– Не велика потеря… Актриса переигрывает жутко… Где, в какой жизни они видели таких людей с такими характерами? Разве могут быть в реальности такие события? В этом «мыле мыльном» все так предсказуемо, давно всем все понятно, а они еще размазывают. Короче, Рая мне завтра по телефону перескажет.

– А зачем же ты смотришь, раз тебе не нравится?

– Ну, я же уже начала!

Поняв, что песика я увижу не скоро, я сникла. Мы переходили улицу к хлебному магазину, и мысли мои опять вернулись к Мальчику.

– Бабушка! Вот хоть ты на работу ходишь, а я – в садик, и мы с тобой долго не видимся, но все же: я – твоя, а ты – моя.

– Конечно!

– А почему?

– Потому что я нужна тебе, а ты – мне.

– А если человек совсем никому не нужен?

– Значит, он сам себе не нужен. Поэтому и ему никто не нужен, – отрезала Бабушка и толкнула дверь магазина.

От одного вида огромной очереди, хвостом своим вытягивающейся на улицу, меня обуяла страшная тоска. Несколько минут я маялась, держась за Бабушку, но когда терпение совсем кончилось, руку выдернула.

– Ты чего?

– Я на корточках посижу.

Какое-то время меня забавляло то, что я, как жучок, переползаю за Бабушкой вместе с движением очереди. Но, видимо, именно в этот вечер продавцам, как и Мальчику, тоже некуда было торопиться: хлеб отпускали очень медленно, и ноги мои затекли.

– Ба, ба… ба!

– Чего?

– Я пойду на окошке посижу. Посмотрю на людей, ладно?

– Ладно, – согласилась Бабушка. – Только чтобы я тебя видела.

Я села на низкий подоконник витрины. Но и на улице тоже не было ничего интересного: люди, сгибаясь пополам, чтобы спрятать лица от моросящего дождя, серыми силуэтами понуро трусили мимо меня. Я было попробовала, как научил меня Мальчик, высматривать, какие едут по дороге машины, но в частой дождевой сетке, колеблющейся за давно не мытым витринным стеклом, было не отличить одну от другой – лишь свет фар отсвечивал в заоконной мути. Но, однако, видно было, как, срываясь со светофора, машины бесцеремонно обдавали тротуар веером грязных брызг и люди смешно отпрыгивали в сторону, а потом беззвучно (из-за стекла-то мне не слышно!) ругались, неловко и неповоротливо, как куры на насесте, обчищаясь, и грозили сжатыми в кулак перчатками вслед мигающим габаритным огням.

Мне опять очень захотелось спросить Бабушку, не прогнала ли она того песика. Я ввинтились в плотный, исходящий мокрым паром слой людей, с трудом отличила полы Бабушкиного плаща и стала за них дергать:

– Баб… баб… ба…

Однако вскоре мне стало понятно, что это небезопасно: Бабушка как раз темпераментно выясняла с кем-то, кто где стоял, и мне могло «прилететь», что называется, «рикошетом». Пришлось вернуться на подоконник и издали наблюдать за постепенно накипающими страстями.

Вот женщина с трудом выпутывается из толпы, вдоль очереди передвигая свои пакеты – куда ей столько и как она понесет все то, что купила? Рук-то всего две, а пакетов… Вон бабушка с дедушкой – у дедушки в руках авоська еще пустая. Бабушку он заботливо под локоть поддерживает – наверное, ей стоять тяжело. А вот женщина: очки на носу, книжка в руках – все ее толкают, а она не замечает. Дамочка какая-то на высоких каблуках, в обтягивающих розовых штанах и розовой же кепке на абсолютно… розовых волосах, глядя в малюсенькое зеркальце, подкрашивает губы. Странные эти взрослые: охота им так долго здесь торчать? Книжки удобнее читать дома в кресле под лампой, пожилым людям под ручку лучше по бульвару гулять, чем здесь в духоте толкаться…

Время от времени поверх толпы выглядывало встревоженное лицо Бабушки с ищущими и перепуганными глазами. Найдя меня, она махала рукой или грозила пальцем – видимо, в зависимости от настроения в данный момент. Я тоже в ответ махала ей рукой и старательно кивала, дескать, все помню, никуда не ухожу, сижу как пригвожденная.

Сидела-сидела, вдруг вижу: на полу денежка валяется. Подобрала монетку, зажала в кулачок и только собралась Бабушке отнести – вот она мне конфету купит, так до зарплаты и доживем! – как надо мной навис старичок: весь в обтрепанных грязных одежках, худющий и очень злой. От него неприятно пахло, а главное – он мне Бабушку заслонил, ее теперь стало совсем не видно, и я занервничала.

– Ты чего тут, малявка, под ногами крутишься? – спрашивает.

– Бабушку жду, – отвечаю испуганно.

– Мотай давай к своей бабушке! – отчего-то разозлился старичок. – Накупит она тебе сейчас колбас да конфет. И еще красной икры сверху. Совсем народ с жиру взбесился… А кому-то вообще есть нечего!

Я испугалась и, нырнув в толпу, стала искать Бабушку. Нашла. Зацепилась за ее руку и стала размышлять, хорошо ли это – с жиром беситься или лучше без него?

Народ тем временем, чем ближе к прилавку, тем больше напирает. Вот кто-то об меня запнулся, чертыхнулся. От кого-то я сама шарахнулась, наступив этому кому-то на ногу, этот кто-то меня обругал, я испугалась, к Бабушке прижалась.

– Машенька, иди все же на окошке посиди, тебя ведь затопчут. А я сейчас… совсем немножко осталось, – жалобно попросила вконец изморенная Бабушка. Ей явно было не до меня.

Я опять кое-как пролезла под ногами, но на подоконнике теперь места не оказалось – сумки, сумки, сумки. Да и народу в магазине поприбавилось.

Нашла я какой-то перевернутый ящик, села. И тут опять тот старичок идет. Людям в глаза заглядывает и руку протягивает. А рука трясется. От него все прямо чуть не шарахаются.

Но так он жалобно эту свою руку тянет, что я не выдержала. Слезла со своего ящика, подбежала к нему и спросила:

– Дедушка, вас за руку подержать надо? Давайте я подержу.

– Чего? – оторопел старичок.

Люди в очереди вдруг перестали разговаривать и стали на нас смотреть.

– Ты чо, больная, что ли? – грубо спросил старичок.

– Нет. Если бы я была больная, бабушка не взяла бы меня в магазин, – уверенно сказала я. – Вы потерялись? Где ваша бабушка? Давайте я вас за руку возьму и к ней отведу.

Дедушка аж задохнулся от ярости:

– Издеваешься?! Вы все тут надо мной издеваетесь! Какая рука? Какая бабушка? Нету у меня руки! Я ее на войне потерял! – Его лицо покрылось красными пятнами, губы задрожали. – Нету у меня моей бабушки! Я ее в эту вашу перестройку гребаную потерял. Похоронить не на что было! Сын вон на «Ауди» раскатывает, а отец на помойке побирается! Шлюха его, как елка новогодняя, в брильянтах, а отцу хлеба купить не на что… Будьте вы прокляты все с вашими «ускорениями», «гласностями», «приватизациями», «ваучерами»… В аду гореть вашим Мишкам Меченым, вашим Гайдарам с Чубайсами… Напустили в страну дерьма всякого… Разве за это мы в окопах четыре года вшей кормили?

И вдруг старичок заплакал.

Тут я встала в тупик – при мне взрослые дяденьки никогда не плакали.

– Вы, дедушка, не плачьте, – сказала я. – Вы за мою руку держитесь – и вам станет легче! Бабушка всегда так делает, когда я коленку разобью или палец порежу.

– Отстань ты со своей рукой! – заорал старик. – Я денег прошу – мне есть нечего! А еще ты тут!

Я хотела было уже зареветь от обиды, но тут вспомнила, что денежку нашла.

– Нате!

Старичок замер.

– Хоть ребенок старика накормит, – жалостно вздохнул кто-то в очереди.

– Угу… На водку ему не хватает, а не на хлебушек, – буркнул проходящий мимо мужчина.

Старик смотрел на меня, не мигая, и молчал.

– У меня больше нет! – на всякий случай сказала я.

Очередь тоже молчала. Внезапно женщина в очках голову от книжки подняла, в кармане покопалась и старичку в протянутую ладонь мелочи высыпала. И опять в книжку уставилась, словно ей отчего-то стыдно стало. А там и Бабушка, которую дедушка поддерживал, уже в кошелечке монетки перебирать начала. Какой-то высокий дядя деду в карман бумажку сунул…

И вдруг у старика стала трястись не только рука, но и голова. Мне от этого стало так страшно, что вслед за ним и я заревела. В голос.

Внезапно откуда-то Бабушка вынырнула – руки у нее заняты хлебом, сверх всего кошелек торчит, лицо сердитое и обеспокоенное.

– Что случилось? Упала или обидел кто?

– Обидел, – всхлипывала я. – Вон тот чужой дедушка. Монетку у меня взял, а от руки отказался…

– Какой руки? Какую монетку? Иди за мной немедленно! Сказала, далеко от меня не отходи! – забурчала Бабушка и стала проталкиваться к подоконнику, чтобы хлеб в сумку уложить.

– Я его за руку подержать хотела! – захлебывалась я. – Ты ведь всегда меня за руку держишь, когда мне плохо и обидно. А он голодный, его все обижают, а руку не взял.

– Сама виновата: сколько раз говорила я тебе чужим руку не давать, – словно не слыша, машинально продолжала Бабушка, рассовывая хлеб в целлофановые пакеты, прихваченные из дому. – Мало ли что у них на уме. Хватит реветь! А где ты денежку взяла. Я ведь тебе не давала.

– Нашла-а‐а… – тянула я от души. – Мне дедушку жалко. Он такой некрасивый и злой, потому что его никто за руку не берет, когда ему плохо. У него бабушки нет…

Бабушка оглянулась, нашла глазами героя разыгравшейся драмы и в сердцах сказала:

– Пить надо меньше!

У меня даже слезы высохли от изумления:

– Что пить?

– Не важно! – Бабушка уже очень торопилась. – Господь с ним! Давай я тебе руку дам, пока я у тебя есть. Подбирай сопли, а то на улице и так мокро!

Бабушка вытерла мне нос, в утешение отломила от одного батона горбушку и подхватила сумки.

– Если мы пойдем очень быстро, то я еще застану половину серии!

Когда лифт остановился на нашем этаже, на коврике перед дверью в квартиру никого не было. И только я собралась опять зареветь, как с половины пролета лестницы на меня налетел серый пушистый ком и, едва не сбив меня с ног, горячим языком стремительно облизал всю физиономию. Возле мусоропровода у окна стояла большая, срезанная наполовину коробка из-под телевизора, в ней был постелен наш старый плед. Рядом расположились две мои детские мисочки: одна – с водой, а другая пустая – видимо, Тузик уже успел плотно поужинать.

Бабушка тем временем открыла замок, и пес, бросив со мной обниматься, пригнувшись под сумки и подстраиваясь под Бабушкин шаг, попытался прошмыгнуть в квартиру.

– Куда? – грозно одернула его бабушка.

Он смущенно присел, замигал глазами, попятился… Я заревела, а Бабушка сердито захлопнула дверь:

– Истерики прекратить! Ему постелили, он сыт и в тепле! Но у нас дома он жить не будет. Мы найдем ему хозяев.

И потащила сумки на кухню, чутким ухом улавливая последние такты музыки завершающейся серии «Богатые тоже плачут», которую смотрела моя Тетя.

– Света! Что там сегодня было – он ее все же нашел?

Не знаю, кто там кого нашел или не нашел в Бабушкином «мыле», но с того вечера хозяев нашему подъездному жильцу стали искать интенсивно. Бабушка, одним глазом глядя в телевизор, проводила «на телефоне» все вечера:

– Алло, Рая? Тебе собачка не нужна? А жаль. Ну, может, кто из твоих знакомых захочет… Да, спроси, пожалуйста…

– Алло! Тамара! Здравствуй, дорогая… Да, я нормально… Слушай, ко мне тут собачка прибилась… Ну я знаю, ты собак не любишь. Но у тебя же так много знакомых…

– Алло! Галя? Привет-привет! Слушай, ты не спросишь у себя на работе – может, кто собачку хочет…

Недели шли, но ни у Раи, ни у Тамары, ни у Гали никто из знакомых собачку брать не хотел. Поэтому всю осень это была моя особая забота: рано утром перед садом я бежала в подъезд поменять собачке миску с водой и отнести ему котлетку, или кусочек курицы, или косточку из супа. (Не будем говорить о том, что тайком от Бабушки в выходные я сплавляла песику свою манную кашу и ненавидимый мной молочный суп.) Песик исправно провожал меня в детский сад, Бабушку – в магазин, Тетю – до автобуса, которым она ехала на работу, лишь изредка покидая нас ради своего главного жизненного искушения: помоек. Однако, обежав все злачные места, он всегда возвращался в свою коробку.

Таким образом, с псом все как-то устроилось. А вот с «ничейным» Мальчиком – нет. Каждый день я исправно складывала для него в своем шкафчике апельсины, яблоки и конфеты, а на прогулке тайком относила все это под куст сирени. Даже два своих любимых оладушка, когда Бабушка их много нажарила, есть не стала, а завернула для него в специальную фольговую бумажку.

Но он больше не приходил. Как его разыскать, я не знала. Не могу же я сказать Бабушке: давай найдем просто Мальчика, который приходил к нам в детский сад. Вон их на улице сколько – просто мальчиков. А вот спросить тогда, как его зовут, где он живет, в каком классе и в какой школе учится, я почему-то не догадалась.

Печенье давно склевали птицы, бананы почернели и сгнили. На бревне образовалась целая куча моих «подарков», неумолимо превращающаяся в мусор, поскольку день проходил за днем, а их никто не забирал. И однажды в момент, когда я оставляла для Мальчика очередной «паек», кто-то схватил меня за руку.

– А я думаю, кто это мне тут крыс прикармливает? Что это ты тут помойку устроила? Не знаешь, где у нас урны стоят?

Надо мной, грозно потрясая граблями, возвышался наш детсадовский сторож, он же дворник Иван Павлович.

– Ну, совсем зажрались барские детки! Кто-то на хлеб наскрести не может, а они, вишь, апельсинами брезгуют. Не хочешь есть – отдай кому-нибудь! Что ж ты продукт-то переводишь?

– А я и хотела отдать! – Поскольку я не была виновата, то старалась ответить твердо и решительно, но моя нижняя губа предательски задрожала.

– Кому? Кто здесь кроме птиц, дворовых собак да крыс бывает? Развела антисанитарию, понимаешь!

– Мальчику.

– Из какой группы?

– Ни из какой. Он уже в школе учится.

– Если он уже в школе учится, то, во‐первых, неча на садовскую территорию тайком лазать. А во‐вторых, это он тебя уже кормить должен, а не ты его.

– Он не может.

– Безрукий-безногий што ль? Школьник же!

– Он всего на чуточку старше меня!

– Но ты ж о нем позаботилась, хоть и младше?

Я сперва растерялась, потом подумала немножко и выпалила:

– Но я‐то бабушкина, а он – ничей!

– Бомж, что ли? – забурчал Иван Павлович. – Крыс мало, так она еще сюда и бомжей прикармливает! Давай-ка собирай все это и неси в помойку. Я за тобой убирать не буду. Еще раз увижу – уши надеру!

Я очень сильно обиделась, а Иван Павлович уже повернулся ко мне спиной и стал сгребать слипшуюся почерневшую палую листву.

– Напридумали глупостей, – все больше раздражаясь, продолжал бурчать он: грабли цеплялись за корни, за ветки кустарника, не проходили между тесно стоящими стволами деревьев. – Листву, вишь, сгребай. На черта ее сгребать? Птицам на еду под листвой всякая нечисть себе дом зимний находит. Птица, она, по-ихнему, чем кормиться должна? Так и птиц скоро не будет… Опять же, земле тоже корм нужен. Нет, сгребай, пакуй… вывози. Немецкие огороды наша листва кормить должна, а наша землица, видать, и так обойдется. Тьфу!

Он в сердцах плюнул и недобро покосился на меня:

– Чего стоишь? Ручки марать не хочешь? Убирай давай!

– Не буду убирать! – возмутилась я. – Вы… вы… вы злой! Он не бомж, он с папой живет. У него мама уехала. А бабушка с дедушкой далеко. А папа много работает. Вот и получается, что он ничей. – Я уже почти плакала.

– А ты, значит, добрая? – Иван Павлович бросил грести листву, оперся на грабли и каким-то очень «хитрым» глазом глянул на меня из-под кустистых седых бровей. Его крупный, ноздреватый, в красноватых прожилках нос причудливо сморщился. – Какой месяц сюда все это таскаешь, а он и взять-то не озаботился? Значит, не нужно оно ему, твое добро?

Это было так неожиданно, что я не нашлась что сказать.

– Потому и ничей, видать, что добра ценить не умеет.

Иван Павлович закашлялся, отвернулся, сморкнулся в траву, зажимая пальцем последовательно каждую ноздрю, утерся рукавом и изрек:

– Ты давай дуй сейчас на площадку, бабушкина внучка, а то тебя воспитатели потеряют. И эту тряхомундию сюда больше не таскай. Очень хочется – дели свою пайку с кем-нибудь, кому она на самом деле надобится…

– Но я же только для него собирала!

– А другие, значит, твоего добра не достойны?

Я оторопела и… снова не нашлась что ответить. Прижала к себе принесенное яблоко и потрусила к своей группе, на ходу раздумывая о том, а кому оно, мое добро, еще может быть нужно? Получалось, что из всех тех, кого я знала, оно могло порадовать только моего приблудного мохнатого друга, что так прочно застрял в коробке на нашей лестничной клетке. Но едят ли собаки яблоки?

Оказалось, с огромным удовольствием! Пока Бабушка открывала ключом дверь, я тихонько сунула ему в коробку свой подарок, и он, довольный, зажал его между лапами и, совсем как человек, откусывая по кусочку, весело им захрустел. Его взгляд снова подернулся грустью лишь тогда, когда Бабушка, уже занесшая сумки и успевшая снять пальто, чуть не силой втащила меня в квартиру. И никакие мои слезы и даже Тетины уговоры не могли сломить Бабушкиного упорства: домой его пускать она категорически не хотела.

Но Судьба распорядилась иначе.

Буквально первый ее звонок прозвучал поздно вечером, когда Бабушка уже укладывала меня спать. Сперва на лестничной клетке раздался отчаянный визгливый лай, а потом – не менее пронзительный женский крик. Затем кто-то вставил палец в звонок, и, пока моя Тетя не открыла дверь, звук гремел над квартирой, как трубный глас.

На пороге стояла соседка с первого этажа Нина Ивановна. В руках ее трепыхался, отчаянно задыхаясь и вереща, раскормленный карликовый белый пудель Филя.

– Чей недотерьер? – строго спросила Нина Ивановна.

– Ну, мы его кормим, а что? – вызывающе спросила Тетя.

– Мало того что все бомжи района пьют и колются в нашем подъезде, так вы еще тут собачник развели. Давайте весь приблуд к нам соберем! Приют для бездомных всего города устроим и задохнемся от вони.

– Он в подъезде не гадит! – захлебнулась возмущением Тетя.