его Матрёнка.

Девушка выстрелила не целясь, поняла, что попала, но не насмерть, когда мальчишка заорал, падая и хватаясь за ногу…

– Уходим!..

Что было потом, как они уходили, Матрёнка запомнила плохо. Помнила, что они сутки скрывались в болоте, и до своих она добралась с двусторонним воспалением лёгких.

Несколько дней девушка находилась в бреду на грани жизни и смерти. Антибиотиков, за год до того появившихся в Советском Союзе, в отряде не было.

Когда Матрёнка пришла в сознание, Виктор уже ушёл на следующее задание. Партизаны рассказали, что он заходил к ней попрощаться.

– Кризис миновал, будешь жить, дочка, – сказал ей врач, – до ста лет будешь жить…

Так она и живёт с тех пор, может и до ста – как получится… А вот с Витенькой больше встретиться не довелось.

В тот день врезался ей в память диалог Виктора с бойцом по имени Тимофей.

– Зря щенка не добили, товарищ командир, – говорил ему боец.

– Да ладно, – махнул рукой Виктор, – может, ещё человеком вырастет.

– Фашистом он вырастет, – зло возражал Тимофей, – гадёныш он и есть гадёныш… Немец, что с него взять.

– Немцы тоже разные бывают, – отвечал командир.

– Фашисты они и есть фашисты, – пробурчал боец.

– А как же Тельман? А Маркс и Энгельс? – спросил Черняев.

Тимофей не ответил. В Белоруссии у него оставалась семья, и он два года ничего о ней не знал.

* * *

Год 1993. 4 октября. Москва, Красная Пресня.

Арнольд Келлер сидел в крутящемся кресле в одном из зданий комплекса американского посольства, покачивая пальцами набалдашник трости и полуприкрыв глаза, так что непосвящённому наблюдателю могло показаться, что он дремлет. Но Калныньш, хорошо изучивший повадки шефа, знал, что тот внимательно слушает его доклад. Марка не могла обмануть расслабленная поза начальника, и он пытался по мимике губ Келлера угадать, доволен тот или нет, хотя и это удавалось далеко не всегда.

Келлеру исполнилось шестьдесят два года, но он был бодр, полон сил и на пенсию не собирался.

От канонады в здании дрожали стёкла, но оба они, начальник и подчинённый, слушали этот грохот, как слушают самую милую сердцу музыку.

…Снайперов Калныньш расставлял и инструктировал лично. Он сам ползал по крыше посольства, выбирая сектора обзора, и теперь стоял перед шефом в пыльном и измятом костюме – но в таких обстоятельствах это было не только простительно, но и похвально.

Снайперы были прожжёнными профессионалами – зная, что работать придётся по безоружным людям и работать так, чтобы удобнее было свалить жертвы на красно-коричневых, Марк с самого начала отбросил мысль привлечь, как он выражался, «дурачков» из числа националистических или демократических активистов.

…Перекрестье прицела скользило сквозь пространство между домами и деревьями и вдруг остановилось, отыскав подходящую мишень. Отточенным плавным движением палец нажал на спусковой крючок, и, пронзая тугой осенний воздух, пуля устремилась к назначенной ей человеком цели.