Ольга

Не давала покоя мысль, посетившая ее во время осмотра трупа. Ольге вдруг пришло в голову, что таким поставленным ударом мог обладать человек, владеющий техникой боя на мечах. «Надо же, – подумала она тогда, глядя, как Нарбус перечитывает протокол. – Прямо самурай какой-то работал или казак… Самурай?! А что – это ведь тоже мысль! Сейчас много народа на Японии сдвинуто – вон, суши-бары кругом, рестораны… Опять же – столько школ восточных единоборств…» Ведь на самом деле отсечь голову несчастному бомжу мог и человек, увлеченный самурайскими традициями – почему нет? Это вполне в духе того времени – опробовать, скажем, новый меч на «простолюдине». Хотя версия с казаками тоже годилась – в городе был даже казачий корпус и несколько классов в средних школах.

Всю ночь Паршинцева провела в раздумьях – говорить ли о своих мыслях Нарбусу, не вызовет ли попытка поиграть в следователя насмешку со стороны начальника? К утру в голове роились толпы самураев и казаков, размахивающих длинными мечами и шашками и кричащих что-то друг другу. Ольга потрясла головой, словно призывая непрошеных гостей угомониться и вести себя прилично, наскоро умылась под краном в туалете и поплелась ставить чайник.

Кафедра еще пустовала – лаборантка Света должна прийти минут через двадцать, Нарбус закрылся в своем кабинете и наверняка еще спит. Студенты явятся к половине девятого, Ольга в это время уже будет в морге, да и раздражала ее вся эта суета. Она уже не раз ловила себя на том, что с живыми людьми хлопотно, то ли дело их клиенты – никуда не торопятся, не опаздывают, ничего не требуют, не возмущаются и не жалуются.

К ее выбору профессии мама отнеслась с ужасом – как это так, учиться шесть лет, чтобы потом всю оставшуюся жизнь потрошить мертвецов? Но Ольга была непреклонна – только судмедэкспертиза, ничего другого.

То, что живые люди со своими болезнями раздражают ее, Ольга Паршинцева поняла уже на третьем курсе, после практики на «Скорой помощи». Все эти дедушки-бабушки с гипертонией, инфарктами и прочими жалобами повергали ее в уныние. Не раз и не два Ольга подумывала о том, чтобы бросить мединститут и найти что-то другое, но всякий раз останавливала себя. И оказалась права, как выяснилось. На шестом курсе, прямо на первом же цикле в сентябре она оказалась на кафедре судебно-медицинской экспертизы и поняла, что нашла именно то место, где сможет работать спокойно и с удовольствием.

Ее не мутило при виде мертвых тел, не бросало в дрожь при мысли о вскрытии – она довольно легко бралась за скальпель и вскрывала любой труп без отвращения и вообще каких бы то ни было эмоций. Надо – и делала. Профессор Нарбус сразу выделил эту молчаливую худощавую девушку из толпы студентов, почувствовал в ней что-то родственное. По окончании последнего государственного экзамена Валентин Станиславович поманил Ольгу пальцем и спросил:

– Паршинцева, куда вы собираетесь двигаться в дальнейшем? В каком направлении?

– Я хотела бы работать у вас, – честно ответила Ольга, и это тоже понравилось Нарбусу – не юлит, не прощупывает почву, сразу говорит то, что на уме.

– Прекрасно. Как раз об этом я и хотел поговорить…

Так Ольга Паршинцева оказалась на кафедре судебной медицины, а заодно и в Бюро судебно-медицинской экспертизы, где Нарбус работал.

Криминалистика интересовала Ольгу мало, она хотела заниматься именно экспертизой, выявлять истинные причины смерти. Но приходилось также копаться и в так называемых криминальных трупах.

Наталья Ивановна постоянно интересовалась, не собирается ли дочь вернуться к «нормальным» людям, к живым, но Ольга только усмехалась:

– Ну, что ты, мам! Работать надо там, где тебе интересно и где от тебя есть польза. А какая польза от меня, скажем, в терапии? Она мне еще в институте опротивела, как я могу работать терапевтом?

– Ну, пусть не терапевтом. Хирургия чем плоха? – не отступала мама.

– И хирургия не плоха, и акушерство вместе с гинекологией, – согласно кивала Ольга. – Но это не мое, мама, понимаешь? Я не могу позволить себе заниматься делом, которое мне не по душе. Вряд ли папа осудил бы мое решение…

Это был, что называется, убойный аргумент – отец Ольги погиб во время пожара в госпитале воинской части, погиб, спасая своих пациентов, растерявшихся в отрезанной огнем палате, выталкивал их из окна, но сам уже не успел. За это военврач второго ранга Паршинцев был награжден посмертно. Слово и мнение отца всегда было для Ольги законом, который не обсуждается. И его пример тоже. Отец, военный хирург, не раз бывавший в «горячих точках», сумел воспитать в дочери чувство долга и привычку всегда поступать только по совести, даже если это шло ей во вред.

– Я не могу лечить людей, мама, потому что мне это неинтересно. А вот понять причину смерти – интересно, поэтому именно этим я и занимаюсь.

Мать после этого разговора долго плакала на кухне, вспомнив погибшего мужа, Ольга мучилась в своей комнате, понимая, что своим выбором профессии лишила маму ее надежд на то, что единственная дочь станет выдающимся врачом. Но и изменить свое решение тоже не могла.

…Кофе остыл, и Ольга вылила его в раковину, снова включила чайник и достала из сумки бутерброд с колбасой и сыром. Мама постоянно сетовала на то, что во время дежурства Ольга плохо и не вовремя питается, старалась сунуть ей с собой что-нибудь. Иногда Ольга забывала о покоящемся в сумке завтраке и обнаруживала его только спустя несколько дней по характерному запаху. Но сегодня мамин бутерброд оказался кстати. Откусив кусок, Ольга снова вернулась мыслями во вчерашнюю ночь. Может, стоит пойти к следователю и рассказать о своей догадке?

Александра

– Саша, у меня новости. – Я бросила сумочку на зеркало, а варежки и шапочку – в шкаф, скинула сапоги и короткую шубку и прошла в комнату.

Муж лежал на низкой софе, забросив за голову руки. Его лицо было холодным и отстраненным, единственный глаз прищурен и смотрел в невидимую мне точку на потолке.

– Саш… – Я села на пол рядом с софой и положила ладонь на открытую вырезом кимоно грудь мужа, прикрыв вытатуированного самурая, занесшего меч над поверженным противником. – Что с тобой? Тебе плохо? Что-то болит?

– Болит? – отрешенно переспросил Акела. – Нет, не болит. Где ты была?

– На курсах. Такой мороз – ужас! От остановки еле добежала. Сонька спит? Ты ужинал?

– Я ее накормил, мы почитали, и теперь она спит.

– А сам что же с ней не поел? – ласково спросила я, поглаживая разводы якудзовской татуировки, которую так любила рассматривать.

– Как я могу ужинать без тебя? Переодевайся.

Я поспешно вскочила и побежала в спальню. Почему-то вдруг я ощутила легкое чувство вины – муж никогда не садился за стол без меня, а я сегодня позволила себе задержаться сперва на кафедре с очередной барышней, исправлявшей полученную за контрольную работу двойку, а потом в магазине. Встретила соседку по подъезду, интеллигентную пожилую старушку Алису Власьевну, и та взахлеб, шепелявя от возбуждения, рассказала мне ужасную историю…

Облачившись в домашнее кимоно, расписанное аистами и цветами лотоса, я собрала отросшие до плеч кудрявые волосы в «марумагэ» – прическу замужних японок, укрепила узел двумя деревянными шпильками и пошла в комнату, накрывать на стол. Но сперва заглянула в детскую, где, раскинувшись на заправленной розовым в бабочках бельем кровати, спала наша Сонечка. Присев на край, я осторожно погладила спутанные кудряшки. С каждой минутой пребывания этой девочки в нашем доме я все сильнее проникалась к ней острым материнским чувством – она была моя, моя, кто бы что ни говорил об этом. Со временем Соня как будто забыла о своей жизни в детском доме, никогда не вспоминала, не рассказывала ничего – словно всегда жила с нами, называя нас мамой и папой. Психолог, к которому мы ходили всей семьей, как и было положено приемным родителям, объясняла это тем, что девочке комфортно и спокойно с нами, она доверилась нам полностью и искренне поверила в то, что мы – ее родители.

– Детская психика лабильна. Она выбрасывает негатив, едва только появляются позитивные эмоции. Девочку любят – и это хороший мотив для того, чтобы двигаться дальше, а не жить воспоминаниями о грустных моментах, – объясняла психолог, и мы были искренне рады этому.

Поцеловав дочку в румяную от сна щеку, я вышла из детской и плотно закрыла дверь.

Пока я расставляла на столике тарелки, подставки для хаси и мисочки для соуса, Акела поднялся с софы, отошел к балкону и сделал несколько дыхательных упражнений – верный признак, что муж чем-то обеспокоен и старается взять себя в руки. Но спрашивать было не принято – когда сочтет нужным, расскажет сам.

– Так что ты говорила про новости? – спросил Акела, располагаясь за столом и наблюдая за тем, как устраиваюсь я.

– Представляешь, – начала я, отложив взятые было хаси обратно на подставку, и Акела мягко подсказал:

– Концы не должны смотреть влево – это знак угрозы.

– Ой, извини, я отвлеклась, – я поспешно поменяла расположение палочек на подставке так, чтобы их острые концы не смотрели в левую сторону, и продолжила: – Я встретила в магазине Алису Власьевну, знаешь, такая старушка с третьего этажа, она еще летом кота на поводке во двор выводит?

– Да, помню.

– Так вот. Она неделю назад нашла во дворе труп!

– Что нашла? – переспросил Акела удивленно.

– Труп, представляешь?! Самый настоящий труп… только обезглавленный. Тело лежало, а головы не было. Алиса Власьевна сказала, что эксперты между собой поговаривали, будто очень странная травма – ровный, идеальный край, словно голову отрезали чем-то острым и в один мах…

Я вдруг замолчала, заметив, как побледнело лицо Акелы, а глаз вообще превратился в щель.

– Саша… Саш, ты что, не слышишь меня?

– Слышу, – спокойно отозвался он, однако выражение лица не изменилось. – И что? Нашли убийцу?

– Нет. Алиса Власьевна сказала, что ее уже несколько раз к следователю вызывали. Даже подозреваемых нет…

– Хватит об этом, – перебил вдруг муж, вставая с софы и направляясь в большую комнату, переделанную под спортзал. – Ужинай.

Я взялась за хаси, но есть расхотелось. Вот и Сашка встал из-за стола голодный. Что-то в поведении мужа показалось мне необъяснимым. Его чем-то задел рассказ об обезглавленном трупе, это было очень заметно. Но что такого? Разумеется, убийство в собственном дворе не очень приятная тема для разговора за ужином, однако Акела отреагировал на это более чем странно.

Кое-как заставив себя проглотить несколько роллов, я принялась убирать со стола. Это не отнимало много времени – минимум посуды, которую нужно мыть, смахнуть со стола несуществующие крошки, задвинуть сам стол в угол комнаты – и все. Со временем я научилась даже получать некое своеобразное удовольствие от домашних хлопот, к которым раньше допущена не была. Мой папа всегда оплачивал услуги домработницы, и у меня не было особой нужды в возне с посудой и пылесосом, но постепенно муж приучил меня к мысли, что ему гораздо приятнее есть обед, приготовленный моими руками. Оказалось, что и я разделяю его мнение… Даже премудрости японской кухни дались мне почти совсем запросто, и теперь я радовала своих домашних разными диковинками.