Какие рисуют нами узоры
там, на седых небесах:
то в разящие смертью
сплетают нас
ссоры,
то – насаждают
убийственный
страх;
то – в любви испытание
ввергнут
жестокое,
бросят во мрак
нищеты…
Если всё это —
лишь сверху
и
свыше,
то – что
в этой жизни —
ты?
Если всё это —
и сверху, и свыше —
в чём силы
для жизни
найду?
Для песен,
чтоб жили
звеня?
Если всё это
лишь сверху и свыше —
то – что —
от меня?
1990, декабрь
Ой ты, Русь моя,
cерединная,
по тебе тоска,
что былинная.
По земле твоей —
да поруганной,
по лесам твоим —
сплошь порубанным…
Гой еси тебе
да кормилице,
не снести позор
да страдалице…
Истощилась грудь —
материнская,
вскормив чудище —
сатанинское!
Да технический,
без души – прогресс,
на тебе возрос —
он тебя же – съест…
Как не быть тогда
да трясениям,
человеческим
омерзениям?
Куда делися
песнопения?
Почто ждём все мы
возрождения
духа русского,
позабытого,
духа вольного,
неизбитого?..
Ой ты, Русь моя,
серединная,
по тебе тоска,
что былинная…
1990, март – апрель
в г. Свердловске,
на курсах повышения квалификации
Там же: зачарованная лекциями
профессора Белкина, написала свою…
Это тихий Гондурас[1],
что я расскажу сейчас.
И пусть после каждый знает,
чем нас Белкин покоряет!
Что фрустрировать – не страшно,
деградировать – страшней.
Сублимация – ужасна,
суицид же – всех самей[2]!!!
Он открыл глаза нам, сирым,
на повадки всех мужчин,
что в халтуре – как и в риске,
корень множества причин.
Что без нас они – глупеют.
(Бог, прими его слова!)
Мы ж без них – слегка тускнеем,
вот болела б голова!
Это очень поправимо.
Белкин тем и покорил,
что в душе капризной женской
сублимацию свершил…
Свердловск, апрель 1990
Тянется к ручке рука,
плачет о чем-то душа.
Смутно, неясно, размыто
все, что за этим сокрыто.
Плачет ли осенью дождь —
знаю, потерь не вернешь.
Белый ли падает снег —
где он, родной человек?
Ночь ли покровом накроет —
бессонница боль мне удвоит.
Одна лишь надежда со мной
и, круг завершая собой, —
тянется к ручке рука,
плачет о чем-то душа.
Смутно, неясно, размыто
все, что за этим сокрыто.
9.12.90
Надо сквозь боль пройти,
чтобы понять, что – больно.
Если остыла печь —
затопишь её невольно.
Если сломался ты —
значит, надломано было.
В доме, где печь дымит,
печка давно остыла.
И если близки страданья,
но только свои – не чужие,
напрасны с огнём старанья
и намеренья благие.
1991
Перекинула мостки,
но – слабы.
Протянула две руки —
коротки.
Распахнула сердце настежь —
нет, не внял.
Пепел сердца
мне на голову упал.
1991
«Так-так-так», – локомотивчик
маневровый мне поет.
Его простенький мотивчик
и волнует, и зовет…
«Так-так-так» по ветке звонко.
«Много дел, меняю путь.
Там вагонов перегонка,
посиди одна чуть-чуть».
Маневровый ты трудяжка,
как же мы сродни с тобой:
груз забот моих и тяжкий
и тянуть его – одной.
«Так-так-так», – локомотивчик
мимо влево пробежал,
его простенький мотивчик
эти строчки подсказал.
1991, июнь
Я тебя – от северной от стыни
до нежнейших южных берегов
так люблю, как в небе синем любят
детскую припухлость облаков,
как неповторимый шепот капель
вешнего дождя над головой,
как в болотце поступь важных цапель
и в июльский полдень сенный зной.
Я всю и вся тебя в себя впитала:
и зимних кружев по лесам узор,
и почки звонких веток краснотала,
и запах пыли, и цветов – ковёр.
И нет меня без этой вечной сини,
без Родины, охватом в пол-Земли.
Тысячелетие её воссоздавали,
а мы преступно режем на куски.
И истончаешься, и рвёшься ты озоном,
от смут чернеешь и от зла больна.
Россия-матушка,
под колокольным звоном
одно молю —
не дай распять себя!
1991, май
Треск дровец, в костре горящих,
комариный тонкий звон,
запах трав – хмельно пьянящий,
птичий свист и – сон не в сон.
Колдовская прелесть ночи
той, что есть и той, что нет.
Не сомкнёшь привычно очи —
сбился с ритма суток бег.
Лай собак далёкий, редкий
в этой вечной тишине
да кукушки стон извечный
мне вещают о весне.
Что недолог век мой трудный,
но, до края путь пройдя,
я, в покой спеша холодный,
на дорогу бы взяла:
треск дровец, в костре горящих,
комариный тонкий звон,
запах трав, хмельно пьянящий,
птичий свист – на долгий сон…
1991, июнь
И странно, и горько, и горестно мне,
как в небе холодном печальной Луне.
Спутником вечным ей быть у Земли,
но не сойтись им, как ни люби
нежный земной голубой ореол,
верности символ в котором нашел.
Но прочен и вечен тот странный союз,
скрепленный узами космических муз.
09.12.91
Всели смиренье, Боже, мне
к мирским делам,
не дай страстям
перехлестнуть живое.
Открой глаза мне
встречь другим мирам
и дай познать
всё сущее земное…
1992
«Какого цвета бывает тоска?» —
спросила знакомая раз у меня.
Ответ ей дала, сколь могла я, простой:
И светлой бывает, и темной – порой.
Бывает – от слабости. И от любви.
И ей не противься. И с ней не мудри.
Коль плачется – плачь. В голос реви.
Все чёрные мысли до дна пробери.
Сквозь частое ситечко жизнь пропусти
и в том, что просеялось, – смыла не жди.
Лишь в этой оставшейся сверху руде
разгадку найдёшь и себе, и тоске.
А счастье? – Непрочно. И часто оно
нам испытанием в жизни дано.
«Какого цвета бывает беда?» —
спросила подруга вдругорядь меня.
И вновь ей дала мой ответ я простой:
и белой бывает, и чёрной порой.
Белая – жалость. Носим в себе.
Жалея других – сами в беде.
Черная – зависть. Горе без дна.
Дни без солнца. Ночи – без сна.
Черное горе – где берег? Где – друг?
Реальность размыта в сплетении мук.
Черное горе – выпей до дна.
Выпив и выжив – станешь – сильна.
1992
Где ты ещё такое чудо встретишь:
протяжный шепот капель по листве,
озоновую свежесть на закате,
край солнца в туче где-то вдалеке?
И где ещё так сердце встрепенётся,
как не в родимой смалу стороне,
где каждый кустик эхом отзовётся,
хранимым свято в сердца глубине.
Где дышится так полно и привольно,
где времени спокоен вечный ход,
как не среди холмов, лежащих вольно,
вдоль берегов знакомых с детства вод.
Где ты ещё такое чудо встретишь,
где обретёшь молитвенный покой?
Где сам себя по меркам детства сверишь:
О проекте
О подписке