– Нет, все-таки что-то здесь не так! Согласен: кое-кто из моих знакомых не побрезговал бы попытаться добыть эту вещь криминальным путем. Но все эти люди живут на Западе, Танечка, в Старом и Новом Свете. Только не в России! Ну, сами посудите: кто в нашем с вами Отечестве мог бы пойти на такое дело? Богатых наследственных аристократов, уединенно живущих в своих замках, здесь нет. Люди, которые действительно понимают толк в искусстве, те, как правило, бедны словно церковные крысы. А этим, как вы их называете, «новым русским» мой плащ нужен примерно так же, как… скрипка Страдивари или письма Чехова. На кой черт ему, «новому русскому», сдалась штука, которой он не сможет помахать перед носом такого же нувориша? Да он лучше поставит себе, пардон, золотой унитаз в сортире или купит своей пассии очередной камушек величиной с арбуз – на большее у него фантазии не хватит!

Я смотрела на него с любопытством. Может, у этого парня действительно «золотая» глотка, как о нем кричат газеты, – не мне судить. Но голова у него уж точно соображает неплохо! У меня снова возникло чувство, что я сижу на родной российской кухоньке с каким-нибудь старым добрым приятелем, своим в доску и знающим нашу житуху изнутри, с изнанки… А вовсе не с мировой знаменитостью, эстетом и снобом, привыкшим к славе, как я к риску и опасностям, путешествующим по свету так же свободно, как я – по своей квартире. И каким-то чудом залетевшим в наш провинциальный городишко, чтобы скорее всего никогда больше сюда не вернуться…

«Русский испанец» тоже смотрел на меня, как бы ожидая моего согласия; его глаза влажно блестели не только от коньяка, а еще от чего-то, о чем я могла только догадываться… Не дождавшись, он сам закончил свою мысль:

– А если заказчик живет не в России, то зачем, я вас спрашиваю, похищать плащ здесь? Чтобы потом с огромным риском тащить его через границу, а может, и не одну… Это же верх абсурда! Не проще ли было бы украсть его где-нибудь поближе к месту назначения – я ведь в эти три года где только не побывал… Нет, тут что-то не так! Только никак не пойму – что. Какой собаке понадобилось увести плащ Радамеса именно в Тарасове, и главное – зачем?! Вы должны помочь мне разобраться, Таня!

На последней фразе Мигель с неожиданной для «эстета» силой и с явно испанским темпераментом хлопнул ладонью по маленькому столику, отчего стоящая на нем бутылка (уже почти пустая) и мирно задремавший было директор театра подскочили на месте.

– Друзья мои! – испуганно закричал потревоженный Федор Ильич. – Кажется, я немного… сошел с дистанции. Прошу меня извинить! Если вы не возражаете, давайте обсудим финансовые условия, и… засим мне хотелось бы откланяться. Вряд ли у вас, Танечка, будут сейчас ко мне вопросы: об этом деле я знаю только со слов Мигеля, он вам все расскажет значительно лучше.

Так мы и сделали. Мои финансовые условия были приняты администрацией театра безропотно. Единственное дополнение внес гость Тарасова: мне было обещано десять тысяч долларов в случае успешного исхода операции «Плащ Радамеса» до начала спектакля вечером в пятницу (а об ином исходе Мартинес и думать не хотел.) Я сочла, что это вполне по-божески: ожидать, что мне предложат пятьдесят процентов от стоимости бесценного плаща, было бы с моей стороны верхом наглости.

Прощаясь с нами, сошедший с дистанции радушный хозяин сказал, что мы, разумеется, можем оставаться на его территории так долго, как это потребуется, – вахтершу он предупредит.

– А вас, Танечка, прошу ко мне без церемоний в любое время, по любому делу! – С этими словами Федор Ильич, уже облаченный в пальто, исчез за двойной дверью, держа в руке свою шляпу.

Как только мы остались вдвоем, влажный блеск в глазах моего собеседника усилился; в их темных глубинах появилось новое выражение – как будто там поселилась какая-то смутная мысль или надежда, до которой пока еще не дошла очередь. Но он, конечно же, был слишком хорошо воспитан, чтобы с ходу делать мне «недостойные» предложения. И, увы, слишком озабочен своей пропажей.

– Вы рассказали мне все, что знаете, Мигель?

– Нет. Я еще не доложил о результатах моего собственного предварительного расследования. Правда, они очень скромные, но все же…

– Чего, чего?

– Ну, неужели вы думаете, Танечка, что я, выслушав Хосе, стал рвать на себе волосы, а потом с горя сел хлестать коньяк с милейшим Федором? Конечно, я тут же помчался в гостиницу, чтобы самому во всем убедиться и разобраться. Надо было хорошенько расспросить людей об той даме под вуалью.

– Под вуалью?

– Ну да, она была в шляпе с широкими полями и густой вуалью, совершенно скрывающей лицо. Об этом я узнал, разумеется, уже от портье в холле, не от Хосе – ведь он не мог никому задать ни одного вопроса толком, объяснялся как глухонемой. Дама была высокая и говорила низким грудным голосом, слегка глуховатым. На ней было длинное пальто, застегнутое на все пуговицы, и кожаные перчатки. Кроме этой самой вуали, ничего особенного в ее облике портье не приметил. Но обратил внимание на одну маленькую странность: когда дама хотела достать деньги, чтобы отблагодарить портье за услугу (она дала ему пять долларов), то сперва полезла в карман пальто, и только потом открыла сумочку, и достала купюру из кошелька. Кстати, не снимая перчаток… Вам это о чем-нибудь говорит?

– Переодетый мужчина?!

– Точно. Я тоже так подумал. Ну скажите, какая женщина, держа в руках сумочку, полезла бы за деньгами в карман?..

Я вынуждена была признать, что, став оперным певцом, Мигель Мартинес похоронил в себе отличного детектива. Он усмехнулся:

– Спасибо за комплимент. Только я очень хотел бы, чтоб эти способности никогда больше мне не пригодились! Но я еще не сказал вам самого главного, Танечка. Я попросил портье припомнить дословно все, что сказала эта «дама». Тоже не бесплатно, разумеется… Ничего особенного в ее словах не было. Кроме одной любопытной детали – по-моему, очень даже любопытной! Она сказала (или он): «У меня важное письмо для „дона Марти“…» Скажите, Таня, встречали вы где-нибудь в печати, чтобы меня так называли?

– Да нет вроде бы…

– Правильно. И не встретите. Потому что это прозвище употребляется в очень узком кругу. Только среди оперного бомонда. Вернее, в основном в кругу известных теноров и никогда – публично. Так сказать, ласковое «семейное» прозвище. По-моему, только однажды Лючано… Паваротти, я имею в виду, назвал меня так на публике. Правда, тогда и публика была специфическая… в основном, члены королевских семей Европы. И уж, во всяком случае, никакой прессы. Так что я в полном недоумении, Таня! До сегодняшнего вечера я мог бы поклясться, что в Тарасове никто и не слышал этого имени – «дон Марти»…

Я согласилась, что это и в самом деле очень интересно.

Приватная беседа со служащим «Астории», которого Мартинес называл портье, была центральным пунктом в «расследовании» испанца, но не единственным. Он выяснил также, что в бар мужеподобная дама даже не заходила – там ее никто не видел. Зато у нее была прекрасная возможность подняться незамеченной на второй этаж по служебной лестнице, выход на которую находится как раз рядом с дверью злачного места. А дальше – попасть в номер Хосе или Мартинеса уже не представляло труда: с позиции дежурной по этажу двери номеров 23 и 24 не просматриваются, ее столик расположен за поворотом коридора, у главной лестницы. Не представляло труда, конечно, при условии, что «дама» располагала либо ключами от одного из номеров, либо профессиональными навыками попадать за запертые двери без помощи ключей.

К слову сказать, замки в номерах этого старинного тарасовского отеля были самые что ни есть допотопные – это я знала по своему богатому опыту. Так что открыть их – плевое дело даже для начинающего взломщика. Впрочем, учитывая острый дефицит времени у вора и то, что Хосе обнаружил оба номера запертыми, логичнее предположить, что похититель действовал все-таки ключами. Но в таком случае, где он их раздобыл?..

– Вы, конечно, говорили и с дежурной по этажу? – спросила я «детектива-любителя».

– Конечно, говорил. Мне она показалась очень милой женщиной. Она никуда не отлучалась в это время, но не видела никакой дамы с вуалью и не слышала ничего подозрительного. С того момента, когда Хосе спустился вниз, и до тех пор, когда он вернулся минут через десять, вообще никто не попадал в поле ее зрения. Правда, у нее все время звонил телефон: то начальство с распоряжениями, то постояльцы с вопросами. К ним сегодня заехали еще какие-то немцы-ученые. В общем, день хлопот.

– А как же ваша таинственная «гостья» покинула гостиницу? Кто-нибудь ее видел?

– Ну, это-то, думаю, совсем простой вопрос: она воспользовалась окном. Я еще не успел вам сказать, что рядом с окном Хосе, слева, проходит пожарная лестница. По ней без труда мог бы спуститься вниз даже ребенок. А там – вы знаете, наверно? – глухие дворы выводят вас на маленькую улочку, параллельную проспекту Кирова, – уже забыл, как она называется… Так что «даму» больше никто не видел, и это не удивительно.

– Вы что же – и глухие дворы сами проверили?!

«Коллега» скромно пожал плечами, опустив глаза: как же, мол, иначе, раз взялся за дело – доводи до конца…

– Я привык к блеску юпитеров, это правда, но и темноты не боюсь, Танечка!

А я, пожалуй, пошла бы в разведку с этим баловнем славы!

– Мигель, так вы никому из гостиничного персонала не обмолвились о пропаже? Все-таки вы их расспрашивали… Они ничего не заподозрили?

– Обижаете, сударыня. Я был очень осторожен. Всем им я сказал, что это, по-видимому, приходила моя давняя знакомая, и я очень расстроен, что она разминулась с Хосе. И эти люди, разумеется, не задавали лишних вопросов. Только дежурная по этажу немного разволновалась и спросила, все ли в порядке. Но ее можно понять: если случается какая-нибудь неприятность – спрос с нее первой. Я ее успокоил.

Да уж, я думаю, вы умеете успокаивать женщин, «дон Марти»… Только если бы администрация «Астории» пронюхала, что в действительности произошло у вас в номере, – даже ваших талантов оказалось бы недостаточно!

– Танечка… – Мой клиент выпрямился в кресле. – Не сочтите меня нахалом, напоминающим даме о времени… Но, боюсь, нам пора покидать кабинет гостеприимного Федора Ильича. Скоро час ночи, и с минуты на минуту здешняя публика начнет расходиться с банкета. Мне страшно даже подумать, что будет, если они меня здесь «засекут»: ведь они думают, что я уже вижу десятый сон у себя в отеле…

– Вы правы, Мигель. Извините, я вас замучила, а ведь вы с дороги…

– Не говорите так, прошу… – Он осторожно, кончиками длинных пальцев коснулся моей руки, лежащей на столе. – С вами я провел прекрасный вечер, несмотря ни на что. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло!

Мартинес легко поднялся с кресла, опять обогнул столик, за которым мы сидели, и, теперь уже смело взяв со стола мою конечность, совершил свой «рукоприкладный» ритуал. Только на этот раз он несколько затянулся – настолько, что мне вдруг захотелось зарыться носом в его шевелюру… Черт, это все армянский коньяк играет! Скорее на воздух…

– И потом, вы так уж сильно не спешите. Я намерен вас проводить, Танечка. На этот раз – даже если вы против – я не могу допустить, чтобы глубокой ночью вы добирались до дома одна.

– Боже мой, да я живу в двух шагах отсюда! И к тому же, будучи детективом, я умею за себя постоять. Так что давайте лучше я вас провожу: так мне будет спокойнее, что дорогого гостя Тарасова не похитят вслед за его знаменитым плащом!

Он выпрямился и посмотрел на меня с каким-то даже удивлением:

– Таня, я согласен считать это шуткой, но на большее не рассчитывайте! Вы что же, серьезно считаете, что я не могу за себя постоять?! Я ж вам уже сказал, что не боюсь темноты. К вашему сведению, детектив, я весьма неплохой боксер. И вообще считаю, что артист должен уметь все… неплохо. Так что идемте!

Мне еще сильнее захотелось пойти с ним в разведку. Желательно на все три ночи и три дня – до самой «Аиды»… Нет, конечно, виноват коньяк, что же еще!

Мигель помог мне облачиться в пальто (чуть дольше, чем требовалось, задержав руки на моих плечах), надел свое, которое, оказывается, тоже обреталось в директорском шкафу; и, только распахнув передо мной обе двери, щелкнул выключателем. Правильно сделал, хотя я тоже не боюсь темноты, но бывают особые случаи…

Перед закрытой дверью «предбанника» мой спутник сделал предупреждающий знак и прислушался. Кажется, разгоряченных банкетом служителей муз в коридоре не было.

– Пожалуйста, взгляните, Таня…

Я выглянула. Все было чисто, только вахтерша со своего места, заметив меня, помахала рукой:

– Идите, идите, никого!

Очевидно, старушка была в курсе, что нас в театре «нет».

Мы спортивным шагом преодолели свое коридорное крыло: с противоположной стороны слышался приближающийся шум голосов и ног. Я кубарем скатилась по ступенькам к массивной входной двери – и услышала за спиной вкрадчивый голос испанца:

– Доброй вам ночи, до свидания. Вы помните, конечно, что меня здесь нет уже три часа?.. Спасибо, спасибо! Вот племянница меня разыскала, представляете? Троюродной сестры дочка… Заболтались и совсем забыли о времени.

Я обернулась и ослепительной улыбкой подтвердила свои родственные чувства:

– Бежим, «дядюшка», а то коллеги заметут!

Оказавшись на улице, мы пробежали полквартала и только тогда, остановившись, расхохотались.

– Вы бесподобны, дон Марти! – искренне сказала я, цепляя его под руку. – Надеюсь, мне можно называть вас так, по-домашнему?

– Разумеется, Танечка, вы же моя племянница! В свою очередь надеюсь, что вы не откажетесь немного побыть моей родственницей, для конспирации? Хотя бы дальней…

Бог его знает, что он хотел сказать последней фразой. Я не стала уточнять.

Ночка была явно не для прогулок по городу. Промозглый ветер не утих – напротив, к нему добавилась какая-то мерзкая изморось. И стало еще холоднее, чем днем.

Мне было жалко непокрытой головы моего спутника, терзаемой ветром, и я быстро потащила его по пустынной улице Горького, залитой разноцветными огнями фонарей, неоновых вывесок и витрин. Редкие машины проносились мимо нас, не обращая никакого внимания на мигающий желтый глаз светофора.

А Мартинес как будто и не замечал ни отвратной погоды, ни моей заботы о клиенте. Он глазел по сторонам.

– Не спешите, Таня, пожалуйста! Дайте мне посмотреть. Ведь это почти мой родной город, самые лучшие, самые светлые годы прошли здесь. Боже мой! Я не был тут восемнадцать лет…