В дальнем углу освоила территорию и шумно прижилась беззаботная стайка туристов с рюкзаками, палатками и гитарами. Приближаясь к ним, Герман жадно ловил лихой бродяжий дух, витающий над загорелыми небритыми лицами парней, угловатыми девичьими силуэтами, и понял, что завидует. Чему? Ответ не находился. Тогда Герман остановился поодаль, слушая незатейливые гитарные переборы и наблюдая за маленькой смуглой девчонкой, сидевшей на огромном рюкзаке в нелепой выцветшей панаме. Она что-то оживленно говорила своим спутникам, забавно хлопая рыжеватыми ресницами, никогда не знавшими косметики, и заливисто смеялась, разбрызгивая вокруг себя светлую нечаянную радость.

Герман долго рассматривал сидящих в кругу туристов, каждый раз цепляясь взглядом за эту незрелую девичью некрасивость. Жадно ловил её голос и смех, окуная пустую душу в её источник, ликующий и чистый. Что-то стало меняться глубоко внутри, заполняя все смыслом и содержанием, давно и безнадежно утерянным.

Диспетчер объявила посадку на его рейс. К Герману уже неслась сопровождающая группы, призывно и нервно махая рукой, когда он рванулся в угол зала, роняя по дороге чьи-то сумки и чемоданы, перешагивая через баулы и хныкающих детей. Стремительно подошел к рыжеволосой девчонке, завис над ней и, протягивая визитку, сказал почему-то срывающимся от волнения голосом: «Меня зовут Герман. Позвоните мне, пожалуйста, вот по этому номеру после 25 числа. Непременно позвоните!» Вся женская половина компании с завистью и восторгом следила за неловкими движениями подруги, прячущей визитку в карманчик выгоревшей клетчатой рубашки.

Самолет Германа давно летел в небе, а немая сцена недоумения все еще висела в душном зале ожидания…

– Зачем тебе эта туристка? Мальчик мой, это же мезальянс! – в отчаянии вскидывала к небу тонкие, ухоженные руки мама после того, как он привел в дом перепуганную смуглую девчонку в шортах и стоптанных босоножках, объявив родителям, что женится.

– Я бесконечно дорожу твоим мнением, мама… Но прости, это не обсуждается.

Впервые в жизни мать уловила в голосе сына незнакомые нотки, от которых ей стало не по себе. С горечью сожалея о том, что сын вырос, Генриетта Михайловна достойно приняла потерю своего права влиять на его решения, вздохнула и пошла на кухню за корвалолом.

Почти три месяца Герман с завидным упорством отбивался от друзей и знакомых, пытающихся отговорить его от «скоропостижной» женитьбы. Никто не мог понять, что нашел этот элитный музыкант, влюблявший в себя лучших женщин, крутивший романы с фееричными итальянками и утонченными француженками, в этой бессловесной и бестелесной серой мышке. Потом сдались и успокоились, а после свадьбы полюбили и его молодую жену, и дом, невероятно гостеприимный и уютный благодаря стараниям его милой и умелой хозяйки.

Молодожены поселились в просторной двухкомнатной квартире, щедро предоставленной начинающему, но уже известному музыканту мэрией в качестве свадебного подарка. О том, что глава городской администрации в далеком прошлом был страстным поклонником Генриетты Михайловны, история вежливо умолчала.

С неожиданным для себя удовольствием Герман принялся вместе с женой обживать квартирное пространство, в котором удивительно переплеталось, сочетая несочетаемое, его эстетство и её незатейливая простота. От всего, к чему прикасалась её рука, веяло таким умиротворением и смыслом, превращая неглавное в главное, что, казалось, без этого в жизни Герману уже никак не обойтись.

Дом обрастал мелочами, наполняя все значимостью и традициями, к которым молодые супруги относились с вдохновением и трепетом. Стали привычными воскресные обеды с затяжным застольем, пирожками и разносолами в кругу друзей, диаметр которого постоянно увеличивался. Поэтому очень скоро в гости к Ростоцким стали ходить со своими «посадочными местами». Со временем весь балкон был завален всевозможными табуретками, раскладными стульями, шезлонгами и даже плетеным креслом-качалкой. Последнее приобретение было безоговорочно облюбовано Генриеттой Михайловной, обожавшей эти воскресные посиделки и свою невестку Алинку, чьему появлению она когда-то так категорически сопротивлялась.

Молодая провинциальная девочка с бесхитростными глазами навсегда покорила сердце претенциозной столичной свекрови своей самозабвенной любовью к её единственному сыну, самыми банальными пирожками, а еще – сказочным вишневым вареньем, которых сама Генриетта Михайловна никогда ни печь, ни варить не умела.

И сейчас, сидя на уютной кухне, она старательно переписывала в изящный блокнотик очередной рецепт Алинкиного пирога, гоняя во рту вишневую косточку. И невестка, и свекровь прекрасно знали, что никакой пирог Генриетта Михайловна печь, конечно, не станет, но, видимо, в этом обязательном воскресном конспектировании тоже заключался своеобразный семейный ритуал.

Гости давно разошлись, лишь изрядно перепивший друг детства Игорь битый час прощался в коридоре, терзая Германа доверительными разговорами.

– Скажи честно, ведь ты же её не любишь? – после бесконечных хождений вокруг да около, наконец, задал он в лоб мучивший его вопрос.

– Игорь, давай не будем…

– Нет, давай будем! – упрямо настаивал друг, усаживаясь на ящик для обуви. – Я, между прочим, перед тобой всегда душу выворачиваю.

– Ну, это скорее нужно тебе, а не мне, – съязвил Герман.

– Друг, не хами, – обиделся Игорь и уткнулся в висящие на вешалке пальто.

– Ладно, извини, – пошел на попятную Герман, вспоминая, что у пьяных свои особые аргументы и чувства. – Что ты хочешь услышать?

– Правду!

– Какую правду? – спросил Герман, начиная нервничать.

– Всю! Вот пока не скажешь, я никуда отсюда не уйду, – ответил Игорь, пытаясь улечься все на том же обувном ящике, но не удержал равновесие и свалился рядом.

Герман поднял его и поставил на ноги.

– Игорь, тебе нужно поспать… дома.

– Дома! Ну, конечно… Спать нужно дома… и только с женой… Тебе легко говорить, у тебя вон как… А у меня дома… Ладно, не будем усугу… гу… блять, – на этом слове Игорь споткнулся, но не отстал. – Ты мне скажи… только честно… любишь ты свою жену или нет?

– Ну, не люблю, – ответил Герман, понимая, что Игорь все равно не отвяжется.

– А-а! То-то же! – непонятно чему обрадовался друг. – Слушай, а какого хрена ты взял в жены эти «домашние тапочки»?! У тебя же такие бабы были!

– Были… и будут… Если захочу, – без тени бравады, даже как-будто с сожалением ответил Герман. – Но, понимаешь, вся прелесть в том, что я этого не хочу…

– Не понимаю! Убей меня, не понимаю! Но, почему?! – не мог успокоиться изнывающий от зависти собеседник.

– Потому что их я тоже не люблю. А с Алиной мне по крайней мере тепло. Очень. И еще… Она единственный человек, которому я верю. Как оказалось, мне это весьма необходимо для жизни.

– А как же я?! А мне ты, получается, не веришь?! – «полез в бутылку» перебравший друг.

– Не верю, – с тем же спокойным великолепием ответил Герман. Женившись, он стал необычайно лаконичен. И это опять же только добавило ему шарма. – Игорь, тебе пора. Я вызову такси, – попытался он закончить тяготивший его разговор.

Через четверть часа машина ждала Игоря у подъезда.

– Значит вы так, Герман Вениаминович! Значит так вы с лучшим другом! Запомним! – еще долго бормотал гость что-то бессвязно-невнятное, обиженно поджимая губы. И в очередной раз вылезая из такси, куда Герман пытался усадить его, въедливо спросил:

– Ну, хоть кого-то вы любите, маэстро?

– Люблю, – ответил Герман, поправляя на шее друга сбившийся шарфик.

– Кого? Кому же так повезло, а?! – с трудом удерживая равновесие, Игорь раскинул в стороны руки. Но не удержал и осел на мокрый асфальт.

– А вот это тебя уже точно не касается! – ответил Герман, поднимая друга и в очередной раз запихивая в машину. Быстро захлопнув дверцу, крикнул шоферу:

– Всё, командир, упаковано! Трогай!

Машина сорвалась с места, увозя на заднем сидении смертельно обиженного пассажира, а Герман, вздохнув с облегчением, заспешил домой, где его всегда ждали и любили. По-настоящему.

Через год в семье Ростоцких родилась девочка. Герман был на седьмом небе от счастья, дедушка – необычайно горд, а о бабушке и говорить нечего. Распираемая самыми нежными чувствами, она, можно сказать, совершила гражданский подвиг: связала крохотные розовые пинетки. Вязала она их почти полгода, поэтому внучке они, конечно, оказались безнадежно малы. Но тем не менее навсегда остались самой ценной семейной реликвией, олицетворяя собой символ самозабвенной бабушкиной любви.

Белокурое ангельское создание, нареченное Маргаритой, росло во всеобъемлющей любви и щедро задаривалось подарками всеми по очереди, но больше всего возвращающимся с гастролей отцом. Он обрушил свою неизрасходованную любовь на дочь, исполняя все её желания и капризы, звал принцессой и с готовностью носил на руках ночи напролет и на прогулке.

Герман отогрелся и увяз в семейной жизни. Вроде бы и не утерял свой неповторимый шарм и лоск, но как-то набрал тела и одомашнился. Женщины по-прежнему с тоской провожали его глазами, с откровенным недоумением переводя взгляд на идущую рядом с ним жену, ревниво оценивая её старенькие джинсы, неброскую кофточку и волосы, собранные на затылке в нехитрый хвостик. Мужчины завидовали свету в её глазах, той жизнеутверждающей любви, которую эти глаза излучали, когда она смотрела на своего спутника. Её чувство к нему было таким огромным, что ни спрятать, ни скрыть его Алина просто не могла.

Казалось, это и было счастье. Тихое, светлое, настоящее. «Мой дом – моя крепость!» – любил повторять Герман, возвращаясь с очередных гастролей, обцелованный и умиротворенный. Ему нравилось наблюдать за быстрыми, но не суетными движениями жены, когда она двигалась по дому, рождая после себя вихревой поток. Казалось, она ничего не делала сама, а, едва касаясь, лишь передавала энергию вещам, которые сами собой ложились на привычные места. Всю домашнюю работу она делала так бесшумно и легко, с таким вдохновением, словно танцевала свой главный, самый счастливый танец.

С появлением Германа в доме все оживало, начинало вращаться вокруг него, наполняя его и её жизнь особым, понятным лишь им двоим смыслом.

И только в спальне все шло по-другому сценарию. Многоопытный и искушенный муж безуспешно пытался раскомплексовать маленькую провинциальную девочку, хоть как-то разбудить в ней чувственность и разжечь желание. Или хотя бы приручить. Самыми мучительными в их отношениях были эти минуты, когда перепуганным зверьком она замирала в его руках, глядя куда-то в сторону широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Поначалу Германа даже забавлял этот неподдельный страх и девичья неискушенность. Растроганный её безгрешным целомудрием, муж окутывал молодую жену заботой и нежностью, предельно бережно, с немыслимым терпением и пониманием, боясь нарушить и разрушить, совершал обряд посвящения.