– Так. Вы люди приезжие… У нас тут глиняный карьер неподалеку. Ну и… вы не знаете, что тут случилось-то, а мы в деревне уж не думали живыми остаться! Смерчи ходили, молнии били… руку видели черную, что с неба тянулась, – рука, как сосна трехсотлетняя! Не иначе демон демона гвоздил. Уже потом, когда стихло все – нашли в карьере этого, вроде как оглушенного, не в себе. Мы и повязали его… с перепугу. Так сами же теперь не рады!

Староста внезапно впал в раздражение. Сдернул с макушки «тень венца» – деревянную копию княжеской короны; отдельно от старостиной головы деревянный венец казался граблями, по странной прихоти свернутыми в обруч. Любой властоносец, даже самый мелкий, есть прежде всего тень властителя-князя; староста ожесточенно скреб растительность, уцелевшую по обочинам потной загорелой лысины. Мы молчали.

Почесывание помогло старосте овладеть собой. Слегка успокоившись, он с достоинством водрузил деревянную корону на прежнее место:

– Так… А теперь в клетке сидит. Железным листом обшили. Кузнецов согнали со всей округи… Неделю сидит, и я всю неделю – чтоб мне лопнуть – глаз не сомкнул! Потому что убить его нельзя, иначе как с колокольни сбросив, а где в селе такая колокольня?! Пока мы тут колокольню построим, он железо-то прогрызет…

– Сто монет, – раздумчиво сообщил к'Рамоль.

Староста болезненно дернулся.

– Сто монет, – повторил Рам. Опасаясь, вероятно, что собеседник глуховат.

Староста втянул голову в плечи. Привычная скупость и вечная стесненность в средствах не позволяли ему согласиться со столь чудовищной для маленькой деревни суммой; с другой стороны, ясно было, что измученный страхом мужичок готов сам продаться в рабство, лишь бы избавиться от пленника вместе с его клеткой, смерчами и молниями, могуществом и более чем вероятной местью.

– Но мы же не конвоиры! – справедливо напомнил к'Рамоль.

Хостик за моей спиной повернулся и вышел. Вышел тихо, но не бесшумно, а это означало, что он как бы приглашает меня за собой, хочет поговорить без свидетелей.

Любопытные, облепившие крыльцо, разом отхлынули; девицы, как по команде, покраснели и потупились, детишки разинули рты, а взрослые зеваки, коих тоже было изрядно, поспешно придали лицам отстраненно-рассеянное выражение: шли, дескать, мимо, да вот не решили еще, куда свернуть.

На Хостика смотрели скорее с ужасом. На меня – как обычно. Как смотрят на «господ героев».

На заднем дворе сипели свистульки. Клетка, превращенная в железный ящик, окружена была неглубокой белой канавкой. Две или три кошки с соловыми глазами лениво лакали светлую жидкость, и я с удивлением понял, что от магического наговора здесь спасаются, как при дедах и прадедах, разбавленным молоком черной коровы.

Парни-охранники с залепленными воском ушами меланхолично дули в свистульки. Время от времени один из них, с подбитым глазом, кидал в кошек щепками – но все время промахивался; при нашем появлении свистульки смолкли, и стражи уставились на нас вопросительно. Хостик кивнул им – продолжайте, мол, исполнять обязанности; внимательнее всмотревшись в его лицо, парни потупились, подобно девицам у крыльца, и засвистели с удвоенной силой.

Глухой железный ящик не позволял заключенному в нем человеку (человеку ли?!) подниматься во весь рост и разводить руки в стороны. В подобном шкафу, помнится, государственный казначей держит многочисленные княжьи денежки… Узника не разглядеть было, но за железными листами угадывалось движение, мерное и неторопливое раскачивание, и клетка еле заметно подрагивала.

– Оно нам надо? – сумрачно спросил Хостик.

Я поджал губы.

Нам необходимы были услуги кузнеца, шорника, сапожника, портного. Если мы всерьез хотим получить Большой заказ – мы должны добраться в столицу в срок и вид иметь соответствующий, поскольку бедные и оборванные ни у кого не вызывают доверия. А если к'Рамоль выторгует хотя бы девяносто монет…

– Оно нам надо, Рио?

Хостик по привычке говорил полушепотом. Хотя мог бы и не осторожничать – на фоне этих ужасных свистулек его голос не так резанет по ушам.

– Конвоировать недостойно, Хоста?

– Я не про то… – Он механически переступил через упавшую от обжорства кошку. И коротко вздохнул; я привык различать его вздохи. Имелось в виду что-то вроде: «Если этот, который в клетке, действительно тот, за кого они его принимают, то я бы не брался, Рио…»

Крестьяне принимали своего пленника за Глиняного Шакала.

Возможно, они ошибались. Возможно, то был случайный бродяга, не в добрый час остановившийся справить нужду в глиняном карьере, а все случившиеся перед тем громы и молнии не имели к нему никакого отношения… Впрочем, бродяга вряд ли выжил бы неделю в клетке без еды и питья. Не говоря уже о том, что, будучи пойман и посажен в клетку, любой бродяга вопит и лается, стонет и объясняет тюремщикам, что схвачен по ошибке. А тут – ничего. Тишина. Мерное движение, будто человек, стоя на четвереньках, ритмично и сильно раскачивается. Взад-вперед. Взад-вперед.

В больших городах не верят в Глиняных Шакалов. Впрочем, жизненный опыт отучил меня думать, что именно там, в больших городах, обитает истинная мудрость…

– Что же, работа не про нас?

Наверное, вопрос получился достаточно желчным, потому что Хостик закатил глаза. Имелось в виду, что с большой долей вероятности мы управимся, конечно, но, как было сказано, «оно нам надо»?

Существа, умеющие кидаться молниями, действительно время от времени сходятся один на один. Или один на много; если принять точку зрения крестьян – Глиняный Шакал пал жертвой кого-то более могущественного, и только «родные стены» – глиняный карьер – позволили ему остаться в живых. Подвернись рядом высокая колокольня – и проблемы не было бы, крестьяне радостно довершили бы дело, начатое неведомым кидателем молний; колокольни, однако, не случилось – со времени поединка прошла неделя, Шакал наверняка потихоньку восстанавливает силы…

– Давай так, – сказал я после некоторого колебания. – Если Рамоль договорится больше чем за девяносто – беремся. Нет – нет. Идет?

Хостик улыбнулся. Он, оказывается, был уверен, что староста собьет цену.

Мой подельщик умел быть красноречивым и в молчании. А молчать ему приходилось большую часть жизни, и виной тому был его голос, вернее, тембр; всякий, кто слышал Хостин голос, предпочел бы непрерывный скрежет железа по стеклу. Сам он утверждает, что в детстве был вполне голосистым мальчиком и даже пел в хоре, а потом только простудился и охрип. Он врет и знает, что ему не верят. Либо его мать во время беременности нарвалась на заговор, либо сам он в младенчестве прогневил какую-нибудь ведьму, но только в хоре нашему Хостику больше не петь…

К'Рамоль и староста стояли на пороге. Деревянная «тень венца» съехала венценосцу на ухо, а наш друг был нескрываемо доволен, настолько доволен, что и спрашивать было не о чем – и так все понятно.

– Девяносто две! За девяносто две сторговались!

Хостик вздохнул. Короткий вздох-ругательство.

* * *

Деревянные колеса ранили дорогу. Слишком тяжелой оказалась клетка; за нами тянулись, как за плугом, две глубокие рытвины-колеи, телега заходилась скрипом на каждой колдобине, а лошади давно уже прокляли все и со всем смирились.

Мы двигались со скоростью пьяного пешехода. Не вдребезги пьяного, но здорово отяжелевшего, краснолицего, все свои усилия прилагающего к тому, чтобы не сбиться с прямой и не прилечь на обочине. Вот так и мы. Хостик правил упряжкой, мы с к'Рамолем ехали по сторонам от клетки и молчали.

Солнце двигалось по небу еще медленнее и тем не менее играючи обогнало нас. До цели – районного центра с судебной управой и «высокой колокольней» – оставалась еще добрая половина пути, в то время как солнце свой путь уже завершало, уже висело над верхушками далекого леса, и не надо было быть пророком, чтобы предугадать ночевку средь чиста поля, бок о бок с предполагаемым Глиняным Шакалом…

Над дорогой пролетела, не шевеля крыльями, вечерняя тварь недосыть. Отряд корнезубые, семейство живоглоты.

Я тряхнул головой.

Сумерки – время, когда сгущаются чужие воспоминания. Как бы чужие. Доспехи делаются тяжелыми и вминаются в меня, как вминается печать в расплавленный сургуч. А какого рожна я средь чиста поля еду в полном доспехе?!

Косо смотрело солнце. Искоса. Наши длинные тени глотали дорожную пыль; я глубоко вздохнул. Пластины на панцире чуть разошлись и сомкнулись вновь.

– Боюсь я, – негромко сказал к'Рамоль. – Боюсь за эту переднюю ось. Как думаешь, Рио?

На дорогу выпрыгнул кузнечик. Сдуру, разумеется. Скакнул снова, на этот раз спасаясь, – и опять не туда; не хотел бы я, будучи кузнечиком, оказаться на пути скрипучего деревянного колеса…

…На розовом мраморе. Почему-то все тогда было мраморным, но не холодным, потому что за день солнце нагревало камни так сильно, что они не остывали до самого рассвета… И вот он сидел на розовом мраморе, серо-зеленый голенастый кузнечик, а я подползал к нему на четвереньках, и в правом кулаке у меня был сачок, а в левом – толстая шлифованная линза…

– Рио!

К'Рамоль, оказывается, уже пару минут ехал рядом, и выражение его лица было профессионально врачебным – обеспокоенным и решительным одновременно.

– О чем беспокоиться, Рам? – пробормотал я в сторону. – Сломается ось – тогда будем думать…

– Рио, – он помялся. – А ты уверен, что тебе никто никаких видений не наводит, а?

Хостик мельком глянул на нас с высоких козел. Расслышал. Слух у Хосты – не в пример голосу, рысий слух.

Я усмехнулся:

– Уверен, Рам. Совершенно уверен.

Видения – излюбленный прием Шакалов. Но вот только кузнечик на розовом мраморе – моя личная забота, то, что приходит независимо от времени дня, независимо от сиюминутных занятий и, уж конечно, независимо от железной клетки.

– Ну, смотри, Рио…

Я кивнул:

– Хорошо. Буду смотреть.

Крестьяне снабдили нас баклажкой молока от черной коровы – защищаться от Шакала. Еще утром, как только выехали, к'Рамоль пропихнул в глиняное горлышко какую-то свою приправу – и теперь мы с удовольствием выпили каждый по кружке игристого молочного кваса. Спасибо крестьянам – угостили не без пользы…

Глиняного Шакала невозможно убить мечом. Защищаться от него не имеет смысла; не будь я тем, кто я есть – ни за что не принял бы заказ. А вот тем бедолагам, которым придется поднимать клетку на верхушку колокольни, там расклепывать и Шакала вынимать, – не позавидуешь.

Проще сбросить его как есть. В клетке.

Только почему это должно меня волновать?

Оба моих спутника устроились на ночлег под открытым небом. Даже если пойдет дождь, никто из них не переберется под телегу. Спать под задницей у Глиняного Шакала – удовольствие маленькое. А если еще и доски просядут…

К'Рамоль с головой забрался под теплый плащ. Хостик остался дежурить, сидел, нахохлившись, изредка подкармливая костерок сыроватым древесным мусором. Хостик может неделями не спать – когда я брал его на контракт, это достоинство приглянулось мне прежде всего.

В темноте бродили невидимые, но отлично слышимые лошади.

Я постелил себе в стороне от телеги. Лег на рогожу и по уши укутался одеялом; прямо перед носом благоухали в темноте «девушкины глазки». Отряд придорожные, семейство крестоцветные…

Ненужные мысли – как крысы – при необходимости пролезут и сквозь бутылочное горлышко. Я закрыл глаза.

Две недели назад двенадцать белых вестников в одночасье поднялись над княжеской голубятней. В двенадцать областных центров, мимо когтистых ястребов и охотничьих стрел… Хотя кто не знает, что сбить стрелой вестника означает навлечь проклятие на три колена потомков! Затем каждый из несших весть вошел в свою клетку – кто три дня спустя, а кто и целую неделю. А возможно, кто-то не добрался вовсе. Хоть это маловероятно – хороший вестник и мертвым способен продолжать путь.

Специальные храмовые служители избавили посланцев от груза бечевы и бумаги. И на двенадцати площадях, при большом стечении народа, зачитали один и тот же текст – в то время как доставившая его птичка, целиком зажаренная на вертеле, была подана на стол областного наместника. И двенадцать наместников, покровительственно улыбаясь, кивнули каждый своему сыну – по традиции, кости уставшего вестника должен обглодать наследник того, кому предназначено послание…

Мне в свое время тоже случалось грызть жесткое птичье мясо. Отвратительно; во-первых, зубы можно сломать, во-вторых, неудобно перед честной птицей. Почему-то среди властителей особым шиком считается злом платить за добро. Вертелом – за преданность…

Последней вестью из Столицы был не указ, не закон и не распоряжение. Венценосный князь призывал возможных претендентов на Большой заказ, причем претендентам-разбойникам обещалось помилование, государственным служащим – отпуск, а странствующим героям – поощрительные подарки.

Я перевернулся на другой бок. Благоухание «девушкиных глазок» переместилось за спину.

…Сколько на этом лугу цикад. Едва научившись ходить, я однажды три вечера убил на то, чтобы увидеть хоть одну… Увидел. Испугался.

Это уже потом у меня был муравейник в огромной круглой банке, и три цикады жили в специально отведенной комнате и пели в моем присутствии, не стесняясь…

Мерно стучал дождь. Одеяло намокало медленно, но неотвратимо; цикады замолчали, муравьи ушли в норы, скоро одеяло придавит меня, как сырая земля…

Я дернулся и сел.

Какой дождь, когда небо оклеено звездами, как храмовый купол золотыми бляхами? Цикады…

Орут цикады. Неистово орут.

Я огляделся.

Ни костра, ни спутников, ни телеги. Звезды, еле ощутимый ветер, запах «девичьих глазок».

Рука сама кинулась искать меч. Напрасно – оружия не было, не было и пояса, одежды тоже не было, я стоял среди темноты нагой, и кожа под рукой покрылась мурашками, стала как терка.

Спокойно.

В подобной ситуации главное – не впасть в панику. Бывали, видели, знаем…

Что знаем-то?!

Тишина, беспорядочно простроченная цикадами. Вдох-выдох. Взгляд на небо.

Меня могли усыпить, обезоружить, утащить и раздеть. Это возможно – хотя и крайне маловероятно; а вот поменять созвездия местами не под силу, наверное, даже Глиняному Шакалу!

Интуитивно, безо всякой мысли, я пробормотал под нос коротенькую молитву-оглядку. Губы плохо слушались – но я выговорил текст до конца, и… ничего не произошло.

Вдох-выдох.

Значит, я сплю.

Я под заклятием «многих пробуждений». Когда сны сидят друг в друге, отражаются, как зеркало в зеркале, и, просыпаясь, человек оказывается в тенетах нового сна и вновь не может проснуться.

Я лег обратно на рогожу. Она была холодная и сырая. Я ощущал ее совершенно реально, не как во сне, а…

Вдох-выдох.

Спасение есть. Спасение есть всегда; другое дело, что добрую битву я предпочитаю прочим видам сопротивления судьбе. Но теперь придется принимать чужие правила.

Я закрыл глаза.

Нет, считать до многих тысяч не годится. До утра досчитаю – а не засну.

Есть одна детская колыбельная, которой тем не менее ни в коем случае нельзя успокаивать детей. Про то, как глупый барсучонок не желает спать, отвергает одну няньку за другой, а потом в няньки приходит подземный Ых и, едва усыпив маленького дурака, начинает его жрать.

Гм. Это какой же надо было быть идиоткой барсучихе-матери. И любой няньке, поющей ребенку на ночь «Барсучка», следовало бы зашить рот…

Розовый мрамор. Розовый.

Усилие воли.

Спать. Спать…

Тот, кто испугается, попав под многосон, кто начнет будить себя, щипать, кричать, совать руки в огонь, – обречен. Всякий раз он будет просыпаться все глубже в наваждении и никогда не вернется назад.

Тот, кто сумеет сдержать себя, кто уговорит себя заснуть снова, – имеет шанс проснуться.

Спать…

Муравьи, бегущие вверх по стволу.

Бабочка среди темно-серых мраморных прожилок…

Спать!!!

Я перевернулся с боку на бок.

Никогда не уснуть. Острый камень впивается в бедро, роса выпадает прямо на обнаженную кожу, и не понять, роса это или холодный пот…

За морями, за лесами, за широкими долами жил-был мальчик в светлой твердыне. И были у него тетя, и бабушка, и добрая няня, а мамы и папы – не было.

И решил он построить на ручье меленку. Не потому, что у него не было хлеба, а затем, чтобы посмотреть, как вода станет вращать лопасти.

Первая лопасть – с червоточинкой. Вторая – с горелой каймой. Третья – чистая, как мрамор, четвертая – с капелькой крови, пятая – с выпавшим сучком, шестая…

Шум воды оборвался. Я поднял голову.

Мигал в стороне костерок. И все так же сидел над ним мрачный Хостик, только сваленная рядышком гора топлива уменьшилась вдвое.

Некоторое время я еще лежал, боясь пошевелиться. Потом разлепил губы и выговорил молитву-оглядку.

Горячая волна, зародившись где-то в гортани, скатилась по всему телу до самых пяток. В голове прояснилось; оглядка сработала, значит, я был жив и бодрствовал.

Обшитая железом клетка загораживала собой утреннюю звезду, в этот час поднимающуюся над горизонтом. В недрах ее не угадывалось ни движения.

А ведь девять из десяти, заснувших на этой рогожке, не проснулись бы. То, что я сейчас хлопаю в темноте глазами, для Шакала новость и удивление…

Или нет? Или он просто легонечко попробовал, на что я способен?

Говорят, далеко на востоке есть селения, полностью порабощенные Шакалами. Говорят, что люди, однажды угодившие к Шакалу в яму, возвращаются потом сонными и задумчивыми, много едят, не приносят потомства, а после смерти превращаются в растрескавшуюся глину.

Говорят, Шакалы запускают к людям собственных выродков, ничем не отличимых от живых, кроме разве что исключительной тяги к власти. Говорят, за несколько лет шакалий подкидыш способен выбиться как минимум в деревенские старосты, и как только он наденет свою «тень венца» – на селение падут моры и неурожаи, сумасшествие, пьянство и прочие погибели; мне, честно говоря, думается, что последняя легенда возникает всякий раз, когда приходит время смещать очередного бездарного старосту…

А вот про то, что Шакалы легко погружают людей в многосон, – про это я ничего прежде не слышал.

Хостик бодрствовал, я видел, как поблескивают обращенные к огню глаза. К'Рамоль… худо, если он заснул и не может выбраться.

Я бесшумно встал. Хотел окликнуть нашего стража – но почему-то раздумал, побрел к костру по росистой траве…

Очень интересно.

Тропинка под моими ногами выгнулась как живая. Как будто я шел по извивающемуся червю; не свернув, не оступившись, я оказался вдруг идущим прямиком к клетке, причем ощущение не было пугающим – скорее забавным.

Хостик не оглянулся. Кажется, он вообще меня не видел.

Я с усилием остановил собственные шагающие ноги. До клетки было рукой подать – тем не менее за железными стенками не ощущалось не то что движения – взгляда.

Разбудить Рамоля. Больно толкнуть Хостика в бок, привести в чувство. Отползти подальше и с первыми лучами солнца – в путь…

Да что я, крестьянский мальчик, чтобы со свистулькой ходить и заговоренным молоком спасаться?!

Я сжал зубы. Мое справедливое возмущение, ярость, побуждение немедленно, наперекор всему, подойти к клетке – были они действительно моими? Или ловко подсажены мне в мозги?

Я повернулся. Уставился в спину неподвижно сидящему Хостику, сделал шаг, другой… Костер послушно приблизился, я позволил себе благодушно усмехнуться – и тут же обнаружил, что стою почти перед самой клеткой, что телега просела под ее тяжестью и вот-вот треснет, что костер остался у меня за спиной, а на железных листах лежит бледный отблеск огня и моя собственная темная тень…

Уцепились, называется, за случайную подработку. Взяли «халтурку на дом»!

– Рио…

Я ухитрился не вздрогнуть.

Голос шел ниоткуда.

* * *

На площади казнили врагов серебряного венца – то есть мятежников областного масштаба; приезжий рыцарь желал пронаблюдать за зрелищем, и потому лопоухий юноша-оруженосец, не испытывавший к подобным событиям никакого интереса, волей-неволей наблюдал тоже.

Мятежников было двое, и они действительно замышляли против наместника – во всяком случае, перечень их провинностей занял полчаса и заставил собравшуюся толпу зароптать от скуки. Наконец формальности были исполнены. Осужденные, оба желтые и сухие, оба надменно-неживые, оба аристократы до мозга костей, опустились на колени, и два палача, одновременно взмахнув мечами, заставили юношу-оруженосца болезненно вздрогнуть и отвести глаза.

– Интересно, – пробормотал себе под нос приезжий рыцарь, но за ревом довольной толпы его почти никто не услышал.