– Не уверена я, что они потом не полезут, – бабушка чувствовала, что её сопротивление, так или иначе, будет сломлено. Одной против четверых ей было не устоять. Так и вышло. В ближайшие пять минут она с неодобрением смотрела, как двое взрослых обормотов, называемых родителями, готовили на её кровати подстилку для прыгунов, потом помогали сначала Анюте, потом Антоше забраться на печь. Маленькая Анька с горящими восторгом глазами легко слетела вниз и приземлилась ровненько в центре подготовленной площадки. С Антошкой всё вышло немного хуже. Уже отделившись от печки, он неудачно взмахнул рукой и сшиб кусок бордюра, который сам же старательно приладил на место после памятного неудачного штурма этой вершины. Вместе с куском от печки отделилось ещё что-то небольшое – Антошка не видел, что это было – и упало на пол. Василиса и Дмитрий, занятые подстраховкой, и Анька, сосредоточенно следившая за приятелем, ничего не заметили. Зато этот предмет не ускользнул от внимания Клавдии Васильевны. Она подняла его – в несколько раз свёрнутый лист бумаги – развернула, побледнела и быстро спрятала в карман своего платья.

– Всё? Насладились полётом? – вопросы явно были заданы риторически, вид у бабушки Клавдии был необычно задумчивый. – Теперь марш ужинать! – высказав приказание тоже каким-то отстранённым тоном, как будто обращалась неизвестно к кому, она первая, ни на кого не глядя, вышла из комнаты. Вишнёвы проводили её недоумёнными взглядами.

– Что это вдруг произошло с любимой тёщей? – тихо проговорил Дмитрий.

– Не знаю… – удивлённо ответила Василиса. – О чём-то она вспомнила, наверное…

– Интересно, куда это она пошла? Похоже, не за ужином… А кстати, что там с ужином? – насущная человеческая потребность вытеснила мысли о непонятном поведении Клавдии Васильевны. Василиса засуетилась между столом, буфетом и холодильником, потом выскочила в кухню разогревать еду. Антошка и Анька переместились вслед за ней. В кухне уже хлопотала Зоя, и дети остались там же мешать матерям. Дмитрий вышел, было, из комнаты, но увидев столпотворение у плиты, предпочёл дожидаться своей порции у телевизора. Марти, в отличие от него, даже носа не показал, зная, что ему-то уж точно в кухне делать нечего.

Пока молодёжь сновала туда-сюда, Клавдия Васильевна сидела за столом в комнате старших Карху. Напротив неё сидела Яна Ивановна, а Олис Тойвович курил, стоя у открытой форточки. Он отрешённо глядел на противоположные окна, в одном из которых виднелись силуэты пожилой женщины и небольшой кошки. В центре стола лежал местами изломанный, порыжевший лист плотной бумаги, который несколько минут назад выпал из печного бордюра.

– И как она не сгорела за столько лет?! – воскликнула после долгого молчания Яна Ивановна.

– Да! Лучше б сгорела совсем! – с непонятной досадой ответила соседка. – Я думала всё! Больше никогда об этом и не вспомню! А тут на тебе! И что нам с ней делать?

Олис Тойвович не обернулся, только плечами пожал, продолжая разглядывать женщину в окне напротив. Молчала и Яна Ивановна. Через некоторое время она усмехнулась и предложила:

– Взять всем отпуск и поехать.

– С ума сошла? – задумчиво спросил Олис Тойвович. Вопрос не требовал ответа, поэтому женщины промолчали.

– Никуда ехать не надо. Ничего мы не найдём. А если и найдём, ничего хорошего из этого не выйдет. Одна беда выйдет. Пете судьбу эта дрянь поломала, и не только Пете… Уничтожить следует, вот что. Не дай бог дети найдут. Они точно полезут, куда не надо.

– Ты права, Клава, права. Только до сих пор ни у кого рука не поднялась её уничтожить. И у нас не поднимется. Перепрятать надо, – Яна Ивановна говорила не очень уверенно. Сомнения одолевали всех троих. – Олис! Что ты там разглядываешь? Отвлекись. Надо же что-то решать!

– Спрячем, – не отвечая на вопрос жены произнёс Олис Тойвович. – Но сделаю это я. Один. Меня тогда с вами не было. Никто не должен ничего знать. Чтоб соблазна не было. Точка, – произнеся «точка», он обернулся и снова взглянул куда-то за окно. Вид у него был такой, точно он мысленно с кем-то советовался, вероятно, с самим собой.

– Что же. Наверное, так будет правильно. Если суждено кому-нибудь ещё в эту историю попасть, то наверняка попадёт. Но от нас это уже зависеть не будет.

– Послушайте, друзья мои, – Клавдию Васильевну не покидало неясное беспокойство. – Это только часть целого. У кого другие? А ещё ведь были какие-то предметы… Где они? У кого? А вы уверены, что кроме нас свидетелей не осталось? Яна, сколько вас там было?

– Кажется пятеро… не считая меня… Но точно знаю, что, кроме Пети, ещё двое войну не пережили. Остались я и Катерина. Где она, что с ней – не знаю. А это, – она указала на кусок бумаги, – разрезали и разделили, кажется, на четыре части. Я не брала. Ничего не брала. Я тогда с ними вообще случайно оказалась.

– Уверена? А с вами ещё какой-то мальчик был?

– Нет. Вряд ли. Он был местный. Не думаю, что он… Нет… Это было бы слишком фантастично. Скорее всего, он там и остался. Что его могло привести в Ленинград? А может быть и его уже нет в живых?

– Может быть, конечно. А копию никто не сделал?

– Вот за это поручиться не могу. Но, скорее всего, нет.

– Послушайте, девушки. Если бы кто-то и охотился за этой бумагой, то уже давно бы объявился. Сколько лет прошло, сколько всего за эти годы случилось. Всё. Давайте её сюда. Постараюсь так спрятать, чтобы и через сто лет не нашли. А кроме этого вы больше ничего оттуда не притащили? Может, тоже прибрать подальше?

– Было кое-что… – вспомнила Яна Ивановна. – Но не у меня… Клавдия?..

– Если у нас что и было, то я не знаю, сохранилось ли… – Клавдия Васильевна помолчала. – Я вот что подумала… А вдруг бумажка эта неспроста появилась? Вдруг это знак, что пора что-то делать? Может, вернуть всё, где раньше лежало?

– Может, и вернуть, а не прятать, – Олис Тойвович засомневался в ранее принятом решении. – Пусть этот фрагмент остаётся, только где всё остальное, что вернуть надо? Вопрос!

* * *

Антошка чувствовал себя героем. Он сделал это. Он прыгнул, хотя и трусил ужасно. Но Анька же прыгнула! Уронить себя в её глазах – ни за что, подвести отца, который верил в него – нет, никогда. Полёт длился всего какую-то секунду, но для Антошки она растянулась так, что всё ему виделось, как в замедленном кино: комната в необычном ракурсе сверху, приближающаяся кровать, заваленная подушками, папины руки, готовые подхватить его в любой момент, и глаза, глаза, глаза. Бабушкины – обеспокоенные, мамины – добрые, любящие, сочувствующие, папины – внимательные, подбадривающие, вселяющие уверенность, Анькины – восторженные. Он смутно помнил, что было ещё что-то, какая-то помеха. Он задел рукой печку, и, кажется, от неё отлетел кусок. Но сейчас это было не важно. Он – герой, он победил страх.

Герой снова не мог уснуть. Мешало радостное возбуждение. Он предвкушал, как они с Анькой будут рассказывать в детском саду о своём поступке, о том, какие они храбрые, а все будут смотреть на них с восхищением и завистью. Постепенно мысли стали повторяться, расплываться, Антошка уже не мог додумать их до конца. Лёжа в темноте, он таращился на печку, стараясь придумать самые убедительные слова для будущих слушателей, но стал подкрадываться сон и потихоньку обволакивать его всё плотнее и плотнее. И вот, когда Антошка, казалось, окончательно погрузился в забытьё, между печкой и стеной возникла светлая полоска. Она незаметно расширилась, и на её фоне Антошка во второй раз увидел необычного дядьку. Дядька поднял с пола какую-то бумажку, внимательно посмотрел на Антошку и покачал головой. Мальчик зажмурился, а когда открыл глаза, комнату заливал утренний свет. У печки висел бабушкин халат. Страшно Антошке не было, он чувствовал скорее удивление – что за человек такой, очень на кого-то похожий, живёт за печкой, и зачем он оттуда вылезает. От пришельца не исходило никакой угрозы, поэтому с наступлением дня Антошка позабыл о ночном видении. Тем более, что им с Анькой было о чём поговорить.

В детский сад они шли, как на праздник. Взрослые сказали бы, что они собираются произвести фурор. Собственно, им это удалось, но, к сожалению, не обошлось без пресловутой ложки дёгтя в бочке мёда. Вместе с ними в группу ходила излишне воспитанная девочка по имени Марина Соркина. Характер у Мариночки, с точки зрения ребят, да и воспитательницы тоже, был гаденький. Считая себя истиной в предпоследней инстанции – истиной в последней инстанции мог быть только её папа, руководящий работник, – она позволяла себе осуждать не столь идеальных согруппников, выпячивала собственные «достоинства» и не гнушалась ябедничества. Ей ничего не стоило испортить Антошке и Аньке удовольствие от удивлённо-уважительной реакции на их гордое заявление о том, что теперь, после прыжка, им всё нипочём.

– И всё это вы вг-гёте! – Мариночка сильно картавила. – Ниоткуда вы не пг-гыгали!

– Прыгали! – дуэтом воскликнули Антошка и Анька.

– Они прыгали! – поддержали их слушатели.

– Непг-гавда! Вы говог-гите непг-гавду! Вг-гёте! Я Нинеленовне скажу! Вас накажут. А я буду читать стихотвог-гение на пг-газднике!

– Ну и говори! Ну и пожалуйста! – Аньку мало волновали угрозы противной ябеды. – Ябеда-корябеда!

– Ябеда-корябеда, турецкий барабан! – подхватил дразнилку Антошка, а остальные стали смеяться и тыкать в Соркину пальцами.

– Обзываться нехог-гошо! Вы все дуг-гаки! – заявление было нелогичным, зато искренним.

Сидевшая за воспитательским столом Нинель Виленовна понимала, что назревает ссора и надо бы вмешаться, но ей так этого не хотелось. В прыжок с печки она тоже не верила. Формально неправы были все, но Марина не вызывала у неё сочувствия. Малышовые фантазии казались ей более безобидными, чем упорное стремление начальственной дочки выпячивать свою «праведность». Кроме того, ей только-только удалось отговорить Соркину выступать на празднике со стихами, а вернее откупиться от неё обещанием мороженого. Начинать всё сначала – увольте. Нинель Виленовна тяжело вздохнула, посмотрела на часы, поняла, что выход найден, встала и хлопнула в ладоши.

– Дети! Пора на прогулку. Все идём в раздевалку! Надеваем пальто, переобуваемся и строимся!

Простые действия отвлекли ребятню от выяснения отношений. На прогулке все весело и дружно играли в «ручеёк». Мир был восстановлен. Антошка и Анька сумели пережить свою первую «минуту славы».

Вторая «минута славы» пришла к ним, спустя несколько дней, в песочнице дома номер восемь. Но и здесь не обошлось без огорчения. А произошло следующее. Как и обещал дедушка Олис, родители подарили маленьким друзьям целую связку разноцветных шариков…

* * *

1998

Сколько можно смотреть на эту фотографию? Она не даст ответов ни на один вопрос. «Вспоминай, было ещё что-то. Что-то до жути обидное», – сказал сам себе Антон. Он снова сел и, почему-то не выпуская фотографию, схватился за голову, потрепал волосы. В памяти возникла отчётливая картина: песочница, снова всё та же песочница. Его и Аньку окружают Миха, Илька и Андрюшка, немного поодаль к пустой скамейке привязаны воздушные шарики. Шариков много, они всех цветов радуги. Их подарили родители после праздника в детском саду. Антошка возбуждённо рассказывает приятелям об их с Анькой прыжках с печки, а сам периодически поглядывает, как весело колышутся на ветру «разные, разные, голубые, красные…», в общем всякие, воздушные шары. Но рассказ заканчивается, интерес к теме притупляется, компания придумывает игру в прятки…

Антон закрыл глаза. Как же он ещё тогда не понял, чьих рук было дело? Слишком мал он был, наивен и доверчив. А сейчас?

Антошка спрятался, как он полагал, лучше всех – за пышным кустом сирени, которая в этом году расцвела очень рано, наполнив весь город сладким благоуханием. Просидел он за кустом довольно долго. Водивший его так и не нашёл. Когда ему надоело прятаться, он сам выскочил из укрытия и побежал к месту, до которого надо было дотронуться и громко крикнуть «Палочка за себя!». До места он не добежал. Вместо этого он затормозил у скамейки с шариками. Бывшей скамейки с шариками. «Разные, разные, голубые, красные…» – не было ни одного. Пока он соображал, куда же подевалось их с Анькой сокровище, кто-то закричал: «Смотрите, смотрите! Шарики летят!». Антошка поднял голову. Высоко-высоко, уже над домами в небо поднимались они, все вместе, удалялись, покачиваясь, будто прощались… Антошка заплакал. Он так хотел принести их домой и смотреть, как они висят под потолком, «разные, разные…». Именно он. Аньку шарики мало интересовали. Все знали об этом. Нашёлся кто-то один, кто отвязал их от скамейки, пока никто не видел, даже мамы. И отправил в полёт. Нарочно, чтобы сделать Антошке больно… Плакать было стыдно, но слёзы текли, помимо его воли. Антошка старательно прятал лицо, но он мог не волноваться – в эту минуту все, кто был на площадке, смотрели, как в невероятной весенней синеве растворялись маленькие разноцветные пятнышки.

Вместе со слезами у Антошки потекло из носа. Когда он принялся наскоро вытирать лицо рукавом пальтишка, на его плечо легла чья-то большая добрая рука, и он услышал голос:

– Не стесняйся своего горя, малыш. Плакать не стыдно, стыдно доводить людей до слёз. Когда-нибудь ты узнаешь, кто тебя обидел, но обязательно простишь. В мире и без того хватает зла, чтобы копить обиды и опускаться до мести. Запомни это, малыш, – рука мягко подтолкнула его к другим детям.

Когда Антошка поднял голову, чтобы посмотреть, кто же это с ним говорил, рядом уже никого не было, только поодаль стояла Андрюшкина бабушка. Антошка хотел спросить, не она ли сейчас с ним говорила, но не успел – шарики улетели, площадка ожила, к нему подбежала Анька и стала тянуть его к песочнице, не давая сосредоточиться и отыскать того, кто так зло над ним подшутил.

Теперь Антон ещё больше, чем тогда, хотел узнать, кто был тот мелкий пакостник, и по-прежнему не понимал – за что?.. Спросить? Но всё же, кого из четверых? Он второй раз попытался рассуждать осмысленно. Анька? Нет. Она нашла бы другое время и другой способ уничтожить Антошкину радость. Взяла бы у бабушки иголку и дома хлопнула бы все шары по одному, наслаждаясь звуковыми эффектами. Андрюшка? Вряд ли. Он слишком открытый и непосредственный, чтобы гадить втихаря. Причём до сих пор. Если уж он и решился бы на неблаговидный поступок, то предпочёл бы сделать это на глазах у противника, да ещё и с комментариями. Илька? Нет. Представить себе Ильку тайком отвязывающим шарики Антон не мог. Сотворить какой-нибудь, пусть и не очень хороший, по мнению взрослых, эксперимент – это пожалуйста, по его части. Но чтобы его исследовательский дух опустился до некрасивых, ненаучных опытов… Нет. Миха? Возможно. С психологической точки зрения он наиболее вероятная кандидатура. Он мог испытывать тихую радость даже не столько от самих поступков, сколько от наблюдения за результатами, сохраняя инкогнито…

* * *

1 июля 1936

Хотел вести дневник методично и подробно. Не получается. Снова пропустил несколько дней. Но за это время развернулись некоторые события, из-за чего было не до записей.

28-го мы без приключений добрались до Усть-Кажи. Это небольшой посёлок, образовавшийся менее ста лет назад. В нём всего несколько улиц с простыми названиями, как Центральная, Береговая, Подольный и Продольный переулки. Домики здесь так себе. Ничего выдающегося. Зато природа! Воздух! На ночёвку нас снова разместили в нескольких домах. Мы ночевали в том же составе. Меня не покидало ощущение, что Катерина наблюдает за мной всё пристальнее, хотя она весь вечер беседовала. То с нашими хозяевами, то с мальчиком. Не могу не заметить, что иногда меня восхищает её способность располагать к себе людей. С каждым она разговаривает на его языке и всегда находит именно те слова и темы, которые интересны собеседнику. Вот только общение со мной у неё не очень складывается. Может быть, поэтому она иногда так странно меня разглядывает? Может быть, она ищет ко мне ключ? Только зачем? Научные интересы у нас разные, взгляды на действительность тоже. Хочет присоединить меня к своей коллекции человеческих субъектов? Изучить, классифицировать, а потом – на булавку и под стекло. Пишу и сам себе удивляюсь: ну за что я её так не люблю?

Зато, кажется, уже люблю ту, другую, с именем, как горное эхо. Но об этом писать рука не поднимается. Слишком сильные, пока недостаточно осознанные эмоции.

Вечером мы все вместе долго любовались закатом. Я снова испытал высшую степень восторга, когда не хватает, а может быть попросту и нет, слов, чтобы описать, адекватно передать то, что видят глаза. Ту волшебную красоту, от созерцания которой может вмиг остановиться сердце. Я никогда не забуду неожиданно возникшего удивительного чувства единения с природой, с космосом, ощущения себя одной из песчинок, составляющих основу мироздания. Засыпая, я пытался опять пережить это состояние. Но, видимо, оно не может быть вызвано одним желанием. Для него требуются особые условия.

А на следующий день, 29-го, произошло неприятное событие. Рано утром мы отправились в соседнюю деревню Уть. Соседнюю – это только так называется. На самом деле она отстоит от нашей «базы» (ранее было решено, что мы ещё несколько ночей проведём в Усть-Каже) на десяток километров. В сельсовете нам выделили проводника и лошадь с подводой. В этой Уте или Ути (?) мы должны были оставить Азима, поэтому она оказалась первым пунктом нашего сухопутного путешествия.

Мы, вернее сам Азим, подсчитал, что к месту назначения мы прибудем через два с половиной – три часа. Но случилось непредвиденное. Примерно на полпути дорога, которая и так не была идеальной, стала сужаться и, в конце концов, превратилась почти в тропу. Наш возница сказал, что это самое узкое место, что чуть дальше дорога снова становится широкой. Но до широкого участка мы не доехали – на пути оказалось поваленное дерево. Мы остановились. Провожатый, здоровенный мужик, попробовал сдвинуть рухнувший ствол. Но это ему не удалось. Как бы силён он ни был, деревья здесь так просто не одолеешь. Мы, я имею в виду мужчин, повторили попытку все вместе. Безрезультатно. Тогда провожатый подумал, полез в тот угол телеги, где были навалены какие-то тряпки, и извлёк большой топор. Нас было много, а топор один, поэтому решено было рубить препятствие по очереди. Катерина, Светлана и Яна отошли в сторонку, а девушка из музея (не знаю, почему я не называю её здесь по имени, наверное, мне хочется сделать это как-то по-особенному, вне экспедиционного контекста) и Азим остались сидеть на подводе.