Аделина

Меня считали везучей – ну еще бы, мама – известный хирург, заведовала отделением лучшей в городе больницы, одно время даже занимала должность профессора на кафедре хирургии, однокурсники, когда узнали об этом, считали, что передо мной открыты все двери, даже напрягаться не нужно. И я ни за что не доказала бы никому из них, что мама была единственной, кто категорически возражал против моего поступления в медицинский институт. Она так и заявила, когда услышала мою просьбу нанять репетиторов по химии и биологии:

– Это совершенно ни к чему. Ты не сможешь стать врачом, Деля.

– Но почему? – недоумевала я, «лечившая» кукол и плюшевых зверей лет с пяти.

– Потому, дорогая, – присев к краю моего письменного стола, заваленного книгами по биологии и конспектами по химии, сказала мама, – потому, что у тебя нет, к сожалению, для этого ни способностей, ни данных. Ты моя дочь, и будет лучше, если я тебе скажу правду сейчас, чем ты потратишь шесть лет в институте и два в интернатуре, прежде чем кто-то другой скажет тебе об этом. Я тебя очень люблю, Аделина, но врачом тебе не стать никогда. Пока есть время, подумай о другом институте.

Я сидела, опустив голову, и видела только мамины руки – руки хирурга с чуть сморщенной от постоянного мытья и соприкосновения с перчатками кожей. Эти руки в буквальном смысле вытащили с того света сотни людей, вернули им жизнь и надежду на будущее. Ту самую надежду, которую сейчас у меня она отбирала.

Я не стала спорить, чтобы не огорчать маму – она вернулась с дежурства и выглядела уставшей, а ей еще предстояло увидеть запись от классной руководительницы в дневнике у Николеньки. И я решила, что буду добиваться всего сама, чтобы в конце концов доказать маме, как она ошиблась во мне.

Тайком от мамы я посещала подготовительные курсы при медицинском институте, зарабатывая деньги для их оплаты мытьем полов в поликлинике. Мама думала, что я в это время сижу в библиотеке и готовлюсь к поступлению на факультет психологии местного университета. На самом деле я в страшном сне не могла представить себя в роли психолога, душевные недуги людей интересовали меня куда меньше телесных.

При подаче документов в институт я столкнулась с определенными сложностями. Моя фамилия заинтересовала председателя приемной комиссии, и он, сдвинув очки на кончик носа, спросил:

– Майя Михайловна Драгун – ваша мама?

Краснея и чувствуя себя предателем, я отрицательно покачала головой, не желая пользоваться протекцией. Председатель, кажется, поверил. Как потом оказалось, на личные дела детей врачей клеилась специальная метка, но на моем такой не было. Я сдавала только биологию, хотя и готовилась на всякий случай к химии тоже – золотая медаль давала такую привилегию, но сдать этот единственный экзамен нужно было только на «отлично». Как говорили в кулуарах, если медалист срезался на биологии, шансов у него почти не оставалось – сдать химию уже мало кто мог. Но я была готова и к этому, хотя рассчитывала все-таки на положительный результат.

Так и вышло – вытянутый билет я знала в совершенстве, хотя вопросы попались сложные. Но в критических ситуациях мой мозг всегда соображал лучше, потому заслуженное «отлично» в экзаменационном листе появилось, а я автоматически стала студенткой первого курса медицинского института по специальности «лечебное дело». Мама узнала об этом последней.

В день зачисления я позвонила ей на работу и сообщила новость. Мама долго молчала, и в этом молчании я четко слышала неодобрение и одновременно гордость за то, что я все-таки проявила характер.

– Ну, что ж, – произнесла мама, видимо, внутренне приняв известие и поняв, что от нее уже ничего не зависит. – Я тебя поздравляю. Но тебе предстоит долгий и тяжелый путь, Деля. И я буду рада, если ты не разочаруешься.

Это было все, что она сказала по поводу моего выбора профессии. Никогда в жизни мама не помогала мне, не интересовалась учебой, не устраивала на практику. Она дала мне шанс сделать все самостоятельно, за что я всегда буду ей благодарна. И в институте я была просто отличная студентка Аделина Драгун, а не дочь известнейшей Майи Михайловны. За моей спиной, конечно, шептались, но я не обращала внимания, потому что знала – все, что я имею, сделано и добыто моими руками и головой, а не благодаря протекции мамы.

В интернатуру я тоже попала не потому, что мама подняла какие-то связи, а потому, что мной заинтересовался главный врач одного из лучших стационаров города. Меня взяли в челюстно-лицевую хирургию и в наставники назначили одного из опытных хирургов – Павла Одинцова. Он сперва отнесся ко мне довольно скептически, но через некоторое время стал смягчаться. Я работала старательно, училась каким-то премудростям, о которых не узнаешь в институте, овладевала навыками, о которых прежде не слышала, и мне нравилась наглядность нашей работы. Мы не просто собирали сломанные челюсти и восстанавливали лицевые кости – мы возвращали людям надежду. Меня все больше интересовала пластика, я много читала и старалась не пропустить ни единой лекции, ни одного семинара по интересующей меня теме. Одинцов посмеивался, но всегда приглашал с собой в операционную, если вдруг появлялся интересный пациент. Я ассистировала ему все чаще, многому училась и была благодарна за его отношение ко мне. Незаметно мы с Павлом сблизились настолько, что как-то вполне естественно наша совместная работа переросла в роман. Я даже ездила с ним на охоту – Павел оказался страстным любителем побродить по лесу с ружьем. Я к огнестрельному оружию была равнодушна, но возможность побыть вместе упускать не хотела.

Это случилось на закрытии сезона охоты на уток. Случайный выстрел, стрелок даже не видел, куда стреляет, и вот мы в операционной – Павел на столе, а я под дверью. Пуля попала в правое плечо, прошла рядом с сосудисто-нервным пучком, и возникла опасность, что рука Павла не будет функционировать так, как раньше. Заведующий отделением хирургии, которого вызвали специально ради этой операции, осторожничал и прогнозов не делал.

– Поезжай-ка ты домой, – сказал он, похлопав меня по плечу. – Отдохни, на тебе лица нет, а он все равно в реанимации, и я распорядился тебя туда не пускать.

– Почему? – недоумевала я, мечтая только об одном – быть как можно ближе к Павлу.

– Потому! – отрезал хирург. – Все, Аделина, уезжай.

И я уехала.

Ночью мне было не до сна – я читала все, что только нашла в нашей домашней медицинской библиотеке о повреждениях плечевого сплетения и его ветвей. Прогноз вырисовывался неблагоприятный… Подобное повреждение рабочей руки у хирурга ничем хорошим закончиться не могло, и я даже представить боялась, что будет, когда Павел очнется и поймет, что произошло. И я непременно должна быть рядом с ним, должна поддержать его.

Еле дотерпев до шести утра, я пробралась в кухню и поставила на плиту джезву, быстро сделала бутерброд. За этим завтраком меня застала мама:

– Ты что так рано?

– Мне нужно…

Я не могла признаться маме в том, что тороплюсь в реанимацию к раненому любовнику. Я не говорила ей о своей связи с Павлом, даже не знаю почему. Возможно, отчасти потому, что мама вообще довольно редко интересовалась моей жизнью, все ее мысли были заняты все больше отбивавшимся от рук Николенькой, а я… Ну, что я? Окончила институт с красным дипломом, сама попала в прекрасную интернатуру, мне предлагают учиться дальше с перспективой защитить диссертацию и впоследствии стать преподавателем – так что обо мне беспокоиться? А о личном в нашей семье вслух говорить вообще было неприлично. Мама после развода поставила на себе крест и ушла целиком в работу, и ей, кажется, даже в голову не приходило, что у меня, к примеру, тоже могут быть какие-то отношения. И не потому, что она считала меня ребенком, нет. Мама придерживалась мнения, что хирург должен отдаваться работе полностью, и всерьез считала свой брак ошибкой.

– Я сделала бы куда больше, если бы не вышла замуж, – не раз говорила она, даже не понимая, какую рану наносит мне – выходило, что мы с Николенькой стали помехой для ее амбиций.

– Почему в кабинете свет горит? – садясь за стол, спросила мама.

– Это… кое-что почитать нужно было, – наливая ей кофе, ответила я.

– У Николеньки собрание в школе. – Мама как-то рассеянно размешивала сахар в кофе и, казалось, думала о чем-то совершенно другом.

– Ты успеешь? Или мне пойти? – Меньше всего на свете мне хотелось идти в школу к брату и выслушивать жалобы его учителей, но у мамы был такой усталый вид и такие синяки под глазами, что мне стало стыдно.

– Нет-нет, не нужно, я сама…

Бросив взгляд на часы, я поняла, что нужно торопиться, и виновато пробормотала:

– Мамуль, мне пора… вечером поговорим, ага? – Я чмокнула ее в щеку и побежала одеваться.

Павла уже перевели на этаж, я опоздала всего на полчаса и застала его уже в одноместной палате, бледного, с уложенной в повязку правой рукой.

– Как ты себя чувствуешь? – присев на край кровати и поправив одеяло, спросила я.

Павел, не открывая глаз, пробормотал:

– Раненным в рабочую руку.

– Паша, тебя прооперировали, все будет хорошо, мне заведующий сказал.

– Да? Что еще тебе сказал заведующий? Что через пару недель я снова смогу оперировать?

– Ну, не через пару недель, конечно, но сможешь. Я всю ночь читала…

– Не сомневаюсь, – с неприкрытым сарказмом перебил меня Павел. – Как не сомневаюсь в том, что ты теперь запросто можешь сама оперировать все повреждения плечевого сплетения. Ты ж талантливая у нас.

– У кого – «у вас»?

– Хватит, Аделина, не надо. Я сам хирург и прекрасно понимаю, что и к чему.

– Давай мы пока не будем это обсуждать. Сейчас главное – реабилитация. Хочешь, я поищу специалиста?

– Сейчас я хочу, чтобы ты пошла на обход и осмотрела всех моих больных. А после трех придешь и отчитаешься. Все, иди. – И он отвернулся к стене.

– Паша… – попробовала возразить я, но он, как и заведующий вчера, твердо сказал:

– Иди, Аделина. – И я сдалась, потому что поняла – дискуссии не будет.

Возможно, ему просто нужно побыть наедине с собой, свыкнуться с мыслью о том, что на восстановление уйдут долгие месяцы, и все это время он будет оторван от работы, а для хирурга это невыносимо. Есть только то, что есть. И уже ничего невозможно изменить. И я пока ничем не смогу помочь ему, а буду только напоминать о произошедшем.

Тогда, много лет назад, мне казалось, что хуже этого уже ничего никогда не будет – когда ты видишь, как страдает твой любимый человек и как отталкивает твою руку, протянутую, чтобы помочь. Но нет – жизнь потом не раз доказывала мне, что я ошибалась. И вот снова я загнана в угол, испытываю бессильную злобу и мучаюсь от невозможности что-то изменить. Эти записки о долгах идут нескончаемым потоком, я боюсь открывать почтовый ящик и ящик электронной почты, я ловлю себя на том, что постоянно оглядываюсь и вздрагиваю от любого звука за спиной. И нужно как-то брать себя в руки, потому что рано или поздно мое состояние начнет сказываться на операциях. А я не могу допустить этого, никак не могу. Моя клиника – это место, куда люди приходят в надежде на помощь, и я не имею права не оправдать этих надежд. Но я не могу и перестать думать о том, что в скором времени, возможно, я уже не смогу делать этого, не смогу оперировать, не смогу помогать – мне будет просто негде делать это. И я подведу не только своих коллег-врачей, я подведу пациентов – и это то, отчего хочется орать не своим голосом.