На другой же день его вызвали на сбор с показательными боями. Бои эти, проводившиеся обязательно затупленным оружием, всегда вызывали у Эгерта насмешку: как же можно получить представление об опасности, имея в руках тупое беззубое железо? Теперь одна мысль о том, что придется встать лицом к лицу с вооруженным противником, бросала Эгерта в дрожь.

Наутро после бессонной ночи он отправил в полк слугу с вестью, что болезнь лейтенанта Солля обострилась. Гонец благополучно вышел из дому – но миновать ворота ему не удалось, потому что суровый, исполненный негодования Эгертов отец безжалостно перехватил сыновнее послание.

– Сын мой, – на щеках Солля-старшего перекатывались желваки, когда, темный как туча, он встал на пороге Эгертовой комнаты. – Сын мой, пришло время объясниться, – он перевел дыхание. – Я всегда видел в своем сыне прежде всего мужчину; что значит эта ваша странная болезнь? Уж не намерены ли вы оставить полк, служба в котором – честь для всякого молодого человека благородной крови? Если это не так – а я надеюсь, что это все-таки не так – то чем объяснить ваше нежелание явиться на сбор?!

Эгерт смотрел на своего отца, не очень молодого и не очень здорового человека; он видел жилы, натянувшиеся на морщинистой шее, глубокие складки между властно сдвинутыми бровями и возмущенно сверкающие глаза. Отец продолжал:

– Светлое небо! Я наблюдаю за вами вот уже несколько недель… И если бы вы не были моим сыном, если бы я не знал вас раньше – клянусь Харсом, я решил бы, что болезни вашей имя – трусость!

Эгерт дернулся, как от пощечины. Все естество его вскричало от горя и обиды – но слово было произнесено, и в глубине души Эгерт знал, что сказанное отцом – правда.

– В роду Соллей никогда не было трусов, – сказал отец сдавленным шепотом. – Вам придется взять себя в руки, или…

Наверное, Солль-старший хотел сказать что-то уж совсем ужасное – так нервно задергались его губы и вздулась вена на виске. Возможно, он хотел посулить отцово проклятие либо изгнание из дому – но не решился произнести угрозу и вместо этого повторил значительно:

– В роду Соллей никогда не было трусов!

– Оставьте его, – послышалось из-за широкой спины Солля-старшего.

Эгертова мать, бледная женщина с вечно опущенными плечами, не так часто позволяла себе вмешиваться в разговоры мужчин:

– Оставьте его… Что бы ни происходило с нашим сыном, но впервые за последние годы…

И она осеклась. Возможно, она хотела сказать, что впервые за последние годы она не чувствует в сыне жесткой и хищной струны, которая пугала ее, делая чужим и неприятным ее собственного ребенка – но тоже не решилась произнести это вслух и только посмотрела на Эгерта – длинно и сочувственно.

Тогда Эгерт взял шпагу и ушел прочь из дома.

Показательные бои в тот день прошли без лейтенанта Солля, потому что, выйдя за ворота, он не отправился в полк, а побрел пустынными улицами по направлению к городским воротам.

У трактира он остановился; трудно сказать, что заставило его завернуть в широкую, до мелочей знакомую дверь.

В этот утренний час трактир был пуст, только между дальними столиками мелькала чья-то согбенная спина; Эгерт подошел ближе. Не разгибаясь, спина елозила чем-то по полу и мурлыкала песню без слов и мелодии; когда Эгерт отодвинул стул и сел, песня оборвалась. Спина выпрямилась – и служанка Фета, красная и запыхавшаяся, выронила от радости мохнатую тряпку:

– Господин Эгерт!

Через силу улыбнувшись, Солль велел подать себе вина.

На столах, на полу, на резных спинках стульев лежали квадратные солнечные пятна. Тонко жужжала муха, колотясь лбом о стекло квадратного же оконца; покусывая край стакана, Эгерт тупо смотрел в деревянные узоры на столешнице.

Слово было сказано, и теперь Эгерт повторял его про себя, всякий раз содрогаясь, как от боли. Трусость. Светлое небо, он трусил! Он струсил уже бессчетное число раз, и у страха его были свидетели, и главным из них оставался лейтенант Солль, прежний лейтенант Солль, герой и воплощенное бесстрашие…

Он оставил грызть стакан и принялся за ногти. Трусы отвратительны и жалки; Эгерт не раз наблюдал, как трусят другие, он видел признаки страха извне – бледность, неуверенность, трясущиеся колени… Теперь он знает, как выглядит собственная трусость. Страх – чудовище, снаружи никчемное и ничтожное, изнутри же – палач, неодолимой силы мучитель…

Эгерт тряхнул головой. Неужели Карвер, например, испытывает нечто подобное, когда пугается? Неужели все люди…

Фета в десятый раз явилась с тряпкой, чтобы надраить до блеска столик господина Эгерта; он, наконец, ответил на робкий заискивающий взгляд:

– Не вертись, пигалица… Присядь-ка со мной.

Она уселась с такой готовностью, что скрипнул дубовый стул:

– Что угодно господину Соллю?

Он вспомнил, как втыкались в косяк над ее головой метательные ножи и кинжалы, вспомнил – и покрылся холодным потом.

Она тут же отозвалась на его внезапную бледность, простонав сочувственно:

– Господин Эгерт так долго боле-ел…

– Фета, – сказал он, опуская глаза, – ты боишься чего-нибудь?

Она радостно заулыбалась, решив, по-видимому, что господин Эгерт заигрывает:

– Я боюсь однажды не угодить господину Соллю, и тогда хозяйка меня выгонит…

– Да, – вздохнул Эгерт терпеливо, – а еще чего ты боишься?

Фета захлопала глазами.

– Ну, темноты, например, – подсказал Эгерт. – Ты боишься темноты?

Фета помрачнела, будто вспомнив что-то; пробормотала нехотя:

– Да… Только… зачем это господину Эгерту?

– А высоты? – он, казалось, не заметил ее вопроса.

– И высоты боюсь, – призналась она тихо.

Некоторое время длилась тягостная пауза; Фета смотрела в стол. Когда Эгерт уверился, что не услышит от нее более ни слова, девушка вздрогнула и прошептала:

– И, знаете, особенно… Грома… Как бабахнет… Ита рассказывала, у них в селе одну девчонку громом убило насмерть… – она прерывисто вздохнула. Прижала ладони к щекам и добавила, мучительно покраснев:

– А особенно боюсь… забеременеть…

Эгерт отшатнулся; испугавшись своей откровенности, Фета затараторила, будто пытаясь потоком слов сгладить неловкость:

– Боюсь клопов, тараканов, бродяг, немых попрошаек, хозяйку, мышей… Но мышей – это не самое страшное, можно перебороть…

– Перебороть? – эхом откликнулся Эгерт. – А как ты… Что ты чувствуешь, когда страшно?

Она неуверенно улыбнулась:

– Страшно, и все… Внутри будто бы… Слабеет все, и еще…

Она вдруг залилась густой краской, и под слоем ее так и остался непроясненным еще один важный признак испуга.

– Фета, – спросил Эгерт тихо, – а тебе было страшно, когда я бросал в тебя ножи?

Она встрепенулась, будто вспомнив лучший день своей жизни:

– Нет, конечно! Я ведь знаю, что у господина Эгерта твердая рука…

Тут на кухне рявкнула хозяйка, и Фета с извинениями упорхнула прочь.

Квадратные солнечные пятна грузно переползали со стола на пол, с пола на стул; Эгерт сидел, сгорбившись, и водил пальцем по краю пустого стакана.

Фете не понять его. Никому на свете не понять его. Привычный мир, в котором он по праву был повелителем и господином, теплый надежный мир теперь вывернулся наизнанку, уставившись на Эгерта остриями шпаг, зубчатыми краями камней, лекарскими ланцетами… В этом новом мире обитают тени, ночные видения, из-за которых вот уже много ночей Эгерт спит при свете. В этом новом мире он ничтожен и жалок, беспомощен, как муха с оторванными крыльями – и что будет, когда об этом узнают другие?!

Грохнула, отворяясь, тяжелая дверь. В трактир ввалились господа гуарды – и в числе их Карвер.

Эгерт остался сидеть, где сидел, только невольно подобрался, как перед прыжком; гуарды мгновенно окружили его. От громогласных приветствий у Солля зазвенело в ушах, а от дружеских похлопываний болезненно заныло плечо.

– А мы вспоминали! – возвышался над всеми трубный голос Дрона. – Как говориться, «про осу болтают – глядь, оса летает»…

– А говорили, что Солль вот-вот помрет! – радостно сообщил какой-то гуард из молодых.

– Не дождешься! – захохотал Лаган. – Мы все перемрем раньше… А в трактире сидит – значит, здоров…

– В трактире сидит, а друзьями брезгует, – горько посетовал Карвер, заслужив тем самым несколько укоризненных взглядов.

Солль через силу поднял глаза на приятеля – и, встретившись с ним взглядом, удивился. Карвер смотрел на друга-повелителя со странным выражением – будто только что задал вопрос и терпеливо ждет ответа.

Вокруг гостей уже суетились Ита и Фета; кто-то провозгласил тост за обновившееся здоровье лейтенанта Солля. Выпили; Эгерт поперхнулся. Краем глаза он видел, что Карвер не сводит с него своего вопросительного взгляда.

– Ты что же, рак-отшельник, спрятался, притих? – весело поинтересовался Лаган. – Гуард без доброго общества чахнет и вянет, как роза в ночном горшке…

Юные Оль и Бонифор захохотали – преувеличенно громко.

– Клянусь шпорой, что он сочинял роман в письмах, – предположил Дрон. – Я как-то в патруле приметил: свет у него горел до утра…

– Да? – удивился Карвер, а прочие зацокали языками.

– Знать бы, какой-такой красавице Солль посвящает ночные бдения… – протянул кто-то, особенно романтичный.

Эгерт сидел посреди радостного гвалта, улыбаясь кисло и неубедительно. Пристальный взгляд Карвера был ему неприятен.

– Тебе привет от Дилии, – заметил Карвер небрежно. – Она посетила ристалище и, между прочим, справлялась, почему бои проходят без Солля…

– Кстати, что передать капитану? – спохватился Дрон.

Эгерт скрипнул зубами. Больше всего на свете ему хотелось исчезнуть прочь, но уйти сейчас означало бы бросить вызов всеобщему веселью и доброму к себе отношению.

– Вина! – крикнул он в сторону хозяйки.

…За прошедшие после этого два с половиной часа Эгерт Солль совершил важнейшее в своей жизни открытие: спиртное, если его выпить в достаточном количестве, убивает и душевные муки, и страх.

В сумерках толпа гуардов, изрядно поредевшая, вывалила на улицу и двинулась в сторону «Верного щита», причем Солль кричал и смеялся не менее прочих. Краем глаза он время от времени ловил настороженные взгляды Карвера – но разомлевшему Эгерту было все равно: он наслаждался таким долгожданным сознанием собственной силы, свободы и смелости.

Все живое, попадавшееся на пути блестящей хмельной компании, жалось к обочинам, никоим образом не желая перейти дорогу господам гуардам. На набережной фонарщик зажигал фонари – гуляки едва не вышибли из-под него стремянку. Эгерт хохотал взахлеб; фонари плясали у него в глазах, кружились вальсом, кланялись и приседали. Густой воздух поздней весны полон был запахов, Солль хватал его носом и ртом, с каждым глотком ощущая и аромат прогревшейся реки, и свежесть трав, мокрых камней, дегтя, чьих-то духов и еще теплого навоза… Обнимая одной рукой Карвера, а другой всех поочередно, он свято уверовал, что болезнь его прошла, и как всякий исцелившийся больной, он имеет право на особенно острую радость жизни…

Напротив входа в «Верный щит», неподалеку от места, где впервые вышли из кареты студент и его невеста Тория, на выбоине в мостовой помещалась лужа – глубокая, как раскаяние, и жирная, как праздничный бульон. Эту лужу не высушили ни солнце, ни ветер; слегка обмелев, она сохранила себя от ранней весны до самого преддверия лета, и можно было ожидать, что столь необыкновенная живучесть поможет ей дождаться осени.

Сейчас лужа ловила черной маслянистой поверхностью догорающее вечернее небо; на берегу ее, покачиваясь, стоял пьяный портняжка.

Что это именно портняжка, становилось ясно с первого же взгляда – тонкую шею удавкой захлестывал замусоленный сантиметр, а холщовый передник был вымазан мелом. Соломенные волосы двумя сосульками закладывались за уши; портняжка глядел в лужу и негромко икал.

Карвер захохотал; прочие дружно присоединились к нему, но смехом дело и кончилось. Подмастерье поднял мутные глаза и ничего не сказал, а гуарды, миновав его, направились к двери трактира.

Надо же было случиться, что именно в тот момент, когда Солль поравнялся с пьяницей, тот, потеряв равновесие, размашисто шагнул вперед. Тяжелый деревянный башмак угодил в самую середину лужи, подняв буйный фонтан вонючих брызг, большая часть которых досталась лейтенанту Эгерту.

Солля окатило чуть не с головы до ног; грязные брызги замарали мундир и рубашку, шею и лицо. Чувствуя, как по щекам скатываются крупные холодные капли, Эгерт застыл на месте, не сводя с пьяницы остекляневшего взгляда.

Гуарды окружили портняжку плотным кольцом; на Эгерта смотрели опасливо, на парня – с сочувствием и любопытством. Впрочем, подмастерье был еще более пьян, нежели лейтенант Солль, а значит, и более храбр; он не испугался господ гуардов, а может, попросту их не заметил. С чисто научным любопытством он разглядывал свой башмак, взволновавшуюся поверхность лужи и облитого грязью Солля.

– Рылом его туда, – беззлобно посоветовал Дрон. Юный Бонифор взвился, предчувствуя забаву:

– Можно, я?

– Это человек Солля, – бесстрастно заметил Карвер.

Лейтенант Солль свирепо оскалился, шагнул к портняжке – и враз протрезвел. Действительность обрушилась на него, придавив и весну, и свободу, и рожденную заново смелость; Эгерт ослабел от внезапной догадки, что сейчас испугается снова. И действительно – стоило подумать о страхе, как внутри живота его растеклась муторная слабость; надо было попросту протянуть руку и взять парня за шиворот – но рука взмокла и не желала подчиняться.

Великий Харс, помоги мне!

Весь дрожа от усилия, Солль потянулся-таки к загривку подмастерья. Схватил мокрой ладонью воротник куртки – и в ту же секунду парень, встряхнувшись, сбросил его руку.

Гуарды молчали. Солль чувствовал, как наперегонки струятся по спине ручейки холодного пота.

– Жалко, – выдавил он через силу, – дурак он, пьяный, случайно…

Гуарды переглянулись. Подмастерье между тем, желая не то опровергнуть слова Солля, не то попросту продолжить свои научные изыскания, неторопливо занес над лужей деревянный башмак…

Гуарды вовремя отскочили, один Солль, будто прикованный к месту, принял на себя очередную, еще более обильную порцию жирной грязи. Портняжка покачнулся, с трудом удержал равновесие, полюбовался результатом своего дела и, удовлетворенный, расплылся в улыбке.

– Убьет, – вполголоса заметил Дрон. – Проклятье…

Лицо Эгерта, уши его и шея пылали под слоем черной жижи. Бей! – надрывался разум, опыт, весь здравый смысл. Бей, проучи, пусть тебя оттащат потом от бесчувственного тела, ну что же ты, Эгерт, это невыносимо, это конец, это конец всему, бей же!

Гуарды молчали. Подмастерье пьяно улыбался.

Деревянной ладонью Эгерт взялся за эфес шпаги. Не то! – закричал здравый смысл. Куда ты тащишь шпагу на безоружного, на простолюдина?!

Шпага на безоружного, шпага на безоружного…

Подмастерье занес ногу в третий раз, глядя теперь уже Эгерту прямо в глаза. Видимо, он был настолько пьян, что из всего происходящего вокруг выделял только приятный для него процесс – путешествие брызг на лицо и одежду некоего господина.

Подмастерье занес ногу в третий раз, но в этот момент не выдержали нервы лейтенанта Дрона. С нечленораздельным рычанием он рванулся вперед, и кулак его врезался портняжке в подбородок. Без единого звука подмастерье, очень удивленный, опрокинулся назад – и так и остался лежать, посапывая.

Эгерт перевел дыхание. Он стоял, облитый грязью с головы до ног, и десять пар глаз потрясенно глядели, как эта грязь стекает по золотому галуну мундира.

Первым нарушил молчание Дрон:

– Ты бы его убил, Эгерт, – сказал он виновато. – Как тебя скрутило… Его, может быть, и стоило бы убить, но не здесь же, не сейчас… Надрался, дубина такая, что возьмешь – простолюдин… Эгерт, ты слышишь?

Солль стоял, глядя в лужу – как до этого подмастерье. Светлое небо, Дрон решил, что Эгерта парализовал приступ ярости!

Его тронули за мокрый рукав:

– Эгерт… Ну что тебя заклинило?! Не убивать же, Дрон прав… Если всех убивать, так и мастеровых не останется… Пойдем, Эгерт, а?

Оль и Бонифор уже переминались у дверей трактира, нетерпеливо оглядываясь на остальных; кто-то взял Солля под руку.

– Минутку, – уронил Карвер. На него удивленно оглянулись.

– Минутку, – повторил тот громче. – Дрон, и вы, господа… По-вашему, лейтенант Солль поступил правильно?

Кто-то фыркнул:

– Что за ерунда, что за речь перед строем, правильно-неправильно… Никак не поступил, и ладно, что дубина эта жива осталась…

– Неправильно, что озверел, – заметил Дрон примирительно. – Хватит, Карвер, пойдем…

Тут случилось странное. Проскользнув между гуардами, Карвер оказался вдруг прямо на том месте, где стоял до того поверженный портняжка. Несильно размахнувшись, Карвер ударил в лужу ботфортом.

Стало тихо, как в давно забытой могиле. По телу Солля прошла судорога; свежая грязь налипла на мундир, потеками заструилась по щеке со шрамом, сосульками склеила светлые волосы.

– А? – глупо спросил кто-то. – Аг…а?

– Эгерт, – сказал Карвер тихо. – Ты так и будешь стоять?

Голос его то приближался, то отдалялся – уши Солля будто заложило ватой.

– Он так и будет стоять, господа, – так же тихо пообещал Карвер и снова окатил Солля зловонной жижей.

В ту же минуту Карвера схватили с двух сторон Лаган и Дрон; тот не сопротивлялся и дал оттащить себя от лужи:

– Да не волнуйтесь так, господа… Посмотрите на Солля, он же не от ярости трясется… Он болен-таки, и болезнь его знаете как называется?

Эгерт с трудом разлепил губы, чтобы выдавить жалкое:

– Замолчи…

Карвер воодушевился:

– Вот-вот… Вы слепы, господа, прошу прощения, но вы слепы как компания кротов…

И, пользуясь тем, что Лаган и Дрон растерянно выпустили его руки, Карвер поспешил к луже и, почти опорожняя ее, снова окатил Солля.

Из окон и дверей «Верного меча» торчали, как грибы из лукошка, головы любопытных.

– Да он пьян! – панически выкрикнул Бонифор. – Гуард на гуарда…

– Солль больше не гуард! – рявкнул Карвер. – Его честь замарана, как его мундир…

Тогда Эгерт поднял глаза и встретился с Карвером взглядом.

Он был невиданно наблюдателен, этот друг-вассал. Долгие годы вторых ролей научили его смотреть и выжидать. Теперь, примерявшись, он угодил прямо в яблочко, он выиграл, он победил, и в уставленных на Солля жестких глазах Эгерт прочитал всю длинную историю их верной дружбы.

Ты всегда был храбрее меня, говорили глаза Карвера. Ты всегда был сильнее и удачливее, и разве я не расплачивался за это верностью и терпением? Вспомни, я сносил бестрепетно самые злые шутки; я сносил их по справедливости, я чуть ли не радовался твоим насмешкам! Жизнь переменчива; теперь я храбрее тебя, Эгерт, и справедливо будет, если ты…

– Да ты рехнулся, Карвер! – выкрикнуло сразу несколько голосов.

…Справедливо будет, если ты, Солль, займешь то положение, к которому обязывает тебя твоя трусость…

– Это дуэль, Солль! – хрипло произнес Дрон. – Ты должен вызвать…

Эгерт увидел, как друг его мигнул; где-то по дну сознания Карвера пронеслась шальная мысль: что, если все-таки просчитался? Если вызовет? Если дуэль?

– Это дуэль, Солль… – носилось в воздухе вокруг Эгертовой головы. – Вызывай… Сейчас или завтра, как хочешь… На рассвете, у моста… Дуэль… Дуэль… Поединок…

И тогда Эгерт ощутил тот самый симптом страха, о котором умолчала в разговоре Фета; от каждого слова «дуэль» ему становилось все труднее и труднее.

Карвер увидел и понял, и глаза его, устремленные на Солля, полыхнули сознанием полной и окончательной безопасности.

Дуэль… Дуэль… Поединок…