Мне восемь лет. Я только что изрезала ножницами в лоскуты белую вышитую скатерть – подарок маминой бабушки ей на рождение моего старшего брата. Я почему-то особенно ненавидела эту скатерть – как будто она сделала мне что-то плохое. На самом деле все просто – именно эта скатерть лежала на столе в тот день, когда я в последний раз видела маму.
Сейчас передо мной – разъяренное лицо отца, свист ремня и глухие удары по столешнице в полуметре от меня:
– Александра!!! Чтобы я больше… никогда… никогда!!! Слышишь?! Запорюууу!!!
Ремень опускается на столешницу снова и снова, меня даже воздухом обдает, как от вентилятора. Я стою, расставив ноги и убрав за спину руки, в одной из которых по-прежнему крепко зажаты ножницы.
Отец отбрасывает ремень и, внезапно ссутулив плечи, уходит из комнаты.
Мне не страшно – мне обидно, что своей глупой выходкой я расстроила папу…
Сколько помню себя – я была отцовской любимицей. Возможно, потому, что я младшая, и с братьями – Славкой и Семеном – у меня разница в десять и восемь лет. А может, потому, что я единственная похожа на него – и длинным носом, и черными «еврейскими» глазами, и кудрявыми черными же волосами. Правда, как выглядел отец, пока волосы не покинули его голову, оставив на память лысину, я не помню – была слишком маленькой. Братья же пошли в маму и ростом, и статью: оба видные, крепко сложенные, спортивные. Я же… Пигалица, Кнопка – правильно отец меня прозвал. Он всегда утешал, мол, ты, Сашка, в тетю Сару, в сестру мою старшую, та тоже мелкая была в юности, а потом раздобрела. Видела я тетю Сару, все детство бок о бок с ней прошло. Не скажу, что перспективка «раздобреть» меня так уж радовала…
Мама была красавицей. Настоящей красавицей, это признавали все, кто ее видел. Но при этом от нее веяло каким-то холодом, она не была ласковой, редко улыбалась, говорила тихим голосом. Она прекрасно одевалась, я всегда замирала от восторга, когда видела ее в платье и туфлях на высоком каблуке. Мне так хотелось, чтобы мама пришла за мной в садик и все – дети, воспитатели – увидели, какая она красивая у меня. Но она никогда не делала этого – меня всегда забирали братья. Не знаю, почему, но у меня всегда было чувство вины перед ней – то не так стою, то в садике вымазала платье, то просто какая-то неуклюжая.
У меня был хороший голос, и на всех утренниках я непременно пела. Самым заветным желанием было – чтобы мама пришла и услышала, как я пою. Но она никогда не приходила, и от утренников у меня оставалось только острое чувство ненужности. Ко всем приходили мамы или бабушки, а ко мне – только изредка тетя Сара, если в этот момент оказывалась у нас в гостях. Я не могла понять, почему мама так не любит меня.
Мама бросила нас, когда мне исполнилось семь лет. Я помню этот день до мелочей, могу точно рассказать, что было на завтрак, обед и ужин, какую книжку я читала, какие цветы стояли на столе в гостиной. Отец тогда был в длительной командировке, он работал где-то за границей, не мог писать нам писем, их приносили какие-то люди и отдавали маме, она читала, а потом долго плакала, закрывшись в своей комнате. Ни братьям, ни мне она никогда их не читала, но я интуитивно чувствовала угрозу, исходившую от листков бумаги.
В тот день, когда мама ушла, тоже пришло письмо. Вернее, его принес худой белобрысый парень в спортивном костюме. Мама побледнела, молча взяла протянутый конверт и ушла к себе. У нас тогда как раз гостила тетя Сара, она вышла из кухни и приветливо пригласила гостя к столу, но тот отказался, поманил ее пальцем и что-то прошептал на ухо. Тетка охнула, закрыла рот концом платка, который неизменно носила на голове, и попятилась к стене, а незнакомец, подмигнув мне, ушел.
Тетя Сара продолжала что-то бормотать на непонятном языке, и мне стало почему-то очень страшно. Захотелось к маме – а заодно и узнать, что в письме.
От любопытства меня просто распирало, я быстро шмыгнула по коридору к маминой спальне, но дверь оказалась заперта. Я принялась стучать, просить маму впустить меня, но за дверью была тишина. Я истерично рыдала, колотя в дубовую поверхность кулаками, и у тети Сары не выдержали нервы, она сгребла меня в охапку и утащила в свою комнату. Там она долго качала меня на коленях, как совсем маленькую, гладила по голове и что-то шептала. Понемногу я перестала плакать, успокоилась и уснула.
Ночью меня разбудило тихое бормотание. Открыв глаза, я увидела на фоне незашторенного окна силуэт тети Сары. Она раскачивалась из стороны в сторону, обняв себя руками за плечи, и монотонно говорила что-то. Я прислушалась – снова тот же незнакомый язык:
– Барух Ата Адонай, Элохэйну…Мэлэх Ха Олам, Борэ пери Ха гэфэн. Амэн…[1]
Я в испуге вскрикнула, и тетя Сара быстро обернулась:
– Что, Сашенька?
– Зачем ты это говоришь?! – зашипела я, размазывая по щекам вновь хлынувшие слезы. – Мне страшно, не надо так говорить…
– Это… молитва, Сашенька, – чуть запнувшись, сказала она. – Я молюсь за твоего папу, за маму, за братьев.
– Зачем?! Молятся за мертвых!
Она обняла меня, прижала к себе и, тихо раскачиваясь из стороны в сторону, как делала недавно, проговорила:
– Живым молитвы важнее, Сашенька.
Утром, проснувшись небывало рано, я побежала к маме. Дверь открыта, но мамы нет. В раскрытом настежь шкафу болтались пустые вешалки, коробки из-под туфель напоминали разинутые рты… Вот в этой, красной, всегда лежала моя любимая пара – черные, на высоком каблуке, с изящно вырезанным носком… Мама всегда кричала на меня, если я пыталась сунуть в них ногу, – боялась, что сломаю каблук. Ничего… даже халата…
В последнее время мама часто уходила из дома, но делала это вечером, когда я уже лежала в постели, и никогда не брала с собой ничего, кроме сумочки. Сегодня же из ее комнаты исчезло почти все.
Я кинулась в комнаты братьев – их тоже не было. Оставалась только тетя Сара, к ней я и пошла за объяснениями. В моей детской голове никак не укладывалось, что мама могла вот так уехать куда-то и не попрощаться. Самое ужасное – завтра первое сентября, я должна идти в первый класс.
Тетя Сара сидела в кухне за столом и ловко перебирала рис, отделяя чистые белые зернышки от потемневших. Когда я вбежала, она подняла глаза, и я заметила, что тетка плакала.
– Завтракать будешь, Сашенька?
– Где мама? – проигнорировала я.
Тетка отвела взгляд и пробормотала:
– Ушла куда-то.
– Ага – с чемоданом?! Со всеми туфлями?! – заорала я, совсем забыв, что повышать голос на взрослых категорически нельзя.
Наказание последовало мгновенно. Тетка встала, выпрямилась и, уперев в обтянутые цветастым платьем бока руки, негромко приказала:
– Замолчи и марш в угол!
Я, конечно, могла ослушаться, но такие вещи на тетю Сару никогда не действовали. Когда она приезжала к нам погостить, даже Слава и Сева становились шелковыми и двигались по струнке.
– Гои! – шипела тетка, замечая любой непорядок. – Шлемазлы! Ничего не бережете!
Больше всего нам доставалось за порядок в доме – даже маме тетя Сара запросто выговаривала за неумение вести хозяйство.
– Вот погоди, вернется Ефим, – грозила она непонятно, и мама сникала, переставала спорить, брала пылесос, тряпки и принималась надраивать квартиру, которую и без того всегда содержали в идеальном порядке.
Я не понимала, почему на маму слова тетки производят такое магическое действие. Своего отца я к тому моменту помнила плохо – он уехал работать за границу, когда мне было четыре. Но, судя по поведению братьев и мамы, папа был строг и очень требователен.
Мама не вернулась ни к обеду, ни к ужину. Братья появились, но за столом хмуро молчали. Тетя Сара напоминала картинку из моей любимой книжки – прямая, со скорбным лицом. Царица Савская.
– В общем, так, – произнесла она четко, когда ужин был окончен. – С сегодняшнего дня в этом доме хозяйка я – до того момента, пока не вернется отец.
– То есть насовсем? – злобно хмыкнул Славка, за что тут же получил подзатыльник и сморщился, но ответить не решился – рука у тетки была тяжелая, а решительности хватило бы на роту солдат.
– Думай, что говоришь – младшие смотрят! Отец вернется через два месяца. Завтра я веду Александру и Семена в школу, а ты, Вячеслав, едешь в институт. Все понятно?
– А можно мне в школу бесконвойно? – подал голос Семен, учившийся уже в десятом классе, а потому считавший появление тетки излишним.
Тетя Сара ехидно поджала губы:
– Где слово такое услышал? По папкиным стопам захотел? Мало мне горя… – и осеклась, глянув в мою сторону. – Хорошо, иди один. Но после уроков заберешь Александру, мне нужно на рынок успеть и обед приготовить.
Семен не решился возражать.
Первое сентября я запомнила на всю жизнь так же, как и день ухода мамы. Учительница мне не понравилась – слишком походила на лягушку из мультфильма, с таким же огромным ртом. И я всю линейку ждала, что она вот-вот высунет длинный язык и поймает пролетающую мимо муху. Неприязнь оказалась взаимной. Я была самой маленькой по росту, но меня посадили на последнюю парту, и оказавшаяся передо мной дылда закрыла спиной доску. Недолго думая, я ткнула ее в спину ручкой. Девчонка заорала, и около меня тут же возникла Алевтина Аркадьевна:
– Ну-ка, встань! Как твоя фамилия?
Я послушно поднялась и выговорила четко:
– Гельман.
Лицо учительницы чуть вытянулось, лягушачий рот скривился:
– А папу твоего как зовут?
– Ефим Иосифович.
– А-а, ну тогда понятно. – Алевтина Аркадьевна отошла к доске и громко сказала: – Если ты еще раз обидишь кого-то из ребят, с тобой никто не будет разговаривать.
Я собрала в портфель пенал, альбом и тетрадку и пошла из класса.
– Гельман, вернись на место! Вернись на свое место, я кому сказала? – неслось мне вслед, но я не обращала внимания.
Возможно, именно Алевтина Аркадьевна своей фразой о «месте» подтолкнула меня к мысли о том, что никто не будет диктовать мне, где оно, мое место, – я всегда буду выбирать сама.
Я прошлась по гулко-пустым коридорам, рассматривая здание, в котором мне предстояло провести десять лет. Ничего мне особо не понравилось, кроме большого «зеленого уголка» на втором этаже, сплошь заставленного цветами, – тетя Сара была любительницей всякого рода комнатной зелени и мне прививала это же чувство. Поэтому там, где были цветы, мне тут же становилось уютно. Именно этот цветочный рай примирил меня со школой в целом.
Я дождалась окончания урока в углу около раздевалки, именно там меня и нашел Семен.
– Ну, как первый день? – он взял мой портфель и протянул руку, за которую я тут же и уцепилась.
– Не буду я сюда ходить, – сообщила я брату, выходя из школы.
Сема рассмеялся:
– Ну, Санька, это у нас семейное. Я в первый день вообще из класса вышел на пятой минуте.
– Я тоже, – со вздохом призналась я, и брат захохотал еще громче:
– Ну, говорю же – наследственность. Славка тоже первого сентября учительницу дурой назвал. Правда, отец с него потом шкуру спустил.
– Сема, а ты помнишь папу? – спросила я, и он чуть помрачнел:
– А ты совсем нет?
– Совсем. Только как он мне куклу подарил – большую, с закрывающимися глазами.
Брат потрепал меня по волосам, сбив набок белый бант, и сказал:
– Ничего, Санька, через два месяца его освободят.
– Освободят? – вцепилась я в незнакомое слово и увидела, что лицо брата скривилось, как при зубной боли. – Как это?
– Вот я трепло, – вздохнул Семка. – Ладно, Сашура, ты не маленькая уже. Постой-ка, – он полез в карман и пересчитал мелочь и бумажные деньги. – Отлично. Идем, отметим твой первый день в школе и заодно поговорим как взрослые. Только чур – тетке ни гугу, поняла?
Я согласно закивала – разумеется, ничего говорить тете Саре я не собиралась. Мы с Семеном вообще очень дружили, хотя я и была моложе его вполовину. Он меня любил, играл со мной, именно к нему я бежала, разбив колено или ободрав локоть. Не к маме – к брату. Мама всегда казалась мне холодной статуей – очень красивая, но какая-то далекая, чужая, неласковая. Семен же, наоборот, всегда старался помочь мне.
Мы пришли в кафе «Красная шапочка», сели за столик, и брат заказал мороженое, лимонад и мой любимый грушевый компот в красивой вазочке. Настроение мое мгновенно улучшилось, я заработала ложечкой, вылавливая пахнущие корицей кусочки фруктов из тягучего сладкого сиропа. Семка сделал глоток и спросил:
– Саша, а ты правда отца совсем не помнишь? Вроде времени не так много прошло.
Я только неопределенно кивнула, занятая поглощением компота. Но потом вдруг в памяти всплыло слово «освободят», и я отложила ложку.
– Сема, а что такое – освободят?
– Санька, я тебе расскажу сейчас, раз проговорился, но ты имей в виду – никто знать не должен. Иначе меня тетка… ну, ты понимаешь? – Он выразительно посмотрел мне в глаза, и я поняла – то, что я сейчас узнаю, больше никто знать не должен. У нас с братом будет своя настоящая тайна. – В общем, папа не работает за границей, он там даже не был никогда. Он… сидит в тюрьме, Санька.
Я почувствовала, как по телу бегут мурашки от ужаса и восторга – папа в тюрьме?! Как Ленин, книжку о котором нам читали еще в детском саду?! Мне и в голову не могло прийти, что бывают еще и те, кто не «как Ленин». Я не допускала мысли, что папа может быть там потому, что совершил какое-то плохое дело.
– А… за что? – еле выдохнула я, приготовившись узнать, что мой папа – настоящий герой, но Семен криво хмыкнул:
– За то, что пытался деньги забрать у одного… в общем, должен ему был один человек, вот папа и хотел вернуть. Да перестарался чуток.
– Как это? – Я не понимала ни слова, но любопытство просто раздирало.
– Этого я тебе не буду рассказывать, маленькая ты все-таки.
Вдруг лицо Семена изменилось, он как-то подобрался, сел прямо и посмотрел куда-то поверх моей головы. Я обернулась – в дверях кафе стояли двое в натянутых почти на самые глаза кепках. Один заметил нас, ткнул второго в бок локтем, и они направились к нашему столику.
– Санька, сиди тихо и молчи, поняла? – процедил Семка сквозь зубы и встал, опустив руку в карман школьных брюк.
Незнакомцы тем временем какой-то вихляющей походкой подошли к нам, и один, тот, что помоложе, щуплый и удивительно похожий на крысу, скинул кепку и с мерзкой улыбочкой поклонился в пояс:
– Наше вам с перебором, Семен Ефимыч! Отдыхаем-кушаем? Сестричку выгуливаем? – Он повернулся ко мне, и я отшатнулась, увидев между растянутых в улыбке губ золотые зубы. – Краасииивая девочка…
– Отвали от нее, – грозно произнес Семен. Он был на голову выше обоих, шире в плечах и явно сильнее физически.
Щуплый распрямился и переключил свое внимание на Семена:
– Что, фраер, думаешь, вот-вот батя выйдет? Батя-то батей, а ты сам-то кто? Сявка. За что мальчонку на больничку отправил?
– Повод был, – ничуть не испугавшись грозного тона, ответил Семен.
– Ах, повод?! Ну, тогда, в натуре, все по понятиям. Только не учел ты, ми-и-ла-ай, что паренек этот – сынок Вити Меченого. А Витя не прощает таких вещей. Ответить придется.
– Придется – отвечу, – по-прежнему спокойно сказал брат, но в этом спокойном как будто бы разговоре я уловила угрозу и опасность. Расплакавшись, выскочила из-за стола и вцепилась в рубашку брата:
– Сема, Сема, пойдем домой! Пожалуйста, пойдем!
Семен оторвал мои руки от рубахи, улыбнулся:
– Сейчас пойдем, Сашура. Договорю вот с ребятами.
Но им, судя по всему, не очень понравилось, что на них постоянно оборачиваются из-за столиков, и даже прозвучала фраза о милиции.
– Лады, Сема, отваливаем мы. Девчушке спасибо скажи. Но попомни – базар не окончен.
И они вышли из кафе теми же вихляющими походками. Я не хотела уже ни компота, ни мороженого. Страх за брата сковал меня, я поняла все, о чем говорилось, хотя и была совсем маленькой. Семену угрожали – и теперь он в опасности, потому что сделал этим двоим что-то плохое. Брат тоже прочувствовал, что я понимаю, что происходит. Он подхватил меня на руки, взял со стула мой портфель и пошел к выходу.
– Не плачь, Санька. Все утрясется. И помни – никому нельзя ни о чем рассказывать.
Я согласно кивнула, обхватив его за шею.
– Сема… а они тебя убить хотели?
– Ну прям! – хохотнул брат. – Нашла убийц. Это так… шпана.
Так у нас с Семеном возникла привычка доверять друг другу секреты. Именно с того дня я стала для него чем-то вроде копилки тайн, ямкой в песке, куда можно пошептать и забыть, зная, что секрет никто не узнает. Что бы ни говорил мне впоследствии брат, какие страшные и недетские порой вещи ни доверял – я ни разу, ни под каким предлогом не выдала его и не подвела.
…Назавтра утром кровать Семена пустовала, а его самого нигде не было. Тетя Сара и Слава сбились с ног, обегали весь район, но нигде беглеца не нашли. Только я понимала, что Семен где-то прячется от тех самых людей из кафе. Но сказать никому не могла – ведь я дала слово.
Обращаться в милицию тетка категорически отказалась. Они со Славой сидели в кухне, а я, спрятавшись в туалете, прилипла к стенке, превратившись в слух.
– Даже не думай! – говорила тетя Сара. – Отец узнает – сам понимаешь, не маленький уже!
– Но что ты ему скажешь, если Семка не найдется до его приезда?
– Найдется. Где ему, гонофу, столько времени отсиживаться? Странно только, что ничего не взял с собой. Один Бог знает, что мальчик будет кушать…
В этой фразе была вся тетка – обругать, но тут же подумать о том, что племянник где-то один и, главное, ему нечего есть.
– Не сдохнет, – с досадой проговорил Слава. – Нашел время в прятки играть.
Я понимала причину раздражения старшего брата – теперь ему придется каждое утро водить меня в школу, а это ведь обязанность Семена: он исправно водил меня и в детский сад.
Меня так и распирало выйти и рассказать тетке и брату о причинах исчезновения Семена, но данное слово заставляло меня сцепить зубы и молчать. Я не могу подвести Сему.
Утром следующего дня злой и невыспавшийся Слава вел меня в школу и всю дорогу поторапливал:
– Шевелись, Санька, опоздаем.
О проекте
О подписке