– Людмила… – Голос в трубке тихий, еле слышный. Но она услышала!

– Мама! Что?! Мамочка, я сейчас буду! Сейчас, подожди, я через минуту!

Задыхаясь, она влетела в дом, впервые в жизни встретивший ее слепыми окнами, закрытыми ставнями, как бельмами. Мать – тоже впервые в жизни – не встретила на пороге. Она лежала на кровати в горнице, изжелта-бледная, с темными кругами под глазами.

– Мамочка! Слава богу! – бросилась к ней Людмила Петровна. – Что? Сердце? Сейчас, сейчас! Ты потерпи, мы «Скорую»… Хорошо, что позвонила, умница! Ты не молчи, мамочка, скажи что-нибудь!

Трясущимися руками она набирала домашний телефон фельдшера Надежды Петровны, с отчаянием понимая, что «Скорая» из райцентра может не успеть. Уже так бывало, с тех пор как поликлинику в селе ликвидировали, объяснив, что это в связи с «оптимизацией».

– Не звони, Людмила, сядь, – попросила мать.

Людмила Петровна послушно опустилась на табуретку возле кровати, взяла мамину руку в свою.

– Ты что это удумала, девка? Совсем с ума посходила? – глядя ей в глаза, тихо и требовательно спросила мать.

Людмила Петровна растерялась. Она всегда, с самого раннего детства, пугалась способности матери видеть как сквозь стену.

– Я… Я что? Я ничего… – как в детстве, виновато забормотала она, пряча глаза.

– Не ври. Я вижу. Что удумала, а?

– Да что я удумала-то?! – спохватилась Людмила Петровна, сообразив наконец, что видеть ее с горстью таблеток в руках никто не мог, одна она была в кухне, одна! И ни в какую мистику не верила, кроме вечной любви, как и полагается любой уважающей свою профессию учительнице литературы. А стало быть, мама ничего не знает.

– Сон я видела, – помолчав, сказала мать. – Ночь не спала, а под утро уже. Что стоишь ты посреди поляны какой. Ну вот навроде нашей возле Талого Ключа. Руки так раскинула, глаза закрыла, загораешь вроде. А потом смотрю – там в траве-то и не ручей вовсе. Вместо ручья рельсы положены. И там от леса поезд идет. А ты стоишь, улыбаешься. Я кричу тебе, мол, Людка, Людка! А ты и головы не повернула, не слышишь. Ты смотри, Людмила.

– Да что я? – беспомощно пробормотала Людмила Петровна, потрясенная этим «не слышишь». Ну откуда, откуда мама могла знать?!

– Грех на душу не бери. Я под поезд не лягу, грех это. Сколько Господь назначил – столько и буду землю беспокоить. А как я без тебя? Подумала ты? Не обо мне, так о сынах подумай. Санька как жить будет? Владька куда вернется? В пустой дом? Не одна ты на свете, Людмила. Люди кругом. О них надо думать, не о себе. Тогда легче станет. Вот увидишь. Кто-то толкнет, а кто и поможет. Подождать нужно. Перетерпеть. Поняла, нет?

– Поняла, мамочка, – глотая слезы, кивнула Людмила Петровна. – Только придумала ты все. Нет у Талого Ключа никаких рельсов. Ручей там. Хочешь, летом сходим? И недалеко вовсе. Там хорошо! Трава по пояс и ромашки. И поездов у нас никаких нет. Узкоколейку и ту еще при советской власти разобрали. Так что…

– Ты молодая еще, Людмила. Жизни не знаешь, – укоризненно, как девчонке, погрозила пальцем мать, приподняв исхудавшую руку от одеяла. – Может, у тебя еще все впереди. Всяко бывает.

– Угу. Я замуж выйду. И разбогатею. И мы с тобой к океану поедем, я всю жизнь мечтала океан увидеть, – сквозь слезы улыбнулась Людмила Петровна. – Мам, у тебя кушать есть что? Давай приготовлю. Тебе чего больше хочется – оладушек или каши? Я тоже не ела уже давно, а тут вдруг так захотела, ужас!

Конец мая и начало июня прошли незаметно, как один длинный серый пустой день. Людмила Петровна вставала по-прежнему в шесть утра. Завтракала. Наводила чистоту в идеально чистой квартире. Садилась у окна, надевала очки и читала письмо от Владика.

«Здравствуйте, дорогие мама и бабушка! Спешу вам сообщить, что завтра мы уезжаем в Мурманск. Не пугайтесь! Я очень рад, что буду служить на флоте, правда, пока точно не знаю где. Хотелось бы не на берегу, а чтобы плавать. Мама, если хочешь, приезжай ко мне на присягу. Нам сказали, что родителям можно, и ко многим приедут, только билеты на поезд очень дорогие. Я по тебе и бабушке очень соскучился, особенно по оладушкам и по картошке жареной. Но кормят нас хорошо, ты не беспокойся. И дедовщины никакой нет. Если можешь, попроси денег у Сашки и приезжай. У тебя же каникулы. Заодно увидишь океан. Правда, Северный Ледовитый, но все-таки океан, как мечтала! Не волнуйся, мама, и береги себя. Привет Сашке и всем нашим! Твой сын Владик».

Повздыхав и стараясь не давать волю эмоциям (сейчас бы оладушек сыночку, как-то он там, голодный, наверное!), принималась писать ответ. Старалась писать хорошо, весело. Выдумывала всякие истории из школьной жизни, рисовала смешные рожицы. Не сдержавшись, корила за грамматические ошибки. Просила писать почаще, при первой возможности. Аккуратным почерком заполнив две-три страницы, сворачивала листки из школьной тетрадки пополам и убирала в ящик письменного стола. Там уже лежало четырнадцать неотправленных писем. Последнее от него получила со сборного пункта две недели назад. Нового адреса места службы сын не знал, и пока Людмила Петровна писала и складывала в стол, чтобы отправить позднее и ничего не забыть. И каждое утро перечитывала полученное, хотя знала наизусть.

Дождавшись, когда в школе начнутся уроки и, значит, на улице не будет учеников, бежала к матери. Копала огород, сажала, поливала. Топила печь, если было холодно, мыла полы, без нужды в сотый раз перетрясала половики. Мать кивала одобрительно, порывалась помогать. Людмила помощь отвергала – самой было мало работы. Вместе обедали. Потом таскала воду в бочку, поправляла забор. Помогла посадить картошку соседям – одиноким старикам Карпу Филипповичу и Федосье Иосифовне Бабиновым, и радовалась, когда заломило спину так, что ни сесть, ни встать. Радовалась боли, потому что иных ощущений не было. Вообще никаких, ни плохих, ни хороших, и это немного пугало. Но думать об этом тоже запрещалось. По вечерам ставила заплатки на старые Владькины джинсы и рубахи. Перемывала с порошком потрескавшиеся от старости тарелки. Что-то читала, не понимая смысла, просто складывая букву к букве. Хваталась за все, что могло отвлечь ее от мыслей о школе. Но в магазин ходить категорически отказывалась. Мать не настаивала. Понимала. Поэтому молча брала палку, старую клеенчатую сумку и отправлялась за хлебом или крупой.

Больше ничего не покупали. Значительная часть материнской пенсии уходила на лекарства, а обещанный расчет в школе так и не дали. А Людмила, гордая, не спрашивала. В школу идти не хотела, одинаково опасаясь и сочувствия, и злорадства. Боялась просто сорваться и зарыдать на глазах у всех, унизиться. А еще надо было платить за телефон, за квартиру и электричество. И как-то дотянуть до своих овощей.

Разумеется, имелись деньги на сберкнижке. Уж что-что, а сорить деньгами Людмила Петровна отродясь не была приучена. Но на той неделе вдруг приехал из Горноуральска Сашка, старший. Мрачный и, кажется, напуганный. Нехотя рассказал: оказывается, с завода он уволился полгода назад, потому что его зарплаты инженера по электрооборудованию в городе ни на что не хватает. От матери скрывал, зная, что рассердится. Вместе с другом решили заняться коммерцией, да не чем-нибудь, а возить водку из Кабардино-Балкарии и ею тут торговать. Взяли кредит. Купили водку – на заводе, все как положено. Но первую же партию на посту ГИБДД на границе областей у них конфисковали, заявив, что документы поддельные, а водка паленая. И добавили: будете правду искать – посадим. И водку им никто не вернет. Они бросились на завод. Оказалось, акцизные марки действительно поддельные. Они остались без товара и без денег. А кредит надо возвращать. Двести тысяч.

Пряча глаза, попросил у матери денег взаймы. Она, не поняв и половины из того, что рассказал сын, лишних вопросов задавать не стала. Сейчас не ко времени. Уж потом, когда все утрясется, она скажет ему все, что думает. И о нем, и о профессии, и о его занятиях торговлей. Торговать, имея диплом инженера! Нет, она не об этом мечтала для сыновей! А пока ему нужна помощь, и где ее просить, если не у матери. Утром пошла в сберкассу и сняла с книжки все, что было, до копейки – сорок три тысячи. Одно жаль – к Владьке на присягу поехать не сможет. Ну и ладно, у нее ведь вроде как экзамены. О своих делах Сашке рассказывать не стала. Она выкрутится, это мелочи. Было бы у него все хорошо.

Странно, но беда, приключившаяся с Сашкой, помогла Людмиле Петровне выйти из состояния оцепенения, в котором она пребывала последний месяц. Тогда, прибежав к матери и поняв, что от самого страшного на сей раз бог миловал, она решила хотя бы ради матери жить дальше и делать вид, будто все поправимо, наладится жизнь, дайте только срок. Но думать и чувствовать себе по-прежнему не разрешала. Не всматривалась, не вслушивалась ни в себя, ни в то, что окружало. Старалась загрузить себя работой так, чтобы к вечеру, отупев от усталости, упасть в постель и заснуть до утра без всяких снов. А поговорив с Сашкой, вдруг окончательно поняла: пока все живы, все поправимо. И еще одно важное поняла: беда, случившаяся с тобой, – это полбеды. Настоящая беда – когда плохо твоим родным, за которых душу отдашь по кусочку. То есть она и раньше, конечно, о таком положении вещей догадывалась, а тут осознала ясно и окончательно. Она не имеет права делать больно ни маме, ни сыновьям.

И Людмила Петровна стала жить дальше. Осторожно присматриваться к тому, что рядом, и удивляться, что все как прежде. Даже разрешила себе думать о том, чем займется дальше. Уезжать из Шишима – немыслимо, невозможно, она умрет в любом другом месте, как выдранное с корнем дерево. Но и работы по специальности не найдет ни здесь, ни в райцентре, уж Зинаида Васильевна расстарается. Больше она ничего делать не умела, только учить детей. Других идей не было, хоть торговать иди, как Сашка. И чем все закончится, тоже ясно. Мысли о будущем, и без того робкие и запуганные, обрывочные и слабые, забредали в тупик и там, потыкавшись, скукоживались. Но денег не хватало отчаянно.

К середине июня, как никогда поздно, в палисаднике распустились кусты ее любимой сирени. А надо сказать, что если материнским огородом Людмила Петровна занималась скорее по старой памяти и из уважения к матери, нежели из душевного расположения к сельскохозяйственным работам, то цветы она любила очень. И сирень тоже. В свое время потратила немало сил и времени, добывая правдами и неправдами редкие сорта, выхаживая молодые кустики. «Советская Арктика» – редкий сорт, с белыми махровыми цветами – был ее гордостью и предметом тихой зависти соседей. А рядом цвела темно-лиловая, тоже махровая «Павлинка», цветки которой, в отличие от прочих темных сортов, не выгорали даже в ясную сухую погоду, а срезанные стояли неделю.

Обычно оба куста зацветали в последнюю декаду мая. И то, что нынче они, как никогда долго, стояли с нераспустившимися бутонами, Людмила Петровна восприняла как знак. Недаром в год смерти отца, Петра Николаевича, не зацвела старая, посаженная им яблоня. А на другой год засохла. «От тоски, хорошая моя», – как о чем-то само собой разумеющемся, сказала тогда мать и спиливать засохшее дерево не разрешила. Вот и ее любимые «Арктика» с «Павлинкой» тоже словно замерли в оцепенении, как сама Людмила Петровна. А после Сашкиного отъезда пришла она утром к матери, глядит – а бутоны-то уже вот-вот цветом взорвутся.

Вдыхая запах белых и сине-сиреневых соцветий, Людмила Петровна едва не заплакала. И вдруг принялась ломать ветки то с одного, то с другого куста.

– Людмила, да ты что делаешь-то? – испугалась мать. – Отродясь лишней ветки не резала, а тут…

– Мама, не бойся, все в порядке, – засмеялась Людмила Петровна, пряча лицо в огромной разноцветной охапке и до изнеможения вдыхая запах, по которому всю зиму тосковала. – Я, кажется, придумала!

И мать, впервые за много дней увидевшая на ее лице улыбку, отступилась молча. Лишь смотрела вслед, озадаченно качая головой.

Автобус из Большого Шишима в Горноуральск ходил два раза в день, на утренний она опоздала. Но зато дневной ходил не до автовокзала, где всегда было столпотворение и нервотрепка, а до центра, что соответствовало ее стратегическому замыслу. И уже через три часа Людмила Петровна стояла у выхода из подземного перехода, а рядом, на высоком парапете, на расстеленной газетке лежали букеты свежесрезанной сирени. Каждый был завернут в чистую белую влажную тряпочку. И самое странное, что Людмиле Петровне, выросшей с убеждением, что торговля – занятие, недостойное интеллигентного человека, отчего-то совсем не было стыдно. Было чуть страшновато – а вдруг прогонят милиционеры или еще кто – и весело. А еще очень приятно, потому что, как выяснилось, она придумала очень нужное и полезное дело: при виде ее букетов люди замедляли шаг, улыбались, ахали, качали головами, спрашивали, что за сорта. И начинали шарить по карманам в поисках кошелька. Уже через час девять букетов из десяти обрели счастливых и благодарных владельцев.

Последний, десятый, тоже недолго бы залежался, но тут к Людмиле Петровне подошел пожилой мужчина в видавшем виды, однако чистом пиджачке, аккуратных шерстяных брюках, шляпе и белых кроссовках, придававших его, как говорили ее ученики, прикиду неуместно-молодежный вид. «Наверное, внук отдал», – подумала, улыбаясь, Людмила Петровна.

– «Пока я жив, пока я молод, я буду вечно петь сирень! Весенний день горяч и золот, виновных нет в весенний день», – подойдя поближе, с выражением продекламировал старичок. – Это где же такая красота растет? – поинтересовался он, церемонно приподнимая шляпу. – Ведь не в городе же?

– Нет. Только в Большом Шишиме и только у меня в палисаднике, – не удержалась от хвастовства Людмила Петровна.

– Сударыня, вы такая красивая женщина, – снимая шляпу, отвесил комплимент старичок. Он был лысым, только немного пушка сохранилось за ушами. – Зачем вам это надо?

– Что? – растерялась она, не успев насладиться давно не слышанным ни от кого комплиментом.

– Продавать сирень. Очевидно, у вас материальные затруднения?

– Ну… да, – призналась Людмила Петровна, пытаясь сообразить, куда клонит собеседник. – Так получилось…

– Сударыня, такая красивая женщина, как вы, не должна испытывать материальных затруднений, – продолжил старичок. – У меня предложение: пойдемте ко мне – я живу вот в этом доме. – Он показал рукой на ближайшую пятиэтажку сталинской постройки. – Мы с вами познакомимся, выпьем чаю и…

Рассказа о дальнейших планах нежданного поклонника ее красоты и стихов Игоря Северянина Людмила Петровна дожидаться не стала. Она подхватила последний букет, скомкала газету и бросилась бежать, пробормотав что-то насчет автобуса. Автобус до Большого Шишима отправлялся через час двадцать, и все это время Людмила Петровна пряталась за киоском «Роспечати», опасаясь, что старичок окажется настойчивее, чем следовало.

Ей было смешно и даже приятно. Первый в ее жизни опыт розничной торговли оказался успешным: в кошельке лежали четыреста пятьдесят рублей (девять букетов по пятьдесят рублей, а она еще стеснялась, заламывая такую, по ее мнению, сумасшедшую цену), перед глазами возникали улыбающиеся, довольные люди, а в ушах звучало: «Вы такая красивая женщина». Может, конечно, старичок и с приветом, но то, что она красивая, ей никогда никто не говорил, даже муж в свое время. В общем, мелочь, а приятно. Всю дорогу домой, трясясь в автобусе по разбитой дороге, она прятала лицо в возвращавшийся с ней домой букет «Павлинки», чтобы другие пассажиры не видели ее счастливой улыбки. И бормотала, с трудом припоминая: Сирень и день! Как опьяненно звучите вы в душе моей! Как я на мир смотрю влюбленно, пьян сном сиреневых кистей…»

– Представляешь, мам, для горожан пятьдесят рублей – не деньги. Вмиг разобрали, – блестя глазами и уплетая за обе щеки ужин, взахлеб рассказывала о своих приключениях Людмила Петровна. – А уж сирени у нас с тобой! И между прочим, нарциссы у меня тоже не простые, особенно с оранжевым ободком, ну те, что возле вишни, жаль, отошли. Нет чтобы раньше мне догадаться. А мужчина этот очень приятный, между прочим, – беззастенчиво привирала Людмила Петровна. – Так возле меня и стоял. Вы, говорит, такая красивая. Стихи мне стал читать, представляешь? Чуть замуж не позвал. Смех!

– А я что говорила? – улыбалась мать. – Еще на свадьбе погуляем, не на Сашкиной, так на твоей.

– А что Сашка? – насторожилась Людмила Петровна. – Он тебе что-то сказал? Вот ведь негодник, от матери скрыл, а тебе…

– Да успокойся ты, заполошная! – всплеснула руками мать. – Ничего он мне не говорил. До того ли ему было? Просто к слову пришлось. А сама-то подумай: парню двадцать шесть, красивый, ладный, не пьет, не курит. Девки-то на таких сами вешаются. Я так думаю, Людмила, что и торговать он не для себя пошел. Для себя Сашка не пошел бы точно.

– А для кого?

– Для крали своей. Не иначе. А что молчит, так нынче у них порядок такой. Молчат, а родители и не суйся. Они ведь сейчас и свадеб не справляют, так живут. Не успеешь оглянуться – станешь бабкой.

– Да, – вздохнула Людмила Петровна, озадаченная открывшимися перспективами.

Мама, пожалуй, права: если сын молчит, это не значит, что у него никого нет. Скорее всего именно для этой городской девчонки он и бросился зарабатывать деньги. Девчонки нынче инженерами-то не очень увлекаются, им коммерсантов подавай. А она, дура наивная, радовалась, что после армии сын в институт поступил, диплом получил, работа у него хорошая и зарплата приличная, не пропадет теперь. А оно вон как обернулось…

– Погоди-ка, Людмила, дай глянуть… не вижу без очков. А вроде она! – Мать отобрала у Людмилы Петровны скомканную газету, которую та достала из кармана юбки и аккуратно разглаживала, занятая своими мыслями. – Ну точно, Настасья. Как ее по батюшке, не помню.

Людмила Петровна равнодушно смотрела, как мать водит пальцем по газетным строчкам, по слогам разбирая подпись под фотографией. Газету она купила в городе, чтобы не класть букеты сирени на пыльный парапет, а потом, убегая от старичка, сложила и сунула в карман.