Цитаты из книги «Ведьмин век»

Ты сильнее многих… и ты непростительно слаб.

Кажется, она нащупала в нем живое место. Теперь ей хотелось его достать; ей так сильно этого хотелось, что на языке неожиданно рождались слова, до которых она в нормальном состоянии не додумалась бы никогда в жизни:

– …Чтобы сердушко хотело, а все прочее могло! – профессор оказался прямо-таки прирожденным балагуром. – Где двое, там и вскоре и третий, а где трое, там и пятеро, выпьем же, ребятки, и пусть нас в мире будет больше!..

Хорошее начало разговора, подумал Клавдий устало. Вялое пережевывание вареных, как вермишель, слов, за которыми стоит нечто большее.

Теперь она уже не скажет. Не признается, как много значит для нее его доверие. Что все секреты Инквизиции ничего не стоят в сравнении со странной тайной его жизни. И как глубоко она уважает эту его тайну.

совесть» – значит быть последовательным в своем эгоизме.

вал, он ощутил эту ведьму. Скверную ведьму. Ох, какую скверную; не просто сильную – сильную с вывертом. Не то флаг, не то щит; где они ее подобрали, откуда берется эта зараза, эти мутанты, монстры, совмещенные типы, чудовищные колодцы, нечеловеческая злоба?.. Малознакомый инквизитор скорбно покивал: – Они ее взяли, знаете, в Подральцах, в беспамятстве… И нет, чтобы сразу прикончить… Простите, патрон, вы же приказали – всех рыжих – с доставкой… Будете смотреть? Клавдий кивнул снова. Заскрежетал ключ. Сто седьмая камера, режим содержания жесткий-прим. Четыре «зеркала», стационарные колодки, в потолок вмурован знак «пресс»… Он отодвинул малознакомого плечом. Склонился к зарешеченному окошку в бронированной двери. Ведьма давно уже знала о его присутствии. И смотрела, не отрываясь, повернув голову настолько, насколько позволяла вся эта изуверская арматура. Клавдий почувствовал, как останавливается сердце. Не колотится, не прыгает, не замирает – просто стоит. Секунда, две, нет удара… Ведьма моргнула. Опустила ресницы, снова посмотрела – глаза были мокрые. Вот, одновременно выкатываются два прозрачных шарика, падают на щеки, бегут вниз, два потока, тоненьких и стремительных, достигают улыбающихся губ, каплями срываются с подбородка… – И о чем же ты плачешь? – Я думала… что никогда уже вас не увижу.

Клавдий вскинул голову. Не потому, что эти слова так уж его задели – просто хотелось выплеснуть куда-то накопившееся раздражение, беспокойство и тоску. Причем выплеснуть не на голову референта, бездарно и зло – а с некоторой пользой, красиво, расчетливо. – Моя задница передает привет вашим мозолистым седалищам… Мне, к вашему сведению, глубоко плевать на Инквизицию. Пусть погибнет Инквизиция – но вместе с маткой; я предал Инквизицию – прекрасно. Потом придете плюнуть на мою могилу. А сейчас я хочу убить матку, и ваши кадровые игры мне не помешают, вот хоть голышом пляшите. Мне плевать на ваши амбиции; будьте добры работать, а значит, убирать дерьмо, причем проворно, а иначе в нем же и потонете… Все – по рабочим местам. Кто ослушается малейшего приказа – будет смещен в двадцать четыре часа и отдан под Виженский трибунал. Я сказал. Они молчали. И смотрели; и Федора смотрела тоже. И на дне ее глаз он увидел восхищение; за что же, интересно, женщины так любят людей, совершающих нехорошие поступки. Так любят, что даже готовы простить мимолетный блуд с молоденькой конкуренткой… Клавдию стало противно. Он отвернулся.

– Вы не предложите мне сигарету, господин Великий Инквизитор? Герцог не курил. Это было известно любому мальчишке; герцог когда-то даже выступал в передаче «Здоровье», это, правда, было лет десять назад, когда сухощавое тело его сиятельства еще годилось для позирования в плавках, на бортике бассейна… Клавдий вспомнил Ивгу. Что это их всех так потянуло на курево… Герцогу он не мог отказать, как Ивге. Он поднялся и протянул пачку – и уже по тому, как его сиятельство взял в руки сигарету и как потянулся к огоньку, понял, что когда-то давно герцог дымил, как сталеплавильный завод. Память рук, память жестов. Вот тебе и передача «Здоровье».

А ведь там была женщина, думала Ивга, холодея, и это было не предположение даже – железная уверенность. Там, в прошлом циничного обладателя необъятной кровати, маячил призрак женщины, маячил и наполнял смыслом странные слова о том, что тогда – было… А теперь – нет. С губ ее почти против воли сорвалось еле слышное: – И у меня тоже – нет. Он не должен был понять. Он должен был удивленно вскинуть брови и переспросить: «Что?..» И брови его уже поползли вверх – но на полдороги остановились. Сошлись над переносицей, и Ивга смятенно осознала, что ее слова, брошенные невпопад, будто мячик, который невозможно поймать, который не для игры предназначен, который все равно упадет на землю… Что ее слова пойманы, как мячик. И что бросок ей зачтется. – Это не беда, Ивга. Это еще не горе, просто пожелай Назару счастья… Это не трагедия. Это просто свобода, – невидимый мячик перелетел на ее поле. Свечкой завис в воздухе, ожидая ее решения.