Постер справа от камина – морщинистый и мятый кордовитский глаз крупным планом – висел здесь, сколько я знал Бекмана. Тот содрал постер со стены на станции «Пигаль» в 1987 году, возвращаясь с заповедного киносеанса в парижских катакомбах, где показывали «Ночами все птицы черны», – одно из первых мероприятий такого рода. Внизу от руки нацарапано место встречи: «Самовластный смертоносный совершенный 48°48′21,8594" с. ш. 2°18′33,3888" в. д. 1111870300».

В углу стоял деревянный стол, а на нем Бекманов старый «мак». И он гудел, то есть был включен.

– Ваш тчай.

За моей спиной возникла домработница. Толкнула поднос по кофейному столику, прожгла меня взглядом, отпихнула черную китайскую шкатулку и груду газет, а затем вновь отбыла.

Я подождал, пока она вернется к уборке, и ткнул в клавиатуру. Не то чтобы я, сунувшись в компьютер невинного человека, собою гордился, но в любви и на войне все средства хороши.

Я открыл «Файрфокс», заглянул в «Показать весь журнал».

Челюстно-лицевая хирургия осложнения – Поиск «Гугл»

Удаление зуба какие возможны проблемы – Поиск «Гугл»

Побочное действие новокаина – Поиск «Гугл»

«Нью рипаблик» онлайн

«Нью-Йорк пост»

Бесплатные знакомства для людей со всего мира soulmates.ru

Русский разговорник

Александра Кордова – Поиск «Гугл»

«Александра Кордова найдена мертвой» – nytimes.com

А дальше просто: blackboards.onion.

Я кликнул. Сайт загрузился не сразу, на заглавной странице туманный лес – я узнал первый кадр из «Подожди меня здесь». Адрес длинный, но в череде символов и знаков пунктуации прятались три ключевых слова: «самовластный смертоносный совершенный».

«Черная доска», веб-сайт поклонников Кордовы в глубокой паутине. Вход жестко охраняется, только для авторизованных кордовитов. Секретный адрес, анонимный интернет, зайти можно только «Тором», «Гугл» не найдет, обычный браузер не доберется. Несколько лет назад, когда мы только познакомились, я пытался выцыганить у Бекмана адрес, но успеха не достиг. Он говорил, что это «последний укромный уголок», черная дыра, где поклонники могут не только вдоволь толковать о Кордове, но, не боясь осуждения, выражать любые сумеречные порывы и мечты.

Зазвенели ключи, грохнула входная дверь. На пол упала швабра. Надо думать, госпожа Толстая уведомляет Бекмана, что к нему явился визитер.

Я быстренько сфотографировал адрес на «блэкберри», закрыл браузер и попятился к каминной полке, как раз когда по половицам застучали торопливые шаги.

– Мудак! – взревели у меня за спиной.

В дверях стоял Бекман. На нем был туго затянутый поясом тренч, в котором друг мой походил на картошину в вощенке.

– Вон.

– Погоди…

– Я же ясно сказал в прошлый раз: ты для меня умер. Ольга! Звони в полицию, скажи, что к нам вломился опасный человек.

– Я хочу мириться.

– Какой мир, если дружба взорвана к чертям собачьим?

– Ну что за глупости?

Он прожег меня взглядом:

– Предательство – не глупости. От него империи рушатся.

Он расстегнул пояс, швырнул тренч на кресло – получилось драматично, будто испанский матадор отбрасывает красный плащ, – и направился ко мне. Спасибо небесам, не заметил, что в углу светится включенный монитор.

Бекман, конечно, кипел, но физическое устрашение ему не по зубам. На нем были серые костюмные брюки (штанины коротки) и круглые очки в золотой оправе, за которыми моргали добрые глазки, – ни дать ни взять бурундук. И волосы чрезмерно возбудимые: им прямо не терпелось начать, и начинались они в двух дюймах над бровями. Правая щека мощно распухла, словно туда напихали ватных шариков.

– Я хочу поговорить про Александру, – сказал я.

От этого имени он вздрогнул, словно от удара оголенным электрическим проводом. Что-то буркнул, отошел, плюхнулся в кресло, и оно вяло изобразило подушку-пукалку. Бекман снял туфли, забросил ноги – в ярко-желтых носках в ромбик – на кожаную тахту.

– Сандра Кордова, – произнес он, растирая обвислую нановокаиненную щеку. Затем рявкнул через плечо: – Ольга!

Она выросла на пороге с телефоном – очевидно, беседовала с полицией.

– Ну что такое, Ольга, что ты… повесь трубку сейчас же. Господи боже. Это мой дорогой друг Макгрэт. Не могла бы ты принести ему что-нибудь помимо чая? Что проку от этого чая? – Он посмотрел на меня. – При свете дня еще квасишь?

– А то.

– Рад, что ты не растерял лучших своих качеств. Принеси хорошей водки, будь добра?

Ольга исчезла, а я сел на диван. Светящегося монитора Бекман так и не заметил – его отвлекли три кошки, явившиеся из тайного своего убежища. В квартире их жило восемь, в том числе ужасно экзотические восточные породы: голубоглазые, чернолицые, мех как длинноворсовый ковер, капризный нрав – как у Греты Гарбо, и до публики они снисходили только в присутствии Бекмана.

Он нагнулся погладить кота, тершегося о тахту.

– Это который? – спросил я с напускным интересом: благодушие Бекмана прямо пропорционально зависело от интереса гостя к кошкам.

– Макгрэт, ты его видел миллион раз. Это Одноглазый Понтиак. Какового не следует путать с Любопытным Томом и Борисом, Бандитским Сыном. – Бекман изогнул бровь. – У меня тут новый котенок завелся. Нашел еще одну фирменную фишку. Неловко, что раньше не заметил.

– Девять кошек? Да тебя посадят.

Он поправил очки на носу.

– Я его назвал Мурад, как сигареты.

– Впервые слышу.

– Устаревшая турецкая марка, была популярна годах в десятых-двадцатых. «Мурад» по-арабски значит «желанный». Единственный сигаретный бренд в фильмах Кордовы. Ни одного «Мальборо», «Кэмела» или «Вирджинии Слим». И более того. Если камера фокусируется на сигарете «Мурад», следующий же персонаж, который появляется на экране, обречен и под прицелом. Иными словами, боги нарисовали у него на спине громадный крест и повесили невидимую табличку «ТЕБЕ ТРЫНДЕЦ». Отныне его жизнь необратимо изменится.

«Мурад». Всех своих кошек Бекман нарек в честь каких-нибудь подробностей из фильмов Кордовы – фирменных знаков, безмолвных автографов. От секундных эпизодических ролей (вроде хичкоковских камео) до крохотных деталей реквизита в мизансцене, символизирующих грядущее разрушение (как предвещал смерть апельсин в «Крестных отцах»). В основном неочевидные, до крайности загадочные мелочи вроде Одноглазого «Понтиака» и Бориса, Бандитского Сына.

Я подался к столику глотнуть чаю и опять скосил глаза на компьютер – тот все еще светился. Бекман поддернул рукава, нахмурился и, кажется, едва не перехватил мой взгляд.

– Что знаешь про Александру? – спросил я.

Он помрачнел.

– Трагедия. – Он глубоко вздохнул, устроился в кресле поудобнее. – Как ты помнишь, мы с Верой ходили ее слушать много лет назад. В зал Вайля. Потрясающе. Концерт в восемь. Все собрались, ждут. Восемь, восемь десять, восемь двадцать. На сцену выходит бородач, нервно так объявляет: концерт скоро начнется, пожалуйста, потерпите. Минуты идут. Восемь тридцать, сорок. Она вообще собирается прийти? Зрители уже злятся. Зачем мы за билеты платили? Я, само собой, озираюсь, смотрю, не явится ли ее отец. Одинокая фигура в заднем ряду, в камуфляже, седой, гримаса всевидца, темные, как обычно, очки, глаза – как две мертвые черные монеты.

Бекман даже вытаращился в пустой дверной проем, будто надеялся, что там стоит Кордова. Потом снова повернулся ко мне и вздохнул:

– Он не пришел. И вдруг из-за кулис выпархивает такое дитятко в черных колготках, в алом тафтяном платьице. Мы решили, она сейчас объявит, что концерт отменяется. А она бежит к «Стейнвею», садится, на нас – ноль внимания. Проводит руками по клавишам, точно шеф-повар крошки с разделочной доски смахивает. И давай играть – не дождалась даже, пока в зале замолчат. Равеля, Jeux d’eau.^[14]

Ольга суетилась над кофейным столиком, разливала водку из черной бутыли с грубо намалеванными русскими буквами. Мы с Бекманом чокнулись и выпили. Отличная водка, редкий случай: бодрящая и легкая, в горле словно танцевала.

– Она не играла ноты, – продолжал Бекман. – Она их лила из греческой амфоры. В зале ни следа возмущения – шок, затем ошеломленный восторг. Никому не верилось, что этот ребенок способен так играть. В какие темные глубины ей пришлось сойти… одной.

– Полиция считает, это суицид, – сообщил я.

Он поразмыслил.

– Не исключено. Она так играла… будто познала предельную тьму. – Он насупился. – Но это ведь нередко бывает? В личной жизни гениев зачастую кроется разрушение, словно там ядерная бомба взорвалась. Искореженные браки. Брошенные умирать жены. Дети, которые растут изуродованными военнопленными, – и все с бомбовыми воронками вместо сердец, не знают, куда приткнуться, не понимают, за кого воюют. Кордова женился на огромном состоянии – от таких штук масштаб и объем последствий только крупнее. Может, с Сандрой так и случилось.

– С Сандрой?

– Ее так звали в музыкальных кругах. Сандра Деруин. Cendre DeRouin, пепел руин. Ей было тринадцать. А играла так, будто шесть жизней прожила. Шесть рождений. Шесть смертей. И ухватила всю грусть, всю любовь и тоску. Ухватила и потеряла. – Он свел к переносице нервные густые брови. – Вот такой уровень мастерства и чувства, плюс я, бесспорно, в жизни не видел ребенка красивее. Когда уходили из зала, Вера, утирая слезы, сказала: не может быть, что Александра – человеческое дитя. И не преувеличила.

– А что-нибудь о ее детстве ты знаешь? – спросил я, подливая нам обоим водки. – Какая она была? Ты же помнишь моего анонима.

Он уставился на меня скептически:

– Этот загадочный «Джон», что ли?

Я кивнул.

– Знаешь, я никогда не верил в Джона. Тебя разыграли, ты повелся. Кто-то над тобой похихикал. На черта Кордове сдалась детская одежда? Но с другой стороны… Девочка, чье детство составляли ромашки, шетландские пони и любящие родители Джоани и Фил, вот так играть музыку не смогла бы. Над этим семейством висит некая черная туча, тут я с тобой не спорю. Но что сокрыто в туче и густа ли она – просто смог, или пятибалльный ураган, или черная дыра без единого проблеска света, – этого я не скажу.

– Ты когда-нибудь слышал, что у Александры проблемы по психиатрии? Она в конце августа легла в клинику на севере. «Брайарвуд».

– Нет, – удивился он.

– Сбежала оттуда с неопознанным мужчиной и погибла в пакгаузе спустя десять дней. На «Черной доске» слухов не мелькало?

– Боже мой, Макгрэт, на какой еще «Черной доске»? – Усмехнувшись, он опрокинул в себя водку, хлопнул стаканом по столу. – Я уж сколько лет туда не заглядывал. Староват я для мелодрам.

Ну конечно, фальшиво отнекивается – иного я и не ожидал. Расспрашивать Бекмана – все равно что танец дождя у костра выплясывать: требует тонкости подхода и трех-четырех пузырей вот этой водки, которая даст фору опиуму и, несомненно, порождена неким самогонным аппаратом в Сибири.

– Где сейчас Кордова, как думаешь? – спросил я.

Он задрал бровь:

– Только не говори, что опять в одиночку на моторке прешься по Амазонке против течения. Что на сей раз? Месть за то, что из-за него порушил себе карьеру, или просто любопытство гложет?

– По чуть-чуть того и этого. Правды хочу.

– Ах пра-авды. – Глаза Бекмана скользнули по черной шестиугольной шкатулке на кофейном столике. Он открыл было рот, но затем развернулся и в упор уставился на компьютер. Монитор все горел, а один из Бекмановых клятых котов – Одноглазый Понтиак, или как там кличут эту тварь – терся об ножку стола.

Бекман в испуге подскочил.

– Ольга! – взревел он. – Принеси этих испанских сардин, будь добра. У Бориса низкий сахар. – И поморгал на меня из-под очков. – Я тут, кстати, недавно слыхал кое-что, – может, тебе пригодится. Пег Мартин.

– Пег Мартин?

– У нее была маленькая роль на первых двадцати минутах в «Изоляторе-три». Играет одну из дежурных в манхэттенской юридической фирме. Неуклюжая девица, рука в гипсе. Рыжие кудряшки. Плоский нос. Уходит вниз по лестнице и больше не возвращается. В середине девяностых дала интервью журналу «Проныра», говорила о Кордове.

Я вспомнил. Пять лет назад, исследуя тему, откопал эту статью.

– У одной моей нынешней студентки терьер. Водит его в группу дрессировки в Вашингтон-Сквер-парке. Под конец часового семинара рассказала мне, что на собачью площадку приходит курчавая рыжая женщина с дряхлым черным лабрадором и они сидят плечом к плечу на скамье, смотрят, как остальные возятся, носятся, играют и смеются. – Бекман сдвинулся на краешек кресла – играл роль Пег Мартин. – Не говорит… ни с кем. Не смотрит… ни на кого. И собака тоже. Короче. Студентка утверждает, что это и есть Пег Мартин.

– Ну и?

– Ну и сходи к ней. Поговори. Вдруг она что-нибудь знает про семейку? Пятнадцать лет на веществах, – может, в отличие от прочих, отмалчиваться не будет? – Он опять нахмурился. – И я бы на твоем месте еще раз прошерстил это интервью в «Роллинг Стоуне». Последнее интервью Кордовы перед уходом в подполье. Говорят, там есть бомба. Я смотрел – ничего не нашел. Может, тебе повезет.

– А Кордова? Он где?

Бекман осушил стакан.

– Прячется, небось. Я так думаю, сердце его разбито. Что занимательно, если учесть ужасы его фильмов. Но я всегда подозревал, что тьма в них сгущается, дабы воссиял свет. Он видел душевные терзания людей и надеялся, что его фильмы даруют убежище. Персонажи измучены, повержены. Странствуют по преисподним, выходят обгорелыми голубями. В наше время люди ничему не учатся, они слабы, мелочны, равнодушны к дивному дару жизни, будто это реклама пепси какая, – я его не упрекаю за то, что ушел в подполье. Ты вообще видишь, во что нынче превратился мир, Макгрэт? Жестокость, разобщенность? Художник поневоле задумывается, для чего это все. Мы живем дольше, общаемся в соцсетях наедине с экраном, а глубина чувства мельчает. Скоро останется жалкая приливная лужица, потом воды с наперсток, потом микрокапелька. Говорят, в ближайшие двадцать лет мы вживим себе компьютерные чипы, вылечим старость и станем бессмертными. Кому охота вечность прожить машиной? Неудивительно, что Кордова прячется. – Он осекся и как-то обмяк в кресле.

Монитор наконец-то уснул. Я глянул на запястье. Седьмой час. Пора двигаться.

– Спасибо за водку, – сказал я. – И я хотел официально извиниться.

Бекман не ответил, отвлекшись на некую мрачную мысль, но затем его горящие глаза вновь скользнули по черной китайской шкатулке. Он пальцем пощупал крышку – она, естественно, не открылась.

– Странно, что ты не пытался ее взломать, пока меня не было, – буркнул он.

– Какая-то совесть у меня все же осталась.

Он насмешливо изогнул бровь.

Чтобы его ублажить, я взял шестиугольную шкатулку – довольно тяжелая. Я потряс ее и расслышал знакомый – знаменитый – «сухой стук» внутри. Я не знал, что там, – никто не знал, кроме неизвестного, который этот стук туда запер.

Бекман купил шкатулку на черном рынке у торговца коллекционными сувенирами. Якобы это реквизит, украденный со съемочной площадки «Подожди меня здесь». В фильме шкатулка – личное имущество серийного убийцы Бойда Райнхарта. Зрителю так и не сообщают, что внутри, но предположительно – предмет, который и заставил Бойда Райнхарта убивать, сломал ему психику в детстве. Однако, по словам сувенирного торговца, в документацию, подтверждающую подлинность объекта, вкралась ошибка, и не исключено, что шкатулку украли вовсе не со съемочной площадки, а из собрания улик по делу Хью Тислтона, убийцы-подражателя, который копировал Бойда Райнхарта во всем, от способа убийства до броского гардероба.

Бекман обожал показывать эту шкатулку всем подряд, смотреть, как ее передают из рук в руки.

– Вот оно, – благоговейно вещал Бекман. – Шкатулка – таинственный порог, отделяющий реальность от вымысла. Чья она? Райнхарта? Тислтона? А может, твоя? Все мы поголовно храним свои шкатулки – темные покои, где под замком прячется то, что копьем пронзило нам сердце. Там скрывается ответ на вопрос «зачем?» – то, к чему стремишься, во имя чего ранишь все вокруг. И если ее открыть, наступит ли свобода? Нет. Ибо неприступная тюрьма с неуязвимым замком – твоя собственная голова.

В последний мой визит Бекман удалился в кухню за очередной бутылкой водки, а меня – сильно нажравшегося и подстрекаемого одной его симпатичной студенткой – посетила блестящая идея вскрыть замок перочинным ножиком, дабы раз и навсегда выяснить, что внутри.

Потускневший латунный замок не поддался.

Бекман застал меня на месте преступления. Вышвырнул за дверь, крича: «Предатель!» и «Филистер!». А напоследок, прежде чем захлопнуть дверь у меня перед носом, сказал: «Ты даже не понял, где она открывается».

Пришла Ольга с горами сардин на двух тарелках – хватило бы прокормить всю экспозицию выдр в «Морском мире». Поставила тарелки на ковер, и коты сбежались нюхать.

– Знаешь, в чем твоя беда, Макгрэт? – сказал Бекман, разливая остатки водки по стаканам. – Ты не уважаешь морок. По-черному необъяснимое. Уму-не-пости-жимое. Вы, журналисты, сквозь мистерии жизни ломитесь бульдозерами, сами не понимаете, что́ беспощадно отрыли, не догадываетесь, что откапываете нечто могущественное и оно, – Бекман откинулся на спинку кресла, и его темные глаза вперились в мои, – не желает, чтобы его нашли. И найдено не будет.

Это он про Кордову.

– И вообще, – тихо прибавил он, – адская тень не равна человеку.

Я кивнул и отсалютовал стаканом:

– За морок.

Чокнулись, выпили. Я встал, низко поклонился Бекману – у него такая слабость, любит выставляться королем – и обогнул его кресло. Он молчал, беспомощно обмякнув под лавиной размышлений.

В лифте я не только угрызался за наглое ковыряние в его компьютере, но жалел о том, как повернулся разговор. Из-за этой водки я немножко чересчур разоткровенничался. Бекман теперь не усомнится, что я вновь взял след Кордовы, и неизвестно, как он поступит с этими сведениями.

Я глянул на снимок монитора и сам не поверил своей удаче. Картинка получилась размытая, но запутанный адрес я все же разбирал. За годы знакомства с Бекманом то был самый полезный ошметок данных, что мне удалось из него выудить.

Я закрыл фотографию и сделал пометку в календаре.

«Пег Мартин. Вашингтон-Сквер-парк. Воскресенье, 18:00».

8

Гардеробщица во «Временах года» горстями ела разноцветные желейные конфеты и читала тоненькую книжку, пожелтевшую и потрепанную.

В свидетельских показаниях полицейского досье Александры я прочел, что гардеробщицу зовут Нора Халлидей и ей девятнадцать лет.