Глава 3
ТРАГИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ КАЗИКА ХЛЕБНИКОВА, ИЛИ КАК СТАТЬ МИЛЛИОНЕРОМ

Павлуша Хлебников вырос в семье потомственных учителей: покойная бабуля была воспитательницей в детском садике, дед – заслуженный учитель СССР, мама – учитель химии в школе, папа – преподаватель физики в институте, тетя – профессорша. Возможно, если бы Павлуша родился в другой стране, то сейчас не жил бы в малогабаритной хрущевке, не носил шмотки из Лужи, не пил дешевое пиво, не подрабатывал разносчиком пиццы и зазывалой в кафе, не проводил бы лето в разухабистой деревеньке в Тверской области, где у семейства Хлебниковых родовое гнездо – сруб шесть на шесть квадратных метров в обрамлении покосившихся парников и старых яблонь. И, конечно, он не поступил бы во ВГИК, а выбрал бы престижную работу препода – если бы жил в Европе или Штатах.

Скупость к интеллигентам Павлуша родине не простил и помимо воли правильных до мозга костей предков пошел по скользкому и опасному пути сценариста. На Голливуд Хлебников не замахивался, ему просто страстно мечталось жить в достатке, отдыхать на Кипре, в Таиланде или на худой конец в Египте, кушать в дорогих ресторанах, ездить на иномарке, баловать французскими пирожными красивых девушек, а после тридцати жениться на дочке какого-нибудь известного режиссера, переехать из Текстильщиков на Арбат, в крайнем случае на Юго-Запад, поближе к Тётемоте (так ласково он называл сестру-близняшку матери, по паспорту Матильду Ивановну Звонареву). Вполне себе уместные желания для молодого человека, выросшего в интеллигентной нищей ростовской семье.

Моте в отличие от сестрицы Катерины подфартило в жизни больше. Будучи дамой стремительной и оборотистой, в юном возрасте она удачно вышла замуж за пожилого вдовца-профессора, преподавателя истории КПСС, который от избытка эротических впечатлений помер через восемь месяцев после свадьбы. К счастью, перед тем как уйти в мир иной, он успел прописать молодую жену-аспирантку в своей просторной трехкомнатной квартире в высотке МГУ. Тетка, однако, не барствовала – все движимое имущество (мебель, книги, антиквариат, золото, деньги и столовое серебро) после смерти профессора подчистила его дочка. К слову, в отсутствие Моти. Консьержка вывозу антикварной посуды, югославских мебелей и прочего профессорского барахла не препятствовала, а на возмущение Матильды сделала морду кирпичом и прикинулась валенком, дескать, ничего не видала, не слыхала.

– Гадины! – ругалась Мотя на консьержку и дщерь профессора, но права качать не стала. Сидя на ворохе пыльных костюмов мужа, разглядывая потертые фолианты Маркса и Ленина, гнездившиеся на опустевших после нашествия падчерицы книжных полках, она упивалась одиночеством и ликовала, что снова свободна для любви.

Любовь захлестнула ее внезапно, когда не отличающаяся особой прытью сестрица-близняшка наконец-то сподобилась вступить в законный брак со своим единственным бледным ухажером. Так, по мнению Матильды, выглядел жених Кати – светловолосый худосочный очкарик с белесыми бровями и вечной «дыркой» в кармане.

Знакомство с суженым случилось на «комсомольской» свадьбе, популярной во времена «сухого» закона. Мотя, разгоряченная выпитым портвейном «Три семерки», купленным, как говорилось, из-под полы, отчаянно втрескалась в стильный белый костюм с брюками клеш, греческий профиль, аккуратные усики, баки, темную шевелюру и угольные глаза. Обладателем сих достоинств оказался младший брат жениха. Избранника звали заковыристым именем Казимир, и Матильда, смакуя на языке звучание двух имен, своего и его, решила, что они определенно созданы друг для друга. Чувство оказалось взаимным. Закрутился головокружительный роман. Первое время Мотя летала в облаках от счастья, но при ближайшем знакомстве оказалось, что Казимир работает поваром в общепите, не имеет высшего образования, не читает книг, а в компании больше молчит, не в состоянии поддержать разговор о высоком и вечном. «Зато добрый», – утешала себя Матильда, заглядывая в холодильник, где после знакомства с Казиком укоренились трехлитровые баночки с общепитовскими котлетками и винегретами.

Казимир комплексовал по поводу своего культурного несовершенства, поэтому не торопился делать Моте предложение.

В семействе Хлебниковых он был как бельмо на глазу. К ужасу предков, из школы Казика выперли после восьмого класса за неуспеваемость. Родители погоревали и решили пристроить Хлебникова-младшего в педучилище, но Казимир уперся рогом и подался в кулинарный техникум – получать профессию повара. Техникум он окончил с отличием, но сразу после обучения загремел в армию, где ему очень пригодились знания, полученные в учебном заведении. Все два года Казик отирался не на учебных полях сражений, а на кухне, сражаясь с тушенкой, перловкой и рыбой минтай. Вернулся Казимир не усохшим от физзарядки юношей, а розовощеким молодцом, устроился в ближайший общепит поваром второго разряда и начал таскать в дом продовольствие, подкармливая исхудавших от высокодуховности родственников котлетами по-киевски, пирожками с капустой и деликатесной нарезкой. Однако вместо похвалы получал от родни лишь моральные оплеухи и выслушивал нотации – близкие так и не смирились с его выбором.

Во время семейных посиделок Казик пару раз получал словесные «оплеухи» от Матильды, но если придирки родственников он принимал с сарказмом, то от любимой женщины – как удар под дых. Казимир сильно обижался и исчезал на несколько дней. Мотя, терзаемая угрызениями совести, его разыскивала, просила прощения, возвращала, и ее холодильник снова заполнялся до отказа общепитовским провиантом.

Однако окончательная размолвка Матильды с Казимиром случилась вовсе не из-за культурного неравенства. Просто Казик однажды, будучи слегка навеселе, перепутал попу Кати – жены брата, с задом своей возлюбленной Моти, чем сильно огорчил все семейство скопом. Инцидент случился в ванной комнате, где Катерина полоскала, низко склонившись, белье. Казимир подкрался сзади и нежно ухватил ее за ягодицы. Катерина завопила так, что на ее крики сбежался весь дом. Первой прибежала Матильда. Ошалевший Казик, узрев любимую в другом ракурсе, попытался оправдаться, но Мотя была непреклонна. Она влепила изменнику смачную пощечину и огорошила пламенной речью о настоящей любви: что, дескать, если чувство подлинное, то он обязан был ее узнать из тысячи тысяч. Потом на несчастного коршуном налетел брат, который, как оказалось, и раньше ревновал Казика к своей молодой супруге. Застигнув брата «на месте преступления», ослепнув от ярости, он сунул Казимиру в челюсть и потребовал, чтобы тот немедленно убирался вон из квартиры, где, к слову, оба проживали на законных основаниях. В довершение всего Катя наконец-то захлопнула рот и опустила на голову несчастному тазик с бельем.

Казимир ушел и больше в родительскую квартиру не вернулся, даже вещи не взял. Когда страсти улеглись, всем стало дико неловко. Кинулись Казимира разыскивать, но след его оборвался на Ленинградском вокзале, где Казик сел в поезд и укатил в город на Неве, в то время звавшийся Ленинградом. Потом выяснилось, Хлебников-младший завербовался помощником кока на торговое судно, курсирующее в страны развивающегося социализма.

Родился Паша. И вырос. Но даже не подозревал о том, что у него есть родной дядька. История была так некрасива, что близкие предпочли ее забыть, и имя Казимира в семейной хронике не упоминалось. Дольше всех горевала Матильда – ждала возвращения возлюбленного пару лет. Потом выскочила замуж за в меру пьющего интеллигентного мужчину приятной наружности, инженера-конструктора. Но семейная жизнь не сложилась – конструктор после свадьбы оказался сильно пьющим грубым мужланом. Мотя с ним развелась и больше попыток наладить личную жизнь не предпринимала.

Прошло много лет. И вот однажды Пашина тетушка получила письмо из Америки, куда были вложены открытки с видами Майами и фотосессия Хлебникова у бассейна на фоне белоснежного особняка. В письме Казимир просил простить его за побег и уверял, что всем, что имеет, – обязан Матильде и брату. Оказывается, плавая по морям-океанам, с тоски Казимир увлекся чтением умных книг и сошел на берег страны загнивающего капитализма образованным человеком. Вернув походке былую устойчивость, он поработал пару лет в американских питейных заведениях и решил открыть свой бизнес – небольшой рыбный ресторан. Дело пошло, вскоре у Казика появилась сеть дорогих модных сифуд-ресторанов, деньги и прочие блага. Одна беда – он по-прежнему был страшно одинок и смертельно скучал по семье и Моте, мечтал выписать все семейство в Майами. Само собой, за его счет.

Так Павлуша Хлебников вдруг обрел богатого американского дядюшку, а богатый американский дядюшка – племянника.

Собственно, сегодняшний визит Паши к Тётемоте имел двойную цель: разжиться пирогами и просканировать тетку на предмет возможного финансирования дядюшкой его с друзьями творческого начинания. В том смысле, чтобы тетушка просканировала дядюшку на сей предмет. Матильда в племяннике души не чаяла, относилась как к сыну, так как своих детей не нажила. Пашка рассчитывал, что тетя Мотя непременно ему поможет чуток растрясти бывшего возлюбленного, ведь отношения у них, пусть пока виртуальные, воспламенились с новой силой и развивались, как преждевременные роды, – скоро и бурно. Казик заваливал Мотю любовными посланиями по Интернету, изводил звонками, а та вдруг укоротила длинные юбки, откромсала слегка поседевшую косицу, которую прятала в тугой пучок, покрасила волосы в каштановый цвет, сходила в солярий, выщипала брови и каждое утро, напялив старый спортивный костюм и кроссовки «Адидас», выходила на стадион, где отчаянно нарезала круги по беговой дорожке.

За три недели Тётямотя сбросила десять килограммов, помолодела на пятнадцать лет, но была решительно настроена похудеть еще на десять, чтобы впихнуться в вечернее платье, которое надевала когда-то на свадьбу сестры. Именно в нем Мотя мечтала упасть в объятия бывшего жениха и полагала, что наряд, в коем она когда-то сразила Казимира Хлебникова наповал, и сейчас должен произвести фурор. (По мнению Павлуши, напяливать на себя рухлядь столетней давности, дабы произвести впечатление на состоятельного мужчину, было верхом кретинизма, но переубеждать тетку он не стал.)

– Облом! – запыхавшись, доложил сейчас Павлуша, его круглое лицо выражало досаду.

– Пирогов не дала?! – завопили в голос друзья, не сообразив, о чем говорит Павлуша.

– Дала, но не пирогов, а… – Хлебников хотел некрасиво выругаться, но передумал и поморщился. – По полной программе она мне дала, – доложил он трагичным тоном. – Обозвала меня меркантильным сукиным сыном и сказала, чтобы я больше о деньгах не заикался. Нет, вы прикиньте! Свою единоутробную сестрицу сукой обозвала! Строит из себя святую невинность, а сама…

– Какую еще сестрицу? Ты че мелешь, Ватрушкин? – взвыл Семен, плотоядно косясь на кулек в руках Хлебникова и принюхиваясь.

Ванька тоже подвигал носом и учуял: ватрушки с творогом, пирожки с капустой и бублик с маком.

– Сам ты Ватрушкин, Клюшкин, Вонючкин, Задрючкин! – не остался в долгу Хлебников, который терпеть не мог, когда его благородную фамилию коверкали столь примитивным образом.

– О, небеса! – театрально воздел глаза Николай Васильевич. – С кем я связался? С кем я собираюсь покорить вершины мира? Детсад, штаны на лямках! Сука – это мама Нашего Мальчика, Тётимотина сестра, – объяснил он Лукину.

– Да, моя мама! – с жаром подтвердил Павлуша, потряхивая пакетом.

Неожиданно он сделал резкий выпад вперед и рухнул на Лукина – пакет вылетел из руки, совершил в воздухе кульбит и спланировал в реку. Одновременно нечто темное просвистело мимо друзей с душераздирающим воем и кляксой растеклось на тротуаре в нескольких метрах от валяющихся на асфальте Хлебникова и Лукина.

– «Долго-долго крокодил море синее тушил и блинами, пирогами и ватрушками…» – прошептал Ванька, с тоской провожая взглядом уплывающие по течению Москвы-реки ватрушки и пирожки.

– «Пирогами, и блинами, и сушеными грибами», – машинально поправил Лукин, вспомнив всем известное стихотворение. Затем с трудом стряхнул с себя тело Павла, соскребся с асфальта и, разинув рот, уставился на кляксу на тротуаре. Вернее – на кучу мерцающих юбок.

Из тряпья торчала голова с выбритыми висками и синими, красными и черными дредами – с одной стороны, а с другой высовывались худые коленки, утянутые сетчатыми чулками. Голову создания украшала маленькая кожаная шляпка, словно прибитая к темечку гвоздем; тонкие руки были затянуты в атласные перчатки без пальцев; на шее красовалась гроздь черепушек; в ушах – кресты; в носу и губе – пирсинг. Синие глазищи в дикой черной обводке на фоне неестественно бледной физиономии казались инопланетными. Девица выглядела как пришелец из космоса или визитерша из прошлого, если бы не ролики – обычные, из спортивного магазина, с которых, собственно, она и кувыркнулась на тротуар, сбив с ног Павлушу, лишив друзей ужина.

– Чума какая-то, – выдохнул Лукин.

Хлебников тоже, кряхтя и постанывая, поднялся, оценил обстановку и задумчиво почесал бритый затылок.

– Чума… – после продолжительной паузы крякнул он, кажется, впервые согласившись с Лукиным.

– Ты это, в Ночном дозоре случайно не служишь? – гоготнул Сеня.

– Судя по шмоткам и выбритым вискам, девочка – банальнейший гот, – деловито заключил Терехин, который первым пришел в себя. Ванька подошел к девице, рывком поднял ту на ноги – и что-то большое, круглое, упругое уперлось ему в живот.

– Где она? – нервно спросила неудачливая роллерша.

– Кто? – переспросил Терехин, усиленно соображая, с какой целью странная девчонка носит под платьем внушительных размеров арбуз или футбольный мяч.

– Дылда узкожопая! – уточнила инопланетянка, озираясь по сторонам.

Набережная по-прежнему была пустынна.

– Нет тут никого, – доложил Ванька, тоже оглядываясь.

– Упустила! – сквозь зубы процедила девица.

Неожиданно она отпихнула Терехина от себя, потеряла равновесие и, размахивая руками в атласе, аки птица, стала снова заваливаться на асфальт. Ванька ухватился за первое, что подвернулось, – падение замедлилось, инопланетянка шмякнулась на мягкое место, а в руке Николая Васильевича осталась узкая кожаная полоска от лифа ее платья.

Некоторое время все дружно, с открытыми ртами, пялились на расшнурованный корсет девицы и ее глубокое декольте. Ванька опять отмер первым, наконец-то сообразив, что за арбуз прячется под пышными юбками девицы с дредами.

– Ты чего, дура?! Какого хрена ты ролики напялила, идиотка?

– Да, какого хрена, ты тут вообще… вообще ты тут… это самое… – подхватил Лукин за компанию.

– Полнейшее ку-ку, – покрутил у виска Павел.

Девица шмыгнула носом.

– «Упал! Упал! – опять кричали с барки»… – неожиданно взвыла она.

Друзья вздрогнули, переглянулись и снова уставились на инопланетянку. Та продолжила с выражением муки на физиономии:

 
Рабочий, ручку тачки отпустив,
Показывал рукой куда-то в воду,
И пестрая толпа рубах неслась
Туда, где на траве, в камнях булыжных,
На самом берегу – лежала сотка.
Один тащил багор.
А между свай,
Забитых возле набережной в воду,
Легко покачивался человек
В рубахе и в разорванных портках.
 

Некоторое время на набережной стояла тишина. Кажется, даже птицы заткнулись. Ванька шумно выдохнул – он знал многих странных девушек, но даже предположить не мог, что в природе существуют такие идиотки.