Шпагу мне! Я сегодня играю
влюблённого лорда,
Он прощается с милой,
поскольку идёт на войну.
Он ей пишет стихами: не плачь, мол,
решился я твёрдо,
И других не люби,
а вернусь – я бока им намну.
Впрочем, что я! Отставить! Он пишет:
«Прощай, дорогая,
Слёз жемчужных не трать –
лучше бусы из них нанижи,
Но верни моё сердце,
чтоб радостно шёл на врага я,
И, как ладанку, в бой
мне сердечко своё одолжи…»
Так он весело, лихо, красиво
бумагу марает!
Этот странный, старинный костюм
я примерить должна:
Мне к лицу и трико, и колет,
а жабо натирает,
Мне идёт этот слог и размер,
только рифма тесна…
Ну же! – лихо, легко и отвесно,
как в воду вонзиться,
И свободней, свободнее,
с радостью в каждом персте,
И уже не лицо моё –
облик иной отразится
В этом дьявольском зеркале,
в белом бумажном листе!
Мёртвый лорд подбирает на лютне
мотивчик весёлый,
Триста лет его нет, а гляди,
всё такой же шальной.
…И однажды, одетая мальчиком,
вскрикнет Виола:
«Это ты, Себастьян? Ты воскрес
и вернулся за мной!»
1981
Мне жить так ярко – будто кистью,
Зажатой в детском кулаке:
Дни – в солнце, цвета спелых листьев,
А сны – на лунном молоке.
Как зыбко, милый, как нетяжко!
И я всё проще и звучней
Пою… пою, как неваляшка,
От сладкой тяжести твоей.
1978
А был ты не друг, и не сват, и не брат –
Ведро мне донёс от колодца.
И был ты улыбчив, кудряв и женат,
А вспомню – душа рассмеётся:
Какое нас вёдро застигло врасплох,
Какая весёлая сила!
И имя твоё означало – «как бог»,
А отчества я не спросила.
И не было к ночи незваных гостей,
И я не сказала «не надо»,
И было у нас девяносто детей –
Аж два пионерских отряда.
Был хлеб из столовой, и чай для питья,
И общие песни для пенья,
И с круглою раной гитара твоя,
Дрожащая от нетерпенья.
Не болью, не варварством, не воровством
Осталось, лишь тайным богатством,
Лишь радости с радостью кратким родством
И кровосмесительным братством!
Лишь стойкость веселья, да скудость вестей
Осталась, да песня – примета, –
Да где-то живут девяносто детей,
Что нашими были всё лето.
А. И.
Белокурый, белокрылый
Парикмахер молодой,
О, взгляни на хвост унылый,
На подшёрсток мой седой!
Кипятком наполни чашу,
Трав иранских замеси,
Завари со мною кашу,
Из промёрзших воскреси.
Долгоногий, долговласый,
Пробуждённый до зари,
В зеркалах проделай пассы,
Жизнь из мрака сотвори.
Ножниц хищное круженье,
Солнечная благодать…
Я готова постриженье
И помазанье принять.
И восстав с лицом нахальным,
С невесомой головой,
Покачусь яйцом пасхальным
По московской мостовой!
О девочке смуглой и смелой,
О девочке резкой, как стриж,
Мне солнце по крышам гремело,
Шуршала шершавая тишь:
О пряменькой, высоконогой,
С мальчишеской стрижкой в кружок,
О девочке сильной и строгой,
Прекрасной, как точный прыжок.
Все десять литых полнолуний
Она восходила во мне –
Гимнастка, танцорка, молчунья,
И вот я твержу в полусне:
«Любовь моя! Видишь – спросонок
Июльской зари розовей,
Накуксенный круглый совёнок
Расселся в кроватке твоей…»
Но нет, её легкая зыбка
Всё так же пуста и чиста,
Сквозит в зазеркалье улыбка
Её негритянского рта,
И я говорю, обеднелый
Загад зажимая в горсти:
«Как девочка, сильный и смелый,
Как девочка, сын мой, расти!»
1984
Я раздеваю солдата,
Спящего праведным сном.
Вот кобура уже снята
И гимнастёрка с ремнём.
Я раздеваю солдата –
Как же ещё поступать?
Легче ведь без автомата,
Да и без обуви спать.
Я раздеваю солдата
Прямо-таки до белья.
Знаю, скандалом чревата
Бесцеремонность моя.
Я поднимаю солдата,
Спать уношу без помех…
Боже, всего и труда-то!
Я их раздела бы всех.
Мой единый, коханый, бессонный,
Скоро ль милой меня назовёшь?
А не то я умру некрещёной –
Тяжкий грех ты на душу возьмёшь!
Не любви я прошу, не участья –
Поцелуя да ласки на грош…
А не то я умру без причастья –
Тяжкий грех ты на душу возьмёшь!
Матка Боска! Немножечко воли
Мне позволь в этом мире простом,
А за это в холодном костёле
Пролежу я три ночи крестом.
Пол в костёле камнями мощённый,
И в простудном, бесстыдном жару –
Причащённой, крещёной, прощённой,
Со спокойной душою умру.
1981
Американское кино
Ты пересказывал по-польски.
В пустом Смоленске – как хмельно
Кружил нас древний фильм ковбойский!
И слышал сумрачный собор,
И видели со стен монахи
Твой католический напор,
Мои языческие страхи.
О Езус, это был подвох!
Кренился поезд угорелый,
Я знала: главный польский бог
Крылат и носит лук и стрелы.
Я знала: в имени твоём –
Походный стан, хмельная слава,
Ты пел: «Средь гор, средь гор мой дом…»,
В окне Москва вставала справа.
С тех пор средь гор, в твоём краю,
Где может всякое случиться,
Улыбку влажную мою
Ты носишь в ямке над ключицей.
С тех пор, куда бы день ни влёк,
Ко всем занятьям и понятьям
Ношу твой взгляд – как уголёк,
Вот тут, на шее, под распятьем.
Я сую лошадке трензель,
А лошадка не берёт.
Трензель – это вам не крендель,
А совсем наоборот.
Трензель – это железяка,
Это просто удила.
Я сую лошадке сахар –
Сахар, умница, взяла!
Я сую лошадке трензель,
Нажимаю на губу…
У неё, как будто вензель,
Метка белая на лбу.
Я топчусь, лошадка рада:
Не берёт – и все дела.
Молодец! Так мне и надо!
Я б давно уже взяла.
Косынка, пижамка, пелёнка,
Прохлада, как в летнем лесу…
Я выкупанного ребёнка
В постель на закорках несу.
Сердитого, тёплого зайку
Из ванной везу на спине –
Коленки сквозь нежную байку
Под рёбра втыкаются мне.
Пусть лошадь и кормлена худо,
И масти довольно простой,
А всадник не тянет и пуда –
Зато он сидит как влитой!
И будет наездник он добрый:
Недаром же дал мне Господь
Отличные, прочные рёбра,
Практичную, лёгкую плоть.
Ни роста, ни стати, ни пыла,
Ни прочих изящных затей –
Одна лошадиная сила
Досталась породе моей.
На нас сэкономлены средства,
Зато нам легко на земле:
Ведь мы – переносчики детства,
Мы учим держаться в седле.
Как пахнут морем и жасмином
Мои латышские духи!
И вот, чтоб нравиться мужчинам,
Я ими брызнула в стихи.
Опять на голову свалилась
Одесской тёткою – весна,
И записная развалилась
Внезапно книжка. А она –
Как жизнь, пестрела, тёрлась, длилась…
Теперь вот новая нужна.
За новой книжкой, с новой стрижкой,
С приморским гулом в голове –
Прохладной, вежливой латышкой
Плыву по ветреной Москве.
…Рука частично перепишет
Непрочный том. Но он – прочтён.
Прощай, отца моих мальчишек
Ещё гусарский телефон!
А ты, весна, давай, вези нам
Узлы вокзальной толкотни,
Не дрейфь, топчись по магазинам,
Шибая привозным жасмином,
Хозяев из дому тесни!
1987
Катятся праздники – лишь поспевай:
Пасха, субботник, а там – Первомай…
Только вчера отхрустели мацой,
Глядь – уже пахнет ванильной пыльцой.
В булочной запись идёт на кулич,
Архиерей выверяет свой спич,
Бабушки в гетрах сидят во дворе,
Речи ведут об озонной дыре.
Господи! Вот оно, царство Твоё –
Двууглекислое наше житьё.
Отче Всеблагий, прости нам опять:
Воздух насущный не дай растерять.
Вешним дыханьем да входит в уста
Пасха, наставшая после поста.
Иже еси
На небеси –
Пенье церковное
По Би-би-си.
1988
О проекте
О подписке