Наступил 1943 год. Второго февраля пленением десятков тысяч вражеских солдат и офицеров, в том числе генерала Паулюса, завершилась Сталинградская битва, продолжавшаяся двести дней – с июля 1942 года. В это же время советские войска освободили Северный Кавказ.
Первые два года проведённые в эвакуации показались нам веком. В те месяцы, когда почти ежедневно нужно было выживать, борясь с голодом, лишениями, зимними морозами, при которых столбик термометра опускался иногда ниже сорока градусов, – в те дни время замедлило свой бег, бесконечная зима, казалось, никогда не закончится. Природа будто тоже вступила в войну.
После неприятного случая со Столбовым из школы мы с Гилей возвращались вместе. Если у одного из нас уроки заканчивались раньше, другой оставался ждать возле школы. И в магазин – отоваривать карточки, и по другим поручениям родителей мы ходили вместе. Гиля не оставлял меня одну, невольно сделавшись моим телохранителем. Но ни ему, ни мне это не было в тягость. Детская дружба с годами переросла в нежную и преданную братскую любовь.
Мой весёлый дружок и товарищ, с которым мы так часто носились по оврагам в родном Могилёве, хотя, случалось, и дрались, как все братья и сёстры с малой разницей в возрасте, мой любимый братик, которого я нередко поддерживала в его проделках, всегда довольная той ролью, которую он мне назначал, – Гиля никогда не давал мне скучать. Любая его затея казалась мне гениальной. Но это детство было украдено войной. Ворвавшись в нашу жизнь, она заставила мгновенно забыть о беспечных играх и повзрослеть раньше времени. Но всё то, что мы пережили: страх, опасность, голод, жизнь в доме у чужих людей, забота о младшем брате и друг о друге, все те трудности, которые легли на нас, с которыми мы должны были справляться вдвоём, без помощи родителей, работающих на заводе с утра до ночи, – всё это ещё сильнее сблизило нас с Гилей и укрепило нашу взаимную привязанность.
Из всех испытаний, выпавших на нашу долю в те годы, самыми тяжкими были зимние морозы. Чтобы хоть как-то согреться мы топили буржуйку, которую хозяева разрешили нам поставить в нашем углу. Печку топили углём, за которым один – два раза в месяц надо было идти на вокзал. За углём, как и по другим поручениям, тоже ходили мы с Гилей.
Взяв тележку, мы шли в другой конец города к вокзалу. Там, насыпав в неё несколько вёдер угля, мы тягали всё это через полгорода, от вокзала до дома. Гиля брался за ручки, я же толкала тележку сзади. Как нам, двум подросткам довольно хрупкого телосложения, хватало сил тянуть в такую даль эту доверху гружённую углём тележку, я до сих пор не могу понять. Мы делали то, что надо было, и это слово “надо” двигало нами, заставляя забыть и усталость, и голод, и делать то, что кроме нас сделать было больше некому. Выполняя свою долю работы, я старалась не отставать от брата, не жаловаться, как бы ни было тяжело. Но однажды, во время нашего очередного похода за углём, я не выдержала.
Мы прошли уже большую часть пути от вокзала, перешли мост и медленно брели по улицам идеально ровных кварталов островной части города. Толкать тележку становилось всё тяжелее. То ли груза в ней было больше, чем обычно, то ли у меня в тот день силы закончились раньше времени, но, вопреки данному себе самой обещанию не жаловаться и не показывать слабость, я не сдержалась и заплакала. Я старалась не всхлипывать, но слух брата не удалось обмануть. Он обернулся.
– Лиза, ты чего? – спросил он и, увидев слёзы, бросил тележку и подскочил ко мне. – Что? Что случилось? Ударилась? Поранилась? Где? Покажи! Больно?
– Да нет ничего! Я не ударилась.
– А что случилось?
– Не могу больше, – всхлипнула я, – сил нет.
– Что же ты молчишь? Сказала бы раньше! Ну, не плачь. Давай отдохнём… Вот скамейка, пошли, присядем.
Мы оттащили тележку с тротуара, чтобы она не загораживала дорогу, и присели на лавочку, на наше счастье стоявшую тут, возле изгороди.
На календаре давно уже была весна, стоял апрель, но было всё ещё холодно, градусов восемь-десять, что для такой мерзлячки, как я, было равносильно морозу. Несколько минут мы с Гилей просидели, молча обнявшись. Потрогав мои онемевшие пальцы, он сказал:
– Эх, ты, лягушка холодная! Весна на дворе, а ты мёрзнешь!
У меня даже не было сил улыбнуться его шутке. Помолчав, я сказала:
– Я домой хочу.
– И я хочу. А ещё так кушать хочется…
– Нет, ты не понял, я домой хочу, в Могилёв… Как ты думаешь, наш дом цел?
– Вряд ли, – лицо брата помрачнело, – хотя… может быть, какое-нибудь чудо. Может быть. Будем верить.
– Когда мы уже сможем туда вернуться? Скоро уже два года как мы здесь торчим. Сколько ещё нам тут быть?
– Дедушка Исаак сказал бы: “Только Богу это ведомо”, – грустно улыбнулся Гиля. – Пока война не закончится. В Могилёве сейчас немцы. Нам туда нельзя. Представляешь, что бы с нами было, останься мы там? Если бы мама тогда не потащила нас… сегодня нас, возможно, уже бы не было. А мы живы всем ветрам назло! И война, и голод, и эта тележка с углём, – всё это когда-нибудь закончится, и тогда мы сможем вернуться в Могилёв, окончим школу, поступим в институт, будем жить.
В последних словах брата мне послышались победные нотки, и уснувшая было надежда вновь яркой звёздочкой вспыхнула в сером апрельском небе, вернув терпение и придав силы для продолжения борьбы.
Новости с фронтов перестали быть столь удручающими, как в самом начале войны, и наряду с тяжёлыми потерями сообщалось об освобождённых от фашистов городах. Летом 1943 года в тяжелейших сражениях на Курской дуге Красная Армия одержала победу. В честь освобождения Орла и Белгорода в Москве был произведён первый артиллерийский салют. Взятием Харькова завершилась 50-дневная Курская битва. Советские войска подошли к Днепру. Гитлер заявил: “Скорее Днепр потечёт обратно, нежели русские преодолеют его”. Но в сентябре части Красной Армии форсировали Днепр, и началось освобождение территории Белоруссии от немецкой оккупации. Неудивительно, что теперь мы с ещё большим волнением слушали новостные сводки и ещё больше, чем прежде радовались известиям о каждом километре отвоёванной земли… Костюковичи, Климовичи, Кричев, Дрибин, Гомель… Придёт и наш черёд.
В эти дни я всё чаще вспоминала, как однажды, ещё в начале 42-го, я случайно услышала слова учительницы истории. Поднимаясь по лестнице, я столкнулась с Викторией Владимировной, которая в разговоре с коллегой обронила следующую фразу: “Гитлер пошёл против евреев, – он проиграет”.
Родители по-прежнему целыми днями с утра до вечера работали на заводе без выходных и отпусков, как и миллионы советских граждан, трудящихся в эти годы в тылу. Мы их почти не видели. Особенно страдал от этого маленький Алик – брат и сестра, как ни старались, не могли заменить ему маму с папой. Он часто оставался один, привык сам себя развлекать и играть в одиночестве. Возможно, поэтому он рос тихим, замкнутым и скрытным ребёнком. Приходя с детского сада, он обычно садился в уголке и начинал играть в какие-то только ему известные игры. Ему частенько приходилось оставаться одному дома, потому что мы с Гилей, уходя, не могли брать его с собой. В такие дни, возвращаясь, мы нередко находили его сидящим с Любовью Николаевной: она поила его чаем с печеньем. Нам было неудобно, мы начинали извиняться за причинённое беспокойство, на что хозяйка обычно отвечала:
– Ну, какое беспокойство? Разве ваш братик может кому-то помешать?
Любовь Николаевна Столбова была высокая, полноватая, интересная женщина лет тридцати пяти – тридцати семи. При первой встрече она показалась нам слегка надменной, но мы её не осуждали, – не каждый человек способен радоваться непрошеным гостям. Позже эта надменность прошла, и наши отношения с хозяйкой стали вполне терпимыми. Мы, как могли, старались ни в чём не мешать хозяевам, и даже несколько раз слышали от Любови Николаевны, что ей повезло с поселенцами. Она работала в каком-то магазине, кажется, там же, где и муж. Чета Столбовых, судя по всему, жила неплохо и, если бы не война, жила бы ещё лучше. Лишь одно обстоятельство огорчало жену и омрачало отношения супругов – отсутствие детей. Обо всём об этом однажды поведала маме сама Любовь Николаевна.
Как-то вечером наша хозяйка пригласила маму к себе на кухню и, угостив чаем, завела с ней разговор.
– Лена, мы с вами уже два года как под одной крышей живём, – начала Любовь Николаевна, – и хотя вы ничего о себе не рассказываете, мне кажется, ваша жизнь была интересной.
– Ничего интересного, – ответила мама.
– Что-то не верится, – сказала Любовь Николаевна. – В вас какая-то загадка. Скажите, где вы научились со всеми ладить? Как вам это удаётся? Может, что-то в вашем прошлом было такое необычное?
– Нет, – улыбнувшись, ответила мама, – я просто не умею ругаться.
– Да, это видно! Я вот тоже не очень большая охотница спорить. Так… только если уж очень доведут. Но при моей работе, знаете, одни нервы. Но зато обеспеченность. Меня Павел Васильевич туда устроил, когда мы с ним поженились. До этого я официанткой работала в столовой – тоже, знаете, не сахар. Там мы с мужем и познакомились. Он хорошую должность имел, перспективный, ухаживал… ну, я и пошла за него. Вот уже десять лет как живём. Только вот детей не нажили. У Павла Васильевича есть дочка от первого брака, но он всегда о сыне мечтал, а я вот не могу…
Мама была слегка удивлена таким приступом откровенности, но никак не могла прервать эту странную исповедь.
– У вас такая хорошая семья, – продолжала Любовь Николаевна, – дети такие хорошие, послушные, воспитанные. Но, наверно, иногда трудно бывает?
– Нет, мне дети очень помогают, – ответила мама.
– Да, ваши старшие молодцы! Но всё-таки, Лена, мы же видим, как вам тяжело. В теперешнее время прокормить семью, где трое детей – это не просто.
– Все так живут. Все понимают, что война закончится и всё станет на свои места.
– Ну, когда ещё она закончится, не известно… Лена, послушайте меня, – Любовь Николаевна взглянула маме в глаза, – мы тут решили с Павлом Васильевичем… У вас трое детей и вам тяжело, что бы вы не говорили…
– Вы хотите, чтобы мы ушли? – упавшим голосом спросила мама.
– Да, нет, что вы? Зачем? Во-первых, был приказ о вашем подселении. А во-вторых вы, как жильцы мне не мешаете… Я не об этом. Дело в том, что… я хотела сказать вам, я хотела предложить… – хозяйка замялась.
– Что вы хотели предложить?
– Отдайте нам Алика!
– Как отдать? – не поняла мама.
– Отдайте насовсем! Мы его усыновим, он нам будет, как родной, у него всё будет…
– Любовь Николаевна!
– Ну, вы же еле сводите концы с концами! Вам есть нечего, он совсем не растёт у вас! У нас ему лучше будет! А вам меньше ртов кормить…
Мама поднялась и, не глядя в глаза Столбовой, тихо, но твёрдо сказала:
– Даже если буду с голоду помирать, я сына не отдам!
О проекте
О подписке