…Вплетена из жалости
Ленточка в косе…
 

И как, интересно, сие высказывание понимать? Если тебе кого-то жалко – заплети в косу ленточку? А если ты мужчина и косы у тебя нет? Надо сначала отрастить и потом уже вплетать? Что за чушь?!

 
… – Торопись! – Успеется!
Главное – почин…
 

Хотелось бы знать: это вообще о чем? Кто с кем разговаривает? Куда и кому надо торопиться? Что успеется? И что за почин такой? Или я просто не доросла до высокой поэзии?

Я поняла одно: меня, кажется, коробит от такой, с позволения сказать, поэзии. Что-то и на вечер этого Буйковского идти вовсе не хочется. А может, ну его, этот творческий вечер! Посижу дома с книгой, в кресле у камина, почитаю о высоких отношениях благородных людей? Где там мой новый роман?..

Едва только я прочла первую главу, как раздался телефонный звонок.

– Поль, ты готова? – Это была моя неуемная подруга.

– К чему?

– Как к чему? Мы с тобой идем на творческий вечер, ты что, Казакова, забыла?

– Не забыла, – успокоила я Алину, – но у меня появилось сомнение: стоит ли туда идти. Ты уверена, что нам так уж надо на этот вечер?

– Она еще спрашивает! – возмутилась подруга. – Собирайся без разговоров! Через час встречаемся на крыльце Дома творчества…

Через час я подъехала к Дому творчества на своем «Мини-Купере». Здесь было совсем немного машин, не более полутора десятка. «Странно, – подумала я, – обычно, когда проходят творческие вечера каких-нибудь артистов, писателей или художников, здесь просто невозможно найти место для парковки. А сейчас я свободно встала между захудалым «Москвичом» и шикарным «Лексусом». Что ж, тем лучше, хоть проблем с парковкой нет».

Алина ждала меня на крыльце. Она была в новых джинсах и голубом топике, за который были заткнуты солнечные очки. Зачем они ей, ведь на улице почти вечер? Фиолетовые босоножки на головокружительной высоты каблуках не скрывали ее пальчиков, покрытых лиловым лаком.

– Пошли скорее, через пять минут начало… – Алина взяла меня за руку и потащила ко входу.

Наши места оказались в среднем ряду. Народа в зале было не очень много, в основном молодежь – подростки, юноши и девушки лет двадцати. Они все сидели почему-то на последних рядах, одетые крикливо и просто несуразно. В первых рядах я заметила десятка два людей более солидного возраста, такого, как мы с Нечаевой, – лет под тридцать. Может, и нам надо было сесть туда? Может, здесь вообще принято возрастное разделение: более или менее солидная публика – отдельно, «зелень» – отдельно? Как мухи и котлеты…

Начало задерживали.

– Где он, твой Буйковский? – нетерпеливо спрашивала я подругу.

– Сейчас… Подожди… – отмахивалась та от меня. – Ага, вон Мыльников, тот самый – Мыло – художник и скульптор. Вон директор выставочного зала Микола Бобусь, а рядом с ним – писательница Элеонора Зозуля… А вон, смотри – твой приятель, журналист Антон Ярцев. Так, и пресса здесь… Я же говорила, вся тусовка будет…

Но вот наконец на сцену какой-то подпрыгивающей походкой подстреленного воробья вышел молодой человек, почти юноша. Он был высок и худощав. Его взъерошенные рыжие волосы торчали во все стороны так, словно он на месяц избавил их от шампуня и расчески. На нем был джинсовый костюм – брюки и безрукавка, под которой виднелся огненного цвета джемпер. На шее недоросля красовался пестрый шейный платок, на ногах – кроссовки размера детских лыж.

В зале с первых рядов раздались хлопки, с последних – свист.

– Буёк! Давай сбацай нам чё-нибудь!

– Давай, Буёк, заводи шарманку!

– Эй, Гриня! Начинай, чего выпендриваешься? – закричали с задних рядов.

Такая странная встреча поэта зрителями меня несколько обескуражила. Я не привыкла к тому, что поклонники так фамильярно встречают своего кумира. Но сам талант, похоже, вовсе не обиделся на неформальное обращение к нему зрителей. Он несколько неуклюже поклонился первым рядам, которые в отличие от последних не свистели и ничего не выкрикивали. Когда «приветствие» зрителей стихло, Буйковский встал к микрофону, попытался пригладить свою растрепанную шевелюру рукой, отчего она растрепалась еще больше прежнего, и наконец сам поздоровался с нами.

– Дорогие зрители, ребята, дорогие мои друзья и коллеги! Сегодняшний вечер я посвящаю вам, всем тем, ради кого пишу и творю. Сегодня я прочту вам свои новые стихи, а затем мы вспомним старые, любимые вами… Итак, первое стихотворение посвящается женщинам.

В зале сразу стало тихо. Молодой человек в джинсе откашлялся, несколько театрально выставил вперед правую ногу, а левую руку вскинул вверх. Он закрыл глаза и начал декламировать:

 
Я люблю всех женщин – маленьких, высоких.
Я люблю всех женщин – умных, недалеких.
Я люблю всех женщин – зрячих, близоруких.
Я люблю всех женщин – неумех безруких.
Я люблю всех женщин – толстых, некрасивых.
Я люблю всех женщин – черных, рыжих, сивых.
Я люблю всех женщин, верность им храня…
Почему ж не любят женщины меня?..
 

Когда Гриша закончил читать, он снова неуклюже поклонился. В первых рядах захлопали, а с последних раздались свист и боевой клич: «У-у-у!» Я сидела в недоумении. Алина аплодировала, а у меня появилось желание засвистеть. Впрочем, Буйковский воспринимал свист весьма своеобразно: он был им доволен и даже помахал рукой тем, кто сидел за нашими спинами.

Потом он прочитал еще несколько стихотворений на тему беззаветной любви, верной дружбы и восхищения самыми разными вещами – от заплеванной урны в парке до разрывающего ночную тишину черного байка. И опять молодежь в последних рядах радостно свистела, выла и топала ногами от восторга, а жалкая кучка солидных зрителей в первых рядах сдержанно аплодировала.

Поэт просто светился от удовольствия. Наконец он объявил, что почитает свои старые стихи на заказ. Из зала сразу кто-то крикнул:

– Гриня! Давай «Старик и горе»!

Гриня понимающе покивал головой, мол, разделяю вашу тягу к таким вещам. Он выставил вперед теперь уже левую ногу, а правую руку вскинул вверх и начал читать. Стихотворение было про бедного дедушку, который жил один в своей квартире и попивал от горя и одиночества.

 
…А в углу за дверью – дряхлая клюка,
Жалкая подруга деда-старика.
На столе без скатерти водочка стоит
И своей прозрачностью старика мани́т.
 

От всего этого веяло какой-то безысходностью. Хотелось плакать. Я покосилась на Алину. Та слушала, буквально открыв рот.

 
…И пришли риелторы, как бандит с ножом,
И остался дедушка навсегда бомжом…
 

Такая печальная история вышибала слезу. Спившегося старичка было, конечно, жаль, «черные» риелторы, естественно, вызывали острое чувство ненависти. Грине долго аплодировали, улюлюкали и свистели. Он кланялся, потом кто-то выкрикнул с задних рядов:

– Буёк, давай нашу! «Морда кирпичом»!

– «Морда кирпичом»! Буёк, давай «морду»!..

Гриня тут же встал в какую-то странную позу Буратино, шагающего в школу с азбукой под мышкой, и, подпрыгивая, затараторил скороговоркой:

 
Я хожу ни в чем, морда – кирпичом…
 

На задних рядах скороговорку с готовностью подхватили. За нашими спинами доносилось:

 
Я хожу в джинсе, радостный, как все…
 

– Скажи, прикольный малый? – подмигнула мне Алина, кивнув на кривляющегося на сцене Буйковского.

– Уж куда прикольней! – съязвила я. Мне лично такие речевки не нравились.

– Тебя что, не вставляет? – удивилась подруга.

– Да знаешь, что-то не очень.

Алина хмыкнула и повернулась к сцене. А Гриня уже читал на заказ какую-то новую речевку:

 
Гуляю я по городу в лапти обутый,
Я как Лев Толстой, и это очень круто.
Я давно не бреюсь, уже день шестой,
Скоро я буду совсем как Лев Толстой.
 

– Хорошо, что Лев Толстой не дожил до такого, – шепнула я Алине. – А Буйковский что себе думает – надел лапти, отрастил бороду, и нате, пожалуйста, – великий русский писатель?!

Подруга прыснула.

К концу вечера я поняла одно: меня коробит от бездарных пошленьких стишков этого рыжего клоуна. Я вообще удивляюсь тому, что в местных изданиях хвалят его, с позволения сказать, «произведения». Писал бы себе для местных рэперов, а в искусство не совался. Со сцены между тем звучала очередная речевка-скороговорка:

 
Хорошо быть кошкой, а еще собакой:
Где хочешь, там и писай, где хочешь, там и какай.
Вырыл лапкой ямку – и садись, и какай!..
Хорошо быть кошкой, а еще собакой.
 

Задние ряды выли от восторга.

– Это что, ностальгия по детству, когда, гуляя во дворе со сверстниками, в туалет бегали за гаражи да за кустики, ленясь подняться домой на пятый этаж? – усмехнулась я.

Алина хихикнула.

– Если бы это написал восьмилетний мальчик, я бы, пожалуй, ему даже поаплодировала, но когда такое выдает двадцатилетний юноша-переросток, тут уж – извините… А вообще, может, пойдем? – спросила я подругу, кивнув на выход.

– Ты что?! Давай дослушаем. Прикольно же!

– Прикольно? Хорошо, Алина, но учти: я сижу здесь исключительно ради тебя!

«И героически терплю это издевательство над своим тонким эстетическим вкусом», – добавила я мысленно.

В этот момент Гриня выдал со сцены нечто совсем оригинальное:

 
Дали б кредит – купил бы динамит,
Взорвал бы кредитора – пускай горит!
 

А у юного дарования, оказывается, садистские наклонности! Но на этом он не остановился:

 
Были бы гроши – купил бы галоши,
Ходил бы по лужам, плевал на прохожих…
 

– Не приведи судьба оказаться на улице рядом с господином Буйковским, когда он на прогулке! – снова шепнула я подруге. – Заплюет, как пить дать! Верблюд горовский!

– Похоже, ты не воспринимаешь его как поэта, – сделала вывод Алина.

– Поэта?! – переспросила я и, почти не задумываясь, выдала экспромтом:

 
Имел бы я штиблеты – не лез бы я в поэты.
Какой же я поэт, когда извилин нет?
 

Нечаева покатилась от смеха, а я посмотрела на Гриню, мечущего со сцены в зал свои «перлы речевые». Еще один-два таких его «шедевра», и мне никакого героизма не хватит высидеть вечер до конца, даже потешаясь при этом над автором.

– Может, все же пойдем? – кивнула я на выход.

– Поль, ну, давай досидим до конца, я хочу послушать, – заканючила подруга.

Но на мое счастье, эта пытка вскоре кончилась. Буйковский поклонился зрителям, загадочно пообещав написать «еще много чего», а те, в свою очередь, обрадованно зааплодировали и, конечно же, засвистели.

– Видишь, как все радуются? – спросила меня Алина.

– Еще бы: вечер наконец-то закончился!

– Пойду возьму у Гриши автограф…

Подруга достала из сумки желтую книжечку стихов, которую купила сегодня утром в «Книжной лавке», и стала пробираться к сцене, возле которой столпился народ. Кто-то пытался взять автограф у Буйковского, кто-то лез, чтобы поздороваться с ним, как со старым знакомым. Часть зрителей вывалилась в фойе, в их числе была и я. Решив подождать подругу в более или менее спокойной обстановке, я встала в фойе у окна.