Глава 1
Россия, Запад и Чечня

Образованная Европа узнала о чеченцах в XIX в. Литературные произведения Лермонтова, Пушкина и Толстого о Кавказской войне создали в сознании европейцев романтический образ живописных и диких горцев. В те легендарные времена шейха Мансура, прославившегося борьбой с российской экспансией на Северный Кавказ, считали на Западе чуть ли не итальянским авантюристом, принявшим ислам. Но более важно, что в 1786 г. будущий европейский революционер Филиппо Буонаротти назвал Мансура автором программы религиозных и социальных реформ, вдохновленных идеями Просвещения¹². А в прославленном имаме Шамиле, лидере Чечни и Дагестана в войне с Россией, ставшем национальным символом ряда народов Северного Кавказа, романтическая европейская интеллигенция увидела сходство с такими героями национально-освободительных движений, как алжирец Абд-эль-Кадер и даже итальянец Джузеппе Гарибальди¹³. Потом о Чечне почти забыли. Лишь после доклада Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС наиболее информированная и политизированная часть западной общественности узнала о трагедии чеченцев и ингушей, которые вместе с другими малыми народами Северного Кавказа были названы жертвами сталинских репрессий. Но это указание на участь вайнахов терялось в кошмаре прочих сталинских преступлений, перечислявшихся после 1956 г. в обширной западноевропейской и американской литературе по истории СССР¹⁴.

Мировая известность вернулась к Чечне в результате двух войн, развернувшихся на ее территории – в 1994–1996 гг. и осенью 1999 г. В боевые действия были вовлечены две российские армии, воевавшие против множества локальных вооруженных формирований, начинавших играть в 1995–1996 гг. роль национально-освободительной армии. Первая война произвела на западное общественное мнение особое впечатление. Из-за тогдашней российской военной тактики, весьма безжалостной, безнадежно ошибочной и в конечном счете безрезультатной, эта война сопровождалась большим количеством жертв среди мирного населения (как чеченцев, так и русских). Российские и международные агентства, как политикодипломатические, так и неправительственные, пристально следили за боевыми действиями. Ход войны детально освещали западные средства массовой информации. Драматические чеченские события 1990-х гг. дали достаточно пищи для размышлений как о правах человека в новой России, особенно на Северном Кавказе, так и для анализа возможных дестабилизирующих геополитических последствий войны в Чечне на обстановку в Евразии.

Энергичные западные журналисты, писавшие хронику военных действий в основном с колокольни чеченских националистов, впоследствии подробно запечатлели свой специфический опыт¹⁵. Многие авторы подобных публикаций стремились дать читателю представление и об исторической подоплеке северокавказской драмы. В своих попытках они опирались на более или менее достоверные научные знания, накопленные западной наукой на протяжении XX в.¹⁶ Как оказалось, западная историография Чечни отнюдь не была исчерпывающей, если не сказать больше. Подробные и основательные описания войн и восстаний XVIII–XIX вв. соседствовали с относительно правдоподобными и весьма краткими реконструкциями истории чеченцев при советской власти¹⁷. Эти работы представляли собой главным образом историю имперских, большевистских и сталинских преследований чеченцев и других национальностей бывшей Российской империи. Хронологически западные исследования заканчивались, как правило, историей массовых депортаций с Кавказа чеченцев, ингушей и некоторых других соседних с ними народов. Немало внимания уделялось исламскому фактору, который постоянно поддерживал чеченское сопротивление, – от распространения мюридизма до ваххабизма.

Даже принимая во внимание трудности доступа западных историков к имперским и советским архивам вплоть до конца 1980-х – начала 1990-х гг., следует отметить отсутствие оригинальных работ, освещающих другие аспекты чечено-российских отношений, или попыток углубленного исследования чеченского общества (сообщества), его политической, экономической, культурной и особенно религиозной эволюции под постоянным воздействием российского (советского) государства. Практически ничего не знаем мы и об истории чеченской диаспоры. Чеченцы живут не только в российских столицах – Москве и Санкт-Петербурге, но и в районах восточнее Урала, а также на Среднем Востоке, куда тысячи чеченцев (вместе с другими народами Северного Кавказа, например, черкесами) были вытеснены царскими войсками после поражения имама Шамиля¹⁸. Очевидно, что только адекватный исторический анализ развития чеченского общества может дать нам инструментальное знание, позволяющее объяснить коллективное поведение чеченцев и ингушей после включения Чечни в состав Российской империи, когда в вайнахское сообщество начали проникать социальные и экономические институты, отличные от традиционных.

Экономический бум последних двух десятилетий XIX в., бурный рост нефтяной промышленности на территории Чечни сопровождались развитием Грозного как современного города и столицы региона, возникновением местного предпринимательского класса и интеллигенции. Следует всё же заметить, что даже в советский период с промышленным производством и массовыми городскими профессиями было связано не больше трети местного населения. Большинство продолжало заниматься сельским хозяйством, кустарными промыслами и мелкой торговлей. Исследователям еще предстоит разобраться в том, как и до какой степени эти особенности социальной и экономической структуры (необычной для СССР, особенно после Второй мировой войны) повлияли как на формирование тенденции к интеграции в советский контекст, так и на противодействие этой интеграции. Подобный анализ может быть продолжен вплоть до времени, последовавшего за распадом СССР, чтобы понять глубинные процессы, благодаря которым круг возможных решений чеченского национального кризиса был предельно сужен активностью локальных политических группировок и традиционалистскими пережитками в массовом сознании.

По мере приближения к современности сложный процесс включения вайнахов в ткань великого евразийского государства приобретал всё более драматический и трагический характер. Политические проекты Российского государства в отношении Чечни часто оказывались адской смесью из наиболее спорных идей социального прогресса, возникших в европейской общественной мысли XIX в., с одной стороны, и радикальных версий традиционного деспотизма, бюрократизма, великодержавности и имперского экспансионизма, с другой. Причины растущего интереса мирового научного сообщества к истории Чечни, какими бы эмбриональными ни казались нам современные знания об этом предмете, в принципе несложно определить. История Чечни с конца XVIII в. (по меньшей мере) является частью истории колониализма и европейской экспансии в мире. Она важна для изучения закономерностей развития великих континентальных империй – России, Австро-Венгрии

Габсбургов и Оттоманской империи, не имевших явно выраженных границ между метрополиями и новыми территориями. Плодородные равнины северной Чечни были с конца XVII в. предметом конфликта между местным населением и казаками, ставшими проводниками православия и российской государственности на всем протяжении южных и восточных границ молодой империи. В течение десятилетий, прошедших после начала XVIII в., политическая устойчивость и неохотное согласие местных элит с русским военным присутствием в стратегических точках Кавказа, включая крепости, построенные на подступах к горной части Чечни, стали необходимой предпосылкой русского доминирования в Грузии, Дагестане и на западном побережье Каспийского моря – в районах, открытых для военного вмешательства Оттоманской, Персидской, а позднее и Британской империй.

История Чечни и Ингушетии – частный случай в истории сопротивления народов колонизации со стороны великих держав и модернизации европейского типа. После выхода из череды кавказских войн в начале 1860-х гг. влиятельные группы чеченского общества утвердились в мысли о приемлемости вооруженной борьбы как средства полной или частичной ревизии результатов завоеваний или получения надежных гарантий сохранения или восстановления традиционных форм жизни своего этноса. Частично это было продуктом религиозного пыла, всегда тлеющего в Чечне, а время от времени вспыхивающего в форме джихада. Даже под пятой особенно жесткого режима управления, созданного при советской власти, большая часть чеченского общества стремилась (и часто получала искомое) к увековечению своего традиционного образа жизни под камуфляжем «советизации».

В свое время Шамиль столкнулся с серьезными трудностями, пытаясь распространить среди чеченцев нормы шариата взамен обычного права – адата. В литературе высказываются даже предположения, что сопротивление чеченских кланов навязыванию шариата как единственной нормы жизни было в числе причин, по которым противодействие чеченцев русской армии во время Кавказской войны, в конце концов, несколько пошло на убыль. Религия, безусловно, сыграла выдающуюся роль в чеченской истории. И в этом чеченская проблема тесно связана с родственным историческим феноменом – мусульманским возрождением последних десятилетий XX – начала XXI в., равно как и с периодически накатывающими на мир волнами исламского сопротивления и терроризма. Но эта проблема имеет и вполне самостоятельное значение и смысл. Не только и не столько «исламский фактор» сам по себе способен объяснить природу длительного и упорного сопротивления чеченцев России и ее экспансии. Не меньшее (по крайней мере) значение имело постоянное и глубокое пренебрежение как царской, так и советской власти – к чеченцам. Страдания и унижения, экономическая отсталость консервировали у каждого чеченца самоощущение воина, с незапамятных времен находящегося в состоянии перманентной войны, сплавляя «антирусскость» с традиционными («архаичными») моральными ценностями и нравами (чеченская «свобода»), исламским сознанием и повышенной национальной чувствительностью.

В противоположность большинству случаев успешного строительства новых государств на территории бывшего СССР (за исключением еще, может быть, Таджикистана) формирование устойчивого государственного образования в Чечне долгое время было заблокировано обстоятельствами, которые можно считать только косвенным последствием военного противостояния России. Дело еще и в исторически сложившейся диспропорции между национальным самосознанием, этнической чувствительностью и продолжительной борьбой за независимость, с одной стороны, и способностью этноса подкрепить свои ожидания и надежды организацией прочного и органичного общества и стабильных государственных институтов, с другой. Не исключено, что традиционная социальная структура и общественный уклад чеченцев поддерживали себя только благодаря тому, что Чечня упорно сопротивлялась своему включению в российскую (советскую) политическую и социальную систему. При том что традиционные социальные и культурные формы являлись эффективной основой чеченского сопротивления, они в то же время препятствовали развитию легитимной и прочной чеченской государственности.

В заключение следует сказать, что далекие события – сталинская депортация чеченцев и ингушей в Казахстан и Центральную Азию в 1944 г. – оказались трагически созвучны критическим событиям мировой истории конца XX – начала XXI в. С одной стороны, этот эпизод жестокого и грубого национального и социального управления привлекает наше внимание к истории советской национальной политики, ее основополагающим формам разнообразным воплощениям в зависимости от времени и места, другой стороны, встает вопрос об особенностях чечено-ингушской депортации, о месте, которое она занимает в ряду многочисленных этнических чисток, насильственных депортаций и геноцида, заливавших кровью Европу и Евразию с конца XIX в.