Сегодня он не желает крови сарн.
Он не знает почему, но сегодня он будет охотиться на тхолей. Тхоли не столь совершенны в своем стремлении к спасению, тхоли мелки и в большинстве своем безмозглы, но мысль о сарне вызывает у него отвращение. Сегодня…
И он потек коридорами прочь; миновал грот, где свисающие с потолка сталактиты и тянущиеся им навстречу сталагмиты превращали Пещеру в исполинское подобие его собственной клыкастой пасти. Красота застывшего камня не очаровала его – потому что в этот самый момент издалека, из влажной тьмы, явственно запахло тхолем.
Лора посмотрела на нее с сочувствием.
Сегодня на нее все смотрели с сочувствием – дверь кабинета была приветственно распахнута, и Раздолбеж ожидал.
Павле ничего не оставалось делать – она вошла; шеф ее, непривычно благостный и мягкий, парил в сигаретном дыму, как привидение.
– Сядь-ка, Нимробец.
Боится, что при горестной вести я не удержусь на ногах, мрачно подумала Павла.
– Что ты так смотришь на меня, Нимробец? Или ты думаешь, что большие печальные глаза – единственное, что необходимо тележурналисту?
Павла села на предложенный стул и нервно закинула ногу на ногу. Внимательно оглядев ее, Раздолбеж криво усмехнулся:
– Ты зря нацепила эту юбчонку. Твои голые коленки меня не растрогают.
Павла вспыхнула. Мини-юбку она надела потому только, что сегодня утром Митика привел в негодность ее рабочие джинсы; конечно, объяснять это Раздолбежу было ниже Павлиного достоинства.
– Итак. – Раздолбеж с отвращением отхлебнул из привычной кофейной чашечки. – Итак, мы имеем ассистентку Нимробец, в активе у которой глаза и коленки, а в пассиве… ГДЕ кассеты от Ковича?! Ты должна была принести их ВЧЕРА!..
Павла втянула голову в плечи.
При мысли о Ковиче вспоминались почему-то не сааг, не кассеты и не пыльная, в столбах солнца квартира – вспоминался тюбик помады, валяющийся в щели между кирпичиками тротуара. И помада-то, честно говоря, дешевенькая. И почти полностью израсходованная, сточенная до тупого пенька…
Сегодня утром Митика взял брусочек красного пластилина, растопил на сушилке для полотенец и подложил тетке на табуретку – в тот самый момент, когда погруженная в себя Павла усаживалась за стол. Пластилин расплющился, как красная шляпка сыроежки, и значительная его часть осталась на Павлиных штанах. Митика отделался строгим выговором, штаны остались мокнуть в тазике с моющим средством…
– Ты слышишь меня, Нимробец?
Павла опустила голову. Мысль о расплавленном пластилине то и дело сменялась мыслью о саажьей сущности режиссера Ковича.
– Мне очень жаль, Нимробец, но тебе придется делать карьеру где-нибудь в другом месте.
Раздолбеж постоял, изучая ее склоненную голову; широко шагая, подошел к захламленному столу, выудил из кипы бумаг одинокий, зловещего вида листочек.
– Распоряжение о твоем увольнении. Копию отнесешь в бухгалтерию, получишь свои деньги и сделаешь так, чтобы больше мы не встречались.
Павла подняла голову; Раздолбеж возмущенно уперся руками в бока:
– Плакать раньше надо было! Где кассеты от Ковича? Где? Где?! По какому праву ты срываешь мне творческий процесс, ты, которая самостоятельно не умеет и шага ступить?! Не умеешь раскрыть рта, не умеешь договориться с человеком, об инициативе я не говорю – с козла молока не требуют…
Павла смотрела на него сквозь набегающие слезы; Раздолбеж виделся то круглым и толстым, как облако, то длинным и узким, как ножка смерча.
Тюбик помады в щели тротуара…
Скотина Митика. Поймать и надрать уши – только неохота связываться со Стефаной…
– Что же мне теперь делать?.. – спросила она, и голос плохо ей повиновался.
Раздолбеж отвернулся:
– Найти работу, где не надо думать головой. Где можно думать голыми коленками… Ничем не могу помочь тебе, Павла. Мозги не покупаются.
От обиды она заревела уже откровенно; Раздолбеж воздел палец, собираясь сказать нечто нравоучительное, и в этот момент зазвонил телефон.
Покосившись на Павлу – ее судорожные всхлипы могли придать телефонному разговору нежелательный фон. – Раздолбеж обошел вокруг стола и поднял трубку; Павла на короткое время оказалась предоставлена самой себе. Скрючившись на стуле и размазывая по щекам потеки черной туши, она лелеяла в душе единственное желание – добраться до туалета, запереться в кабинке и там выплакаться вволю, не думая ни о чем и никого не стесняясь. Добраться бы, какая бы добрая сила перенесла ее сквозь стены, прямо сейчас…
Верная приличиям, она все-таки сдержала плач – и потому смогла услышать, как говорит по телефону Раздолбеж. Говорит, не умея скрыть удивление.
– Да? Да, конечно, и «Железные белки»… Гм. Собственно, если бы я знал сразу… А? Да, безусловно, талантливая и перспективная… Н-нет. Я, видите ли, еще не успел… О да. Я хотел бы ознакомиться с ними сегодня… Вечером? Хм, ну что же, тогда завтра утром я отберу и позвоню вам… Нет. Конечно, нет. У нас в редакции исключительно дружеская, доверительная атмосфера… Безусловно, я передам ей ваше лестное мнение. Да, спасибо, до встречи…
Трубка уже пищала короткими гудками, а Раздолбеж все еще стоял, будто не решаясь положить ее на рычаг. Будто это было ответственным делом, требующим с его стороны душевного усилия.
Павла молчала – растрепанная, с потеками туши на мокром лице, с бесформенными, жалобно развешенными губами.
– Господин Кович просил извинить его, – строгим голосом сообщил Раздолбеж. – Он так ответственно подошел к отбору материалов, что не смог передать их вчера. Зато теперь, надо полагать, господин Кович предоставит нам в пользование чуть не весь свой видеоархив… Господин Кович выразил восхищение профессионализмом и обаянием посланной к нему Павлы Нимробец, ему было очень интересно говорить с ней о театре… Теперь я спрашиваю, Павла, – какого черта надо было морочить мне голову?! Почему вы сразу не сказали…
Павла горестно всхлипнула:
– Так вы же ни о чем меня не спрашивали, господин Мырель…
Ей показалось, что этими словами она вступила в негласный сговор с Раманом Ковичем, который наплел Раздолбежу невесть что. Зачем? Чтобы выручить ее, Павлу?.. Сарну?!
Заговор саага и сарны – против злобного телевизионного шефа… Павла усмехнулась – сквозь слезы.
Раздолбеж помолчал. Раздраженно отхлебнул кофе, поморщился, поставил чашку на приказ о Павлином увольнении – так, что посреди ценного документа остался коричневый след-ободок.
– Значит, так, Нимробец… Он просил приехать за материалами после спектакля. После сегодняшнего спектакля, в театр, в десять вечера… Ты поняла?..
Павла не поняла ничего – но надо было кивнуть, и она кивнула.
Сенсоры, приклеенные ленточками пластыря, мешали. Их было полным-полно – на лбу и шее, на висках, на запястьях и даже на затылке; кожа зудела все сильнее и сильнее, и почесать ее не было никакой возможности.
– Не двигайтесь, испытуемая. Не шевелитесь – идет искажение на выходе…
Павла стиснула зубы.
После обеда ее подстерег в «стекляшке» Дод Дарнец – и, сладкий как мед, уговорил «попробовать поработать». Работы, по его словам, было на час от силы, причем интересные занятия и симпатичные люди не заставят Павлу скучать, а по окончании тестирования специальная машина доставит ее в любое указанное место. Павла похлопала ушами и со вздохом согласилась. Все равно ей некуда было девать время.
«Интересные занятия» обернулись стаей сенсоров, противно липнущих к телу, и бесконечной серией глупейших вопросов. Сколько времени это длится? Два часа? Три? Перед началом «испытания» Павле предложили снять с запястья часы, и теперь она видела перед собой только унылую стену, обитую пробкой, да склоненную плешивую голову круглого человечка в белом халате – представителя «симпатичных людей». Кресло, неприятно напоминающее зубоврачебное, давно надавило ей спину и намозолило зад.
– Лягушки очень противны, – плешивый экспериментатор нудил, не поднимая головы; на любой вопрос Павле полагалось отвечать только «да» или «нет».
– Реагируйте быстрее… Лягушки очень противны.
– Нет, – сообщила Павла раздраженно.
– Красный цвет вызывает усталость.
– Нет!..
– Я всегда без страха прикасаюсь к дверной ручке.
– Д-да, – запнулась Павла.
Плешивый человечек оставался равнодушным; руки его автоматически тарабанили по маленькой клавиатуре.
– Я спокойно отношусь к страданиям животных.
– Нет!..
– Раз в неделю у меня бывает запор…
– Нет!..
– Телеграфные столбы наводят на мысль о сексуальной агрессии…
– Нет!!
Экспериментатор поднял взгляд – тусклый, абсолютно отстраненный, будто в зубоврачебном кресле перед ним сидела не живая разъяренная девушка, а некое условное, гипотетическое существо, вполне равнодушное и к лягушкам, и к красному цвету, и к телеграфным столбам.
– Идет искажение на приборы, – сообщил экспериментатор укоризненно и печально. – Последнюю серию придется повторить. Сосредоточьтесь: крупные автомобили предпочтительнее мелких.
Павла молчала.
Ей и самой непонятно было, почему она до сих пор покорно играет в эту тягостную, нудную, неприятную игру. Почему она до сих пор не сказала – хватит? Сперва она ждала, что все это вот-вот прекратится, и тогда можно будет уйти тихонько, без конфликта, и в следующий раз со спокойной совестью отказаться от тестов…
Воистину ее способность влипать в неприятности изрядно превосходит все прочие ее способности. Это Раздолбеж верно заметил…
– Испытуемая, почему вы молчите?
В тоне плешивого экспериментатора скользнуло возмущение. Как будто Павла ему задолжала.
Она опустила голову. Что проще – дотерпеть до конца и уже больше никогда сюда не приходить? Или высказать… объяснить этому человечку, что она не морская свинка?
– Я вам не морская… – начала она и запнулась. Она не любила дерзить – просто раздражение перехлестывало через край.
– Крупные автомобили предпочтительнее мелких, – повторил эскпериментатор не терпящим возражений тоном.
Павла покусала губу:
– Нет.
Свитер на ее спине представлялся сплошной жесткой мочалкой. Хотелось заорать и что есть силы хватить кулаком по подлокотнику; экспериментатор нудил и нудил, казалось, страдания Павлы доставляют ему удовольствие.
– Вид лимона вызывает ощущение тепла.
– Нет…
– Я всегда читаю газетные передовицы.
– Нет…
– Маленькие дети назойливы.
Павла вспомнила Митику.
– Знаете что, – сказала она с ненавистью, – на сегодня, пожалуй, хватит.
Плешивый поднял брови:
– Испытуемая…
– Я вам не испытуемая! – рявкнула Павла, пытаясь выцарапаться из объятий кресла. Это оказалось неожиданно сложно – руки затекли, а переплетения хлипких на вид проводов оказались цепкими, будто силки, и Павла боялась испортить свитер. Плешивый холодно наблюдал за ее попытками, потом надменно выпятил подбородок:
– Учтите, пожалуйста, что это оборудование стоит подороже, чем весь ваш телецентр… Мне непонятно ваше раздражение – соглашаясь на эксперимент, вы брали на себя некоторые несложные обязательства, разве не так?
– Несложные? – Павла сама чувствовала, как дрожит ее голос. – Ваши идиотские… несложные?!
– Возьмите себя в руки! – В голосе плешивого окреп ледок. – Иначе придется признать, что тест на психическую уравновешенность показал крайне отрицательные результаты.
– Мне плевать!.. – Какой-то проводок, зацепившись клеммой, выдрал-таки нитку из Павлиного рукава, и вязаный узор провис огромной безобразной петлей. Павла закусила губу, чтобы не расплакаться. Она сама виновата, ее идиотская нерешительность – ЧТО ее заставило притащиться сюда?!
– Прекратите истерику, – сказал плешивый с отвращением. – Раз в жизни вам представился случай сделать нужное для людей дело…
От обиды Павле даже расхотелось плакать. Низенький экспериментатор не принимал всерьез ни ее работу, ни сам факт ее, Павлы, существования; по его мнению, единственно полезными для людей были только он сам да еще подопытные крысы, упакованные в зубоврачебное кресло…
Плешивый принял ее онемение за готовность к работе. Или просто воспользовался минутной слабостью жертвы – выбрался из-за своего пульта, подошел к Павле, по-хозяйски поправил сорванные датчики:
– Поначалу вы производили куда более благоприятное впечатление. Возьмите себя в руки и постарайтесь понять, что ваш каприз – это всего лишь ваш каприз. – Толстый лист пластыря лег ей на правое запястье.
Павла ощутила себя по-настоящему беспомощной. Как частенько говаривала Стефана, «грузят на того, кто готов нести». Стефана никогда бы не позволила втянуть себя в какую-то дурацкую историю. А даже и втянувшись, умела бы сказать «нет», да так, что и плешивый экспериментатор услышал бы…
Бесшумно приоткрылась дверь. То есть Павла двери не видела, но ощутила мгновенный сквознячок, прохладно лизнувший ноги. Плешивый поднял голову и неприязненно уставился Павле за спину.
– Что-то вы долго, – сказал некто невидимый, и голос у него был низкий, как у океанского теплохода, но если теплоход вопит во все горло, то вошедший говорил негромко, почти что шепотом.
– Мне хочется сделать работу, – наставительно отозвался плешивый. – Сделать работу как можно лучше, а не побить рекорды по скорости…
Дверь прикрылась, и Павла испугалась, что человек с низким голосом удовлетворился ответом плешивого и ушел, оставив все как есть; секунду спустя она поняла, что ошиблась: невидимый собеседник плешивого закрыл дверь, оставшись в комнате.
Плешивый тем временем прошествовал к своему пульту, поднял на Павлу взгляд – и глаза оказались совсем уж неприязненными:
– Продолжим… Ношение темных очков приводит к импотенции у мужчин.
Павле вдруг сделалось смешно.
Может, потому, что плешивый задал свой дурацкий вопрос с преувеличенно серьезным видом, а может, потому, что в лице нового, невидимого человека она почувствовала вдруг поддержку, но она рассмеялась и еле выдавила сквозь смех:
– Ну… это… смотря… у каких… мужчин…
– Что смешного?! – заорал экспериментатор, причем достаточно грубо. – Если ваших умственных способностей хватает только на это, потрудитесь свою глупость скрывать!..
– Это лишнее, – негромко сказали у Павлы за спиной. – Совершенно излишние слова, Борк.
Она наконец-то увидела человека с низким голосом – широкую спину под коричневой замшевой рубашкой. Вошедший обогнул ее кресло и направился к пульту. Встав за спиной плешивого – тот доходил ему едва до плеча, – поднял взгляд на Павлу; лицо у вошедшего было чуть асимметричным, узким и смуглым, и неожиданно светлыми казались глаза – ярко-зеленые, пристальные и рассеянные одновременно. Павла даже удивилась, как этот взгляд ухитряется сочетать несочетаемое. И поежилась.
– Некорректные показания, – сообщил незнакомец, изучив наконец Павлу и скользнув взглядом по пульту.
Плешивый надулся:
– Потому что очень трудно с ТАКИМИ работать!
– Ну так и облегчите себе работу, – сказала Павла из кресла. – Я к вам в подопытные не набивалась…
Незнакомец наградил ее мимолетным зеленым взглядом, а экспериментатор покраснел, и даже плешь его сделалась лиловой.
– Заканчивайте серию, Борк, – сказал незнакомец вроде бы рассеянно, но Павле сразу же стало ясно, что плешивый Борк ходит у него в подчиненных. И что начальник Борком недоволен.
Экспериментатор, по-прежнему красный, вскинул на Павлу воинственный взгляд:
– Ношение темных очков приводит к импотенции у мужчин!
Павла встретилась с глазами незнакомца. Стиснула губы, пытаясь удержать на лице серьезную мину:
– Не-ет…
– Кошки белой масти часто страдают глухотой!
Павла замешкалась, озадаченная вопросом, в этот момент незнакомец за спиной у плешивого чуть прикрыл глаза.
– Да! – сообщила Павла радостно. Ей действительно было приятно – будто на важном экзамене ей неожиданно и ловко подсказали.
– Вечерние сумерки вызывают тревогу!
– Нет! – рявкнула Павла, глядя на незнакомца.
– Использование жвачки неэстетично!
– Да!
– Цветное постельное белье предпочтительней белого!
Павла снова замешкалась – незнакомец чуть качнул головой.
– Нет, – с гордостью сообщила она плешивому. – Ничуть.
– Серия закончена, – скучным голосом объявил экспериментатор не Павле и не смуглому, а, скорее, собственной клавиатуре.
– Я свободна? – жизнерадостно поинтересовалась Павла.
Плешивый Борк засопел, протопал к Павлиному креслу и принялся снимать сенсоры. Павла сразу же зашипела от боли, потому что с первым же пластырем лишилась десятка волос на руке, тонких и невидимых, но вполне, как оказалось, ощутимых.
– Осторожнее… Давайте уж я сама…
Зазвонил телефон; Борк бросил Павлу и поспешил к трубке, некоторое время в тишине комнаты слышалось только его хмурое бормотание:
– Нет… По-видимому. Обработка данных… наперед сказать… так и назначьте ему на семь…
Павла горестно смотрела на безобразную петлю, свисающую из рукава ее нового свитера; тем временем незнакомец молча приблизился и стал снимать с нее прищепки и пластыри, удивительно быстро и ловко, она поразилась, какие у него теплые руки, и испугалась, что он почувствует исходящий от нее запах пота – она так намаялась в этом кресле, как после бега на длинную дистанцию…
– Вставайте.
Она уцепилась за предложенную ладонь; в первый момент у нее закружилась голова, спустя секунду она с запозданием поняла, что пора посетить туалет.
– Я… – Она разыскала под креслом свою сумку, опасливо покосилась на плешивого Борка, потом на дверь. – Мне бы…
– Идемте.
Комната казалась оборотнем – половина ее была обставлена как шикарный кабинет, но за полупрозрачной матовой занавеской угадывались белые и никелированные, зловеще-больничные очертания. Павла обеспокоилась; незнакомец по-приятельски ей кивнул:
– Не любим врачей?
– А за что их любить? – пробормотала Павла смущенно.
– Как посмотреть, – усмехнулся незнакомец. – Вас зовут Павла Нимробец. Меня зовут Тритан Тодин… Просто Тритан. И я не врач. Я эксперт.
– Очень приятно, – сказала Павла неуверенно.
Десять минут назад – в туалете – она облила себя дезодорантом, даже, кажется, чуть переборщила; умылась, причесалась, напудрилась и подкрасила губы – все в лихорадочной спешке. И все равно знала, что выглядит сейчас не лучшим образом. А как может выглядеть женщина, которой три часа морочили голову, – а потом прилюдно обозвали дурой?!
Она поерзала, устраиваясь в глубоком кожаном кресле – собственная мини-юбка теперь казалась ей особенно неуместной.
– Жалеете, что пришли к нам?
Человек по имени Тритан ждал, по-видимому, искреннего ответа. Павла вздохнула:
– Жалею.
Тритан улыбнулся снова:
– Наша вина… Моя вина.
– Вы-то тут при чем? – неуверенно спросила Павла.
Тритан уселся за стол, выдвинул ящик:
– При том…
В руке его оказалась упаковка одноразовых шприцев. Павла отшатнулась. Здрасьте, из огня да в полымя…
– При том. – Тритан поднялся, выковыривая из упаковки тонкую длинную иглу. – При том, что надо было заранее предполагать… Давайте руку.
О проекте
О подписке