Глава 4

Май 1943 года

Аушвиц

Я все еще не понимала, что единственное правило, которым руководствуется лагерь – это выжить любой ценой, не ожидая помощи ни от кого. Матери выхватывали малейшие крошки хлеба, чтобы накормить своих истощенных детей; мужчины ссорились, пытаясь получить работу получше в надежде прожить хотя бы еще один день. Женщины-надзирательницы и эсэсовцы издевались над пленницами с особой жестокостью и садизмом. Логика Аушвица не поддавалась никакому сравнению с тем, что происходило по ту сторону электрического забора с колючей проволокой.

Нас разбудили, когда до рассвета оставалось еще часа два. На сборы было отведено всего несколько минут. Было нелегко поднимать пятерых детей за такое короткое время, но Блаз помогал с Адалией, пока я занималась остальными. Хлюпая ботинками по грязи, мы побежали в уборную. Нам пришлось ждать своей очереди снаружи под дождем. Сначала я отправила детей в туалет, но они так мало съели и выпили накануне, что на эту процедуру много времени им не понадобилось. Несмотря на то что вода в корытах, служивших умывальниками, была ледяная, я заставила их умыться. Даже в таких чудовищных условиях нужно следить за собой.

– Только не пейте воду отсюда, – предупредила я детей.

Не нужно было быть медсестрой, чтобы понять, что эта вода не годится для питья.

Едва мы успели вытереться, как капо вытолкнули нас, чтобы освободить место для следующих. На обратном пути в барак мы безуспешно пытались укрыться от пронизывающего ветра. Я даже думать боялась о том, каково тут будет осенью или зимой.

Я старалась получше рассмотреть здания на территории лагеря. Все бараки выглядели одинаково, за исключением ближайших к уборным. Один назывался «Баня» и предназначался для дезинфекции заключенных, а названия другого, стоявшего рядом с ним, я прочитать не смогла. Бараки с двадцать четвертого по тридцатый походили на лазареты. Мысль о том, что начальство лагеря беспокоится о нашем здоровье, меня слегка утешила, и я подумала, что смогу предложить свои услуги. Возможно, это даже улучшит наше положение в лагере.

Тем временем нас заставили построиться и долго пересчитывали, чтобы убедиться, что никто не пропал. Затем мы вернулись в барак и взяли выданные накануне вечером миски. Две работницы кухни разливали темную, дурно пахнущую жидкость, которую называли «кофе». Я подошла к одной из них и спросила:

– Нет ли немного молока для детей?

Женщина смерила меня презрительным взглядом, а потом повернулась к своей коллеге и фыркнула:

– Герцогиня хочет немного молока для своих маленьких принцев. – Мне же с издевкой в голосе бросила: –  Жаль вам сообщать, но голубая кровь не дает здесь никаких привилегией.

Слышавшие наш диалог заключенные хрипло засмеялись, а потом начали подтрунивать надо мной. Пришлось мне молча взять миску с кофе и вернуться к детям.

Это пойло, конечно, было отвратительным на вкус, но благодаря ему можно было немного согреться и обмануть желудки.

После завтрака оставалось полчаса «свободного времени», и я предпочла выйти с детьми на улицу, чтобы не оставаться в этом мерзком месте. В здании неподалеку располагались кухня, кладовые и администрация. Я хотела было заговорить с одной из женщин в конторе, но путь мне преградила охранница.

– Куда это ты? – спросила она, поднимая хлыст.

– Я хотела задать вопрос, – ответила я, посмотрев ей прямо в глаза.

Дети инстинктивно прижались ко мне.

– Это тебе не летний лагерь отдыха. Что, размещение не соответствует ожиданиям? Или хочешь сделать заказ блюд на ужин? Возвращайся в свой барак, шлюха, – сказала она и ударила меня кулаком по лицу.

Из носа у меня хлынула кровь, потекла по шее и мгновенно пропитала одежду. Дети заплакали от страха, но Блаз выступил вперед, чтобы защитить меня.

– Не надо, Блаз! – крикнула я, оттаскивая его назад.

– Забирай своих выродков, и чтобы я вас здесь больше не видела, понятно?

Всю дорогу в барак я вытирала с лица перемешанные с кровью слезы. Мы забились в наш маленький уголок и не двигались, пока не принесли еду. Я была как в тумане, сознание будто покинуло меня. Раз за разом я повторяла себе, что должна как-то реагировать на происходящее вокруг, должна встать, что-то сделать, но тело не слушалось меня. Единственное, что еще как-то заставляло меня окончательно не впасть в отчаяние, – это мысли о детях. Пусть я и теряю желание бороться, но у них впереди вся жизнь и шанс, что у них есть это будущее, могу дать только я.

– Мама, позже я попробую найти какую-нибудь помощь. Должен же здесь быть кто-то, кто захочет нам помочь, – сказал Блаз.

Блаз всегда был хорошим мальчиком, ответственным и ласковым. Я знала, что он постарается сделать ради нас все, что в его силах, но боялась, что он пострадает или даже погибнет.

Я с благодарностью посмотрела на сына и приласкала его. Каков же был мой ужас, когда я увидела в его волосах каких-то насекомых. Боже мой, неужели все мы завшивеем, покроемся блохами и клопами.

– Дорогой, не нужно ничего делать и где-то искать поддержки. Здесь очень опасно. Мы вместе что-нибудь придумаем. Господь никогда не бросает своих детей, – сказала я.

– Думаю, что в таком месте было бы неплохо и самим немного помочь Богу, – серьезно ответил он.

Никто из охранниц больше нас пока что не беспокоил, и я задремала. Несколько секунд мне снился Иоганн и наши первые годы брака. Мы были так счастливы, несмотря на недоброжелательные взгляды окружающих. В том числе и из-за них мы переехали в Берлин. В этом пестром городе, казалось, ничего никого не может возмутить, тем более брак между арийкой и цыганом. Тогда, в середине 1930-х, столица стала пристанищем для всех, кто хотел забыть о лишениях и экономическом кризисе, в котором после Первой мировой войны все еще находилась Германия.

Еще одной причиной переезда стало то, что в нашем городке никто не хотел брать цыгана на работу, которая могла бы достаться «добропорядочному немцу». Хотя многие цыгане тоже воевали за нашу страну. Отец Иоганна даже получил Железный крест за спасение раненого офицера, которого дотащил с передовой до военного госпиталя. Но военные заслуги не давали привилегий, когда работы почти не было.

К тому времени у нас уже родился Блаз, и только доброе сердце соседки-булочницы не позволило нам умереть с голоду. Она делилась с нами своим хлебом, благодаря чему у меня оставались силы для заботы о Блазе и поддержании жизни нашей семьи. Мечта Веймарской республики о более справедливом обществе обернулась кошмаром.

Однажды Иоганн принес домой несколько апельсинов. Это было Рождество, а у нас в тот вечер из еды был лишь вареный картофель и две сосиски. Иоганн давал маленькому Блазу по одной дольке апельсина, каждый раз посмеиваясь, когда сын причмокивал и закрывал глаза от удовольствия.

Постоянный голод заставляет все время думать о еде. Пришедшие с обедом работницы вернули меня к реальности лагерной жизни. Мы сползли с нар, чтобы получить свой скудный паек – водянистый, дурно пахнущий суп. Я даже представить не могла, что когда-то смогу кормить этим своих детей. Но так или иначе, он был теплый и становился очередной обманкой для желудка. Свою порцию я разделила между детьми. Я не ела уже три дня, и силы начинали покидать меня. Нужно что-то придумать, иначе через несколько дней я уже не смогу заботиться о малышах. Без меня они не проживут и недели.

После обеда мы снова отправились гулять. После стычки с охранницей мы старались держаться подальше от главного входа и двинулись вдоль барака в сторону уборных. Проходя мимо одного из бараков, я услышала немецкую речь – разговаривали две пожилые женщины с младенцами на руках. Я приблизилась к ним с осторожностью: мало ли чего можно было ожидать в этом страшном месте. Дети держались рядом со мной, кроме более самостоятельного Блаза.

– Вы немки? – осмелилась я спросить.

Они посмотрели на меня с удивлением – то ли из-за моей арийской внешности, то ли из-за ссадин на лице или из-за того, что за мной следовал целый выводок детей. Одна из них жестом попросила меня подойти ближе и провела рукой по моему лицу. От нежного прикосновения я заплакала. Простое проявление ласки в этом аду показалось лучшим на свете подарком.

– Боже правый, что они с тобой сделали? – спросила она почти шепотом.

– Меня ударила охранница, когда я подошла к конторе, – объяснила я.

– Должно быть, это та садистка Мария Мандель или Ирма Грезе, настоящая бестия. Самые страшные животные здесь, в Биркенау.

– Это место называется Биркенау? – спросила я.

– Да, в Биркенау, хотя оно также называется Аушвиц II. Но ты же не цыганка, – не спросила, а скорее утвердительно произнесла она.

Я покачала головой и тихо сказала:

– Я – нет. Но мой муж и дети – цыгане. Их хотели привезти сюда без меня, но я не могла их бросить.

– А где твой муж? – спросила другая женщина.

– Нас разлучили сразу после приезда, – ответила я.

– Он был больным или очень худым? – спросила женщина постарше.

Ее вопрос озадачил меня.

– Нет, он сильный и здоровый как бык.

– Точно?

Я не понимала ее настойчивости и лишь позже узнала о том, что происходило по ту сторону колючей проволоки с детьми, стариками и больными.

– Значит, тебе не стоит беспокоиться о нем. Те, кто может работать, получают немного больше еды, и их даже вывозят отсюда на фабрики, – сказала другая женщина.

– Куда они поместили вас с детьми? – спросила пожилая женщина, по-прежнему держа руку на моем лице.

– В четвертый барак.

– Боже, с русскими! – мой ответ ее явно поразил. – С этими беднягами так плохо обращаются, что в них не осталось ничего человеческого. Вам нужно убраться оттуда как можно скорее.

– Но как?

– Мы поговорим с надзирательницей нашего барака. Она обратится с просьбой к начальнику СС. Обычно наши просьбы выслушивают без особых нареканий. Нас здесь и так уже много, но поскольку мы – немцы, администрация старается не создавать такой давки, как в других бараках. Мы найдем вам место. Правда, сегодня сделать уже ничего не получится, но будем надеяться, что завтра вас переведут в наш барак. Только ни с кем не разговаривайте и не ввязывайтесь в неприятности. Эти женщины очень опасны, – предупредила она.

Ее слова одновременно и повергли меня в уныние, и приободрили. Конечно, изначально нам не повезло, что нас разместили в худшем месте цыганского лагеря, но зато у нас появилась и надежда на улучшение.

Одна из женщин пошла в барак и вернулась с бинтом и маленьким флаконом. Промыв мне лицо спиртом, она перевязала рану.

– Одна из наших подруг – медсестра, польская еврейка. Она дала нам несколько бинтов для детей, – объяснила она.

– Я тоже медсестра, – вырвалось у меня.