Одноактовка «Дети подземелья» была о том, как в голландской электричке встречаются русская девушка, едущая на заработки телом, и русский эмигрант, выдающий себя за американского профессора. Режиссёр махал руками, брызгал слюной и утверждал, что это история покруче «Кабаре». Америка – страна эмигрантов, и над пьесой будут сперва рыдать во всех театрах страны, а после голливудской экранизации во всех кинотеатрах мира.
Мы бы не договорились, но американец предложил немедленно заключить договор и выдать аванс. Я была свежеразведённой матерью двух подростков без всяких видов на алименты и согласилась подписать договор, но не на заявку, а на полнометражную пьесу. Американец достал образец договора и протянул сто долларов, авансировав полнометражную пьесу суммой, которую герой одноактовки «Дети подземелья» предлагал героине за один коитус.
Стало ясно, что конкурс с тряпочной растяжкой – афера, американец держит нас за лохов, но осталось загадкой, зачем это ему? Договор скрепили подписями директор театра Ермоловой Марк Гурвич и завлит театра Нонна Голикова – внучатая племянница Любови Орловой, «киномамы» Джеймса Паттерсона. Чикагский режиссёр улетел с мешком русских заявок, а я принесла обещанную пьесу Марку Гурвичу, и он торжественно и постранично отправил её в Америку факсом.
Прошел месяц, полгода, год… ответа не было! В сохранившемся договоре – жемчужине моего архива – от имени и на бланке некоего «Органик театра» (Чикаго, Иллинойс) на месте имени-фамилии американского режиссёра, стояло небрежное каля-маля, в котором с трудом угадывалось имя Ричард.
А потом из Янгстоунского университета приехала славистка Мелисса Смит, предок которой приплыл в Америку именно на судне «Мэйфлауэр». Она стала подолгу жить в России, смотреть с нами бомбёжки Югославии и кричать собственному отцу в телефонную трубку: «Они врут вам по телевизору! НАТО убивает мирных жителей!» Короче, совсем обрусела.
Мелисса перевела две мои пьесы, включая ту, что была написана для «Органик театра», и позвонила туда. Но ей ответили, что никакого конкурса «Новые голоса из России» сама «Chicago’s Organic Theatre Company» не проводила и не планирует. А этот самый Ричард действительно у них работал, но уволился и уехал в Россию, которая его так вдохновила, что он сочинил мешок заявок на сценарии для Голливуда, и с одной из заявок уже начали работать.
Мы долго хохотали не столько над этим, сколько над собой. А через несколько лет Мелисса случайно узнала, что Ричард внезапно умер. Дождался ли он голливудской экранизации по ворованной российской заявке, так и осталось тайной. И Мелисса Смит извинялась за него от имени всей Америки и уговаривала меня съездить в Янгстоун на премьеру другой моей пьесы, но мне было некогда.
Потом артисты и писатели стали летать в США «поживиться на ностальгии», и один американский продюсер, выговаривающий букву «р», как в плохом еврейском анекдоте, уболтал меня по телефону на гастрольный тур. Перечислил десять городов, начал оформлять приглашение и попросил телефоны моих американских друзей, чтоб внести встречи с ними в график поездки. Учившая немецкий в школе, университете и институте, я даже стала листать англо-русский разговорник.
Но из Калифорнии позвонила подруга детства:
– Машка! Наконец мы наболтаемся! Мы с Джерри разгородим огромную комнату Эстер – у тебя будет своя спальня!
– Какую ещё комнату?
– Звонил твой продюсер, сказал, экономит на гостинице и еде, и по всем городам ты будешь жить и питаться у друзей. Я ж понимаю, у вас в России совсем нет денег!
А на следующий день я узнала от писательницы, провезённой этим продюсером по Америке, как он таскал её из штата в штат на машине, кормил пакетами из Макдоналдса и спихивал на ночлег «к своим». Поняв, с кем имеет дело, писательница требовала гонорар перед каждым выступлением.
– Вы шо мне не вегите пго деньги?
– Не верю!
– Остановите любого гуского на Бгайтоне и спгосите его за меня!
– Деньги, или я не выйду на сцену!
– Но я не дегжу с собой такой кгупной суммы, мы, амегиканцы газмещаем такие суммы на кагточке!
– Отменяйте вечер!
– Ну, хогошо-хогошо, вот вам деньги, но только потому, что вы гусская и я гусский!!
Я отказалась от гастрольного тура, и продюсер заголосил в телефон:
– А шо вы хотели, догогая? Это ногмальная амегиканская пгактика! Наши гусские, в смысле – евгеи, в смысле – уже амегиканцы, очень гостепгиимны! Они все гехнулись от скуки! Шо им за тгуд потегпеть в доме пагу ночей известного человека, столик накгыть и погогдиться пегед знакомыми? Мы с вами сделаем на этом хогошие деньги! Вы шо думаете, наши, в смысле – ваши, когда пгиезжают, делают по-дгугому? Они экономят каждый цент, шобы купить жене на гаспгодаже лишний лифчик! Я и птицу покгупней вас к знакомым селил!
Эта прививка уберегла от сотни подобных предложений, несмотря на то, что Америка для бывшей хиппи всё равно, что для мусульманина хадж в Мекку. Но было понятно, что, если страна посылает за мной таких проводников, ехать не стоит.
А однажды писательница Ольга Славникова удивилась:
– Ты ни разу не была в Нью-Йорке? Поехали на Книжную ярмарку – в этом году Россия главный гость!
– В Нью-Йорк? Муж – гражданин Индии, это засада с визой в любом посольстве!
– Как член жюри, оформишь с мужем визы в делегации премии «Дебют».
Ольга Славникова координировала работу литературной премии «Дебют», делающей для молодых писателей в сто раз больше, чем минкульт, минпечать, литинститут и шесть тянущих друг с друга оделяло союзов писателей. В описываемом году я была членом ротируемого жюри в номинации «крупная проза», прочитала уйму текстов и имела как формальное, так и моральное право ехать от «Дебюта». И появилось ощущение, что ехать надо.
– Боюсь, тебе не понравится Нью-Йорк, – предупредила Ольга. – Я – уральский человек, люблю, когда в городе много железа, а в Нью-Йорке сплошное железо.
И мы с мужем оказались писателями, едущими на Книжную ярмарку сбоку припека от министерского списка. Тем более что после Книжной ярмарки в Израиле министерство вычеркивало меня из «ярмарочных» писателей, даже если в ярмарочной стране только что вышла моя книга.
С Израилем у меня не сложилось, как ни уверяли, что пепел Клааса застучит в еврейскую половину моего сердца прямо в аэропорту Бен-Гурион. Но то ли не застучал, то ли его заглушили обступившие советский бардак, хамство, пофигизм и непрофессионализм, а Книжная ярмарка показалась такой местечковой, словно её строили под ключ и начиняли под потолок конченые антисемиты.
Толпу российских писателей таскали по аудиториям, набитым пожилыми эмигрантами, пришедшими досыта наговориться по-русски и объяснить выступающим «как им обустроить Россию». А я не умею вести себя как профессионалы по сшибанию ностальгической деньги:
– Хочешь на них заработать? Говори, что в России всё ужасно! Денег нет, еды нет, медицины нет! Нет будущего, мы им завидуем, но эмигрировать не получается…
В одной из аудиторий несколько пафосных бабушек объявили себя политическими эмигрантками и обиделись, когда я стала нудно разъяснять, чем экономический эмигрант отличается от политического. И что называть страну эмиграции «историческая родина» такая же бессмыслица, как называть «историческими» приёмных родителей, имея при этом биологических. А ещё честно ответила, что считаю Израиль бесперспективным западным проектом, на который несколько моих предков положили жизнь.
Я действительно считаю, что все колонии, находящиеся далеко от их метрополий, ждёт одинаковая судьба, хотя мой прадед по материнской линии Йосеф Айзенштадт, честно говоривший и писавший об еврейской колонизации Палестины «Хиббат Ционом», баллотировался с этой программой в белорусскую думу. Он был арестован и просидел в тюрьме все выборы. При этом, будучи социалистом-атеистом, как все его соратники, не подклеивал к теме колонизации Палестины цитат из литературных памятников о земле, принадлежащей евреям в лохматые времена.
Но в Израиле нельзя говорить, что думаешь, тебя тут же объявят засланной антисемиткой… И это пожаром понесётся по всей стране, расположившейся на площади вдвое меньше Московской области с населением втрое меньше московского и амбициями величиной с Мировой океан. Интернет-ресурсы тотчас оккупировали кликуши, поклявшиеся сжечь мои книги на центральной площади Иерусалима и собрать подписи за запрет моего следующего въезда.
А что может выглядеть печальней с трудом эмигрировавшего еврея, грозящего закрыть границу своего государства? И что может выглядеть позорней еврея, копирующего фашистов, сжигавших на берлинской площади Оперы книги, «чуждые арийскому духу»? Я ожидала объятий маленькой страны с «близкими-родными-умными-чуткими-тонкоорганизованными евреями», помещёнными в теплицу, но на меня пёрли крикливые совки, объяснявшие, как, где, с кем и зачем я должна жить, что думать и как чувствовать.
Это казалось путешествием на машине времени по худшим опциям социализма. Да ещё истерическая атмосфера «факта кольца, обстрелов и терактов». И бесконечные заявления о «богоизбранности» в сочетании с отвращением к иудейской традиции и ивриту. Да ещё наблюдаемые на родине в полном советском шоколаде, исступленно рассказывающие о зверствах антисемитизма, словно понаехали не из нашей страны, а из Российской империи восемнадцатого-девятнадцатого века.
Полностью ощущение бесперспективности Израиля накрыло, когда попросила на рецепции иерусалимского отеля вызвать такси, а служащий ответил:
– Придётся ждать! Вы же не поедете с арабом!
– Почему я не поеду с арабом?
– Вы поедете с арабом? – гаркнул он на всё фойе, и оно с изумлением обернулось на меня.
– А чем араб за рулём отличается от еврея?
– Тем… что он – араб… – прошипел служащий, и фойе закивало.
Тогда я потребовала такси исключительно с арабом. Именно с арабом, и только с арабом. Хотя до сих пор не понимаю, как они различают друг друга?
Но стоило арабу газануть и услышать, что я из России, он заявил на прекрасном русском:
– Я учился в Москве! Знайте, это наша земля, и евреев здесь не будет, даже если на это уйдёт жизнь нескольких поколений моей семьи! Так я воспитываю сыновей и внуков!
Страна, воюющая в стольких поколениях, делает войну национальной идеей и постепенно становится военной базой с менталитетом военной базы. И уже не может и не хочет выйти из агрессивного сценария, чтобы стать частью решения, а всё шире и глубже становится частью проблемы. Но, как говорил один мудрый соратник Милошевича, трагедию Сербии подтолкнуло то, что Милошевич не осознавал масштаба страны и примерял имперскую мантию.
Я безуспешно искала на этом агрессивном лоскутке израильской земли своё пронзительное, подкожное, генетическое… но никто в Иерусалиме и Тель-Авиве не знал, как найти среди населения в 8 000 000 человек потомков моей небезызвестной родни, чтоб я привязалась к этой земле хоть какими-то тонкими ниточками.
Мой прадед Йосеф Айзенштадт отдал жизнь пропаганде построения города Солнца и умер в 1939 году на Арбате, пропитав сионизмом сердца пятерых сыновей. Старший сын – Самуил Айзенштадт – тот самый гебраист, что создал в Румянцевском музее отдел литературы на идише и иврите и спас от уничтожения коллекцию Шнеерсона.
В 1925 году он уехал в Палестину и после создания Государства Израиль заведовал Центральной канцелярией Совета по ивриту, был профессором Тель-Авивского университета, организовывал Высшую Школу Юриспруденции и Экономики, а также Архив труда при Всеобщей Федерации Трудящихся. Он представлял на международных конгрессах Движение Мира в Израиле и неудачно баллотировался от Компартии Израиля в президенты после смерти Хаима Вейцмана. Книги Самуила Айзенштадта выходили в Израиле, Великобритании, Польше и России, а его фотография висит на сайте главной библиотеки нашей страны.
На мой запрос посольство Израиля сообщило, что именем Самуила Айзенштадта назван зал в Доме Науки, но ни один человек на Книжной ярмарке не знал о существовании самого Дома Науки. Самуил Айзенштадт строил Эрец Израиль для своих детей. Но старшая дочь – моя покойная тётя Пнина – бежала в Лондон, поняв, что нельзя жить в стране, где никогда не кончится война. А младший сын – архитектор Эльяким Айзенштадт – покончил собой. Осталась его дочь – художница Шошана Левинсон, но я не нашла и её.
Не удалось обнаружить и потомков младшего сына Йосефа Айзенштадта – Абрама, отправившегося в 14 лет в Палестину вместе с моим дедом и попавшего в кибуц. Он стал пчеловодом и владельцем апельсиновых плантаций, которые передал сыну. Передал бы и второму сыну, но второго убили арабы.
Мой дед Илья – четвёртый сын Йосефа Айзенштадта, полиглот, ездивший после гимназии в Палестину, чтобы закончить там школу восточных языков. Семейная легенда гласит, что он вернулся в СССР выучиться в Тимирязевской академии и поднять с помощью этого багажа сельское хозяйство Палестины, но из СССР его больше не выпустили. Однако это легенда. По всем приметам, посмотрев на Землю обетованную собственными глазами, дед просто больше туда не рвался, даже несмотря на то, что в 1925 году демонстративно вышел из компартии.
В семидесятые в Израиль отправился внук второго сына Йосефа Айзенштадта – Исаака – начинающий художник Александр Айзенштадт. Он стал религиозным деятелем, вернулся в Россию и создал в Подмосковье ешиву, а в Москве – Центр Изучения Торы. И параллельно религиозной деятельности продолжил писать картины.
Однако, уважая подвижничество родственников, участвовавших в создании проекта под названием «Израиль», я не обнаружила в нём для себя «ни почвы, ни судьбы», потому что не нашла там «моих евреев» – интеллигентов, книжников, очкариков, зануд, просветителей и бессребреников.
Мои евреи – трогательные старики, говорившие между собой на идиш, а со мной со смешным акцентом; картавые, музыкальные, сентиментальные, трезвенники, сладкоежки, душащие гиперопекой детей и внуков. Бродя арбатскими переулками, я слышу их неуверенные шаги и тихие, но твёрдые голоса; вижу силуэты их шляп, пыльников, поблескивание старомодных очков и различаю следы их плоскостопых ног на асфальте.
«Мои евреи» остались со мной мебелью девятнадцатого века и растрепанными старыми книгами, напечатанными справа налево. Они подмигивают то конфетницей с отбитым краем, то уцелевшим столовым прибором, то шкатулочкой в сетке морщин. А в ящичке для швейных принадлежностей поблескивают перламутровые пуговки от их шёлковых блузок и байковых кальсон. Я пишу эти строки, и «мои евреи» одобрительно кивают с фотографии на стене.
И когда мы с братом расспрашивали парализованного деда, что такое сионизм, он отвечал, с трудом выговаривая слова и загибая неслушающиеся пальцы, – это культура, взаимовыручка, терпимость и пацифизм. То есть ровно то, чего я не увидела в Израиле, где встретила в основном «не моих евреев», а евреев, не способных выйти из войны, как из эпидемии, потому что не отделяют больных от здоровых.
Я тоже не знаю выхода из конфликта, но мне понравилась инициатива ресторана неподалеку от Натании, предложившего скидку арабам и евреям, готовым сидеть за одним столом. И предлагала бы ещё госдотации смешанным семьям, пока бы всех не переженила.
Моя родня по материнской линии приехала в Москву из Польши в начале прошлого века, и я вижу по ним, что век – слишком короткий срок для адаптации к новой стране. Растворив «еврейское» в советском, маман знает ровно два слова на идише, не может прочитать на нём даже книгу собственного деда, но при этом ни секунды не понимает, про что Достоевский.
Она уже не умеет готовить фаршированную щуку, но у неё никогда не получатся правильные русские пироги. Российские просторы, дающие мне ощущение неисчерпаемой свободы и защищённости, вызывают у неё мистический ужас, и, глядя на карте, куда я лечу, она прощается, словно меня запускают в космос. Россия для неё – космос, ей было бы комфортней жить в местечке.
Одним словом, обжегшись на Книжной ярмарке Иерусалима, я не сомневалась в достоинствах её старшей нью-йоркской сестры. А уйма моих коллег ежегодно летала на BookExpo за собственные деньги, чтобы прильнуть к собранным в одной точке издательским мощностям планеты – в Jacob K. Javitz Convention Center на берегу Гудзона, в центре Манхэттена.
Нагуглив эту громадную стеклянную гробину имени нью-йоркского сенатора Джейкоба Джейвица, я почувствовала себя Золушкой, а Олю Славникову – феей, превращающей тыкву в американскую визу. Россия впервые в истории объявлялась почетным гостем ярмарки, но с приглашениями с американской стороны начался затык – они сперва досадно опаздывали, а потом опаздывали почти непоправимо. Из суеверия мы не бронировали отель до получения виз, ведь перед нами американцы отказались впускать Кобзона.
Приглашения появились впритык к вылету, и молодой обаятельный представитель американского посольства задал мне двадцать коварных вопросов о Книжной ярмарке, а мужу только один:
– Сколько лет вы живёте в России?
Услышав в ответ цифру 27, он поднял бровь и объявил:
– Мария Арбатова получает визу на год, а Шумит Датта Гупта – на десять! С Индией у нас подписано одно соглашение, а с Россией – другое.
Он лукавил, далеко не все граждане Индии получали визы на 10 лет, но образование, происхождение и уровень английского у мужа являлись предметом охоты США. Ведь индийцы не только миролюбивые и англоговорящие, но ещё легко адаптирующиеся, заточенные на семейные ценности и не имеющие этнической преступности. Америка выманила к себе уже 3 100 000 индийцев.
И 75 % представителей индийской диаспоры старше 25 лет имеют высшее образование, хотя по общеамериканскому показателю высшее образование только у 31 %. Трое индоамериканцев нобелевские лауреаты, двое – занимали губернаторские посты, а 300 000 – трудятся в Кремниевой долине.
Получив визы, муж ухватил по Интернету последний номер ближайшего к Джейкобу Джейвицу отель «Imperial Court». Сайт отеля ласкал глаз – вход охраняли золочёные статуи со светильниками в руках, мраморные стены фойе отражались в витражных потолках, а номера были оформлены в стиле ар-деко. Двести долларов в сутки показались ничтожной ценой за такое великолепие, а 79-я улица – достойнейшей частью Манхэттена.
Писатели рвутся на Книжные ярмарки, чтобы презентовать новую книгу и получить мешок предложений на её перевод и переиздание. В реальности этого не происходит, а каким образом книги попадают к иностранным читателям, до конца понимают только литературный агент и небесный диспетчер.
Мы с мужем повезли в Нью-Йорк написанную в соавторстве книгу «Испытание смертью». Нормальные люди сперва издают книгу, а потом её экранизируют, у нас всё наоборот. Меня уговорили написать «феминистский сценарий» о первой в мире женщине полковнике разведки Зое Воскресенской-Рыбкиной, поклоннице и сотруднице великой Коллонтай. Известная моему поколению как писательница Зоя Воскресенская, полковник Рыбкина работала под прикрытием пресс-секретаря посла Александры Михайловны Коллонтай, представляющей СССР в Финляндии и Швеции.
Зоя Воскресенская-Рыбкина была одной из героинь проекта Первого канала и СВР о десяти великих советских разведчиках. Когда съёмки начались, поступило предложение написать для этого же проекта сценарий о судьбе легенды мировой разведки Алексея Козлова, работавшего в 85 странах.
О проекте
О подписке