Вот уже несколько дней Ким был пьян, не прикасаясь к спиртному; растерянность была столь же непривычна для него, как для форели – жажда. Потрясение пополам с эйфорией привели наконец к несчастью: подмерзшая трасса не пожелала носить на себе рассеянного и беспечного ездока. В четыре утра вокруг было темно и пусто, по обе стороны трассы чернел лес, машина, оказавшаяся на обочине в позе опрокинутого жука, вхолостую вертела колесами, а Ким Андреевич висел на ремне безопасности, пытаясь открыть дверцу и выбраться из мышеловки.
Дверцу заклинило. Мимо промчались фары и скрылись за близким горизонтом: водитель либо не заметил катастрофы, либо решил не забивать себе голову пустяками.
Сегодня утром Ким наполнил бензобак до краев. «Странно, что он не взорвался до сих пор», – думал Ким, вернее, не думал, а ощущал, пытаясь освободиться от ремня. Пытаясь высадить стекло. Пытаясь хоть что-то – в эти последние секунды – для себя сделать.
Дверь открылась без его участия – кто-то сумел отпереть ее снаружи. Чья-то рука поймала Кима за руку; сквозь холодный пот и железный привкус во рту он успел запомнить и осознать это прикосновение.
Помощь! Откуда?!
Спустя мгновение он был снаружи, и они со спасителем успели отбежать в сторону, прежде чем бензобак взорвался наконец, и на трассе сразу сделалось светло.
Все началось две недели назад с того, что Ким неверно поставил диагноз.
Результаты анализов, обследований, рентгеновские снимки не оставляли надежды нестарому еще учителю химии и биологии; Ким понял это сразу, разговор с женой учителя был похож на десятки подобных разговоров, выпадающих на долю врача специализированной клиники. Пытаться что-либо сделать было поздно – Ким долго объяснял несчастной женщине, почему операция бесполезна и только принесет больному новые мучения; конечно, она не согласилась. Состояние ее мужа ухудшалось день ото дня, он почти не приходил в сознание, тем не менее Ким назначил – скорее для очистки совести – поддерживающую терапию и новое обследование…
Спустя несколько дней больному стало лучше. Анализы изменились словно по волшебству, Ким назначил новый рентген и долго разглядывал темную пленку. Уверенный в ошибке, потребовал повторного снимка; спустя день учитель уже порывался вставать с койки, а жена не отходила от него ни на шаг и смотрела мимо Кима невидящими, полными презрения глазами.
Ким ошибся в диагнозе – это было ясно и без заведующего больницей, тем не менее заведующий явился на негодующий призыв пациентовой жены. Ким был пристыжен, можно сказать, погружен носом в лужу, как нашкодивший котенок; все это было бы печально, если бы не румянец, вернувшийся на округлившиеся щеки недавно умиравшего учителя. Уязвленный и сбитый с толку, Ким успевал все-таки радоваться, что палату покидает не труп, а здоровый человек, у которого впереди долгие годы полноценной жизни…
Авторитет Кима в глазах коллег сильно пошатнулся. Правда, через несколько дней безнадежная больная из соседнего отделения вдруг почувствовала себя лучше, и обследование показало положительную динамику немыслимой скорости.
Авторитет коллеги, ставившего диагноз этой больной, пошатнулся уже не так сильно. Особенно в свете того, что все тяжелые больные – а в клинике легких не держали – вдруг ожили, и печальные диагнозы их принялись лопаться один за другим.
Послеоперационные восстанавливались без единого осложнения. Тех, кого к операции готовили, можно было уже не пускать под нож – нескольких человек прооперировали просто по инерции, чтобы не дать остановиться «конвейеру». Все выжили, все чувствовали себя удовлетворительно, вокруг клиники росло кольцо возбужденных родственников – от них-то, сплоченных бедой, невозможно было скрыть странную счастливую новость. Родственников не допускали в боксы, однако известия о каждом, кто пошел на поправку, передавались из уст в уста, и вот уже в округе болтали о чудодейственном знахаре, о пролетавшей мимо тарелке, о том, что больница попала под благословение некоего святого проповедника…
Заведующий понимал в происходящем не больше других, тем не менее ему ясно было, что дальнейшее бездействие чревато взрывом. В один из дней (даже самые тяжелые больные уже поднимались, их анализы становились лучше день ото дня, дом борьбы и отчаяния превратился в дом твердой надежды) клиника была оккупирована корреспондентами, всего их было штук сорок. С камерами и диктофонами, фотоаппаратами, блокнотами они заполнили центральный холл, где заведующий дал пресс-конференцию; он был очень сдержан в выражениях, десять раз повторил, что чудес не бывает, что в клинике идет испытание новой методики и что первые положительные результаты – еще не повод для эйфории; корреспонденты разбежались по аппаратным и редакциям, и уже на другое утро вся страна знала, что в больнице города N творят чудеса по специальной методике…
Выпроводив корреспондентов, собрались в ординаторской. Говорили мало. Никто ничего не понимал. Кое-кто невнятно упрекал заведующего. Большинство отмалчивалось. «Как странно, – думал Ким. – Мы все стали свидетелями настоящего доброго чуда, люди, обреченные на мучительную смерть, теперь здоровы и будут жить, но мы не находим себе места, потому что не понимаем, как. Незыблемые законы нарушились, мы не знаем, чего ждать дальше…»
Дальше случился наплыв пациентов. Койки приходилось ставить в коридоре; все потерявшие надежду, выписанные из других клиник на верную смерть собрались теперь здесь, Ким ходил бледный и растерянный, медсестры сбивались с ног, аппаратура для сложных обследований работала круглосуточно, под наплывом пациентов пали обязательная стерильность и даже обыкновенная больничная чистота, и на всех снимках, анализах и диаграммах было одно и то же: бурная положительная динамика. Как будто сотни врачей по всей стране дружно ошиблись в диагнозах.
Киму не следовало садиться за руль.
Киму не следовало оставлять так надолго молодую, на седьмом месяце беременности, жену.
В полчетвертого утра он закончил описание очередного снимка, снял халат, сделал выбор между женой и здравым смыслом – и поспешил домой, в то время как подмерзшая трасса…
– Ничего страшного, – примирительно сказал его спаситель. – Бывает хуже.
В свете бензинового костра Ким впервые посмотрел на него. Его спаситель оказался мальчиком лет пятнадцати, тонколицым темноволосым подростком в слишком легкой, не по сезону, курточке.
Киму захотелось сесть, и он сел на полосатый бетонный столбик. Машина пылала, костер был виден издалека. «Что, если Арина узнает? – подумал Ким. – Надо позвонить Арине и сказать, что все понятно… то есть все в порядке…» Однако телефон остался в машине, деньги, документы, все осталось в машине.
«Это потому, что я взял слишком влево, – стуча зубами, подумал Ким. – Не надо было забираться на третью полосу. А Арина наверняка спит, сейчас ведь ночь, вернее, глухая грань между ночью и утром…»
– Ничего страшного не случилось, Ким Андреевич, – сказал мальчик.
Его слова доносились сквозь шум огня и стук крови в ушах, Ким подумал, что слова излишни, что любое слово, произнесенное сейчас у бензинового костра, останется пустой шкуркой, звуком. «Ничего страшного не случилось, Ким Андреевич…»
«Чей он сын? – подумал Ким. – Он меня знает, он сын кого-то из знакомых, а может быть, пациентов?»
– У тебя нет мобильного телефона? – хрипло спросил Ким.
Мальчик сунул руку во внутренний карман курточки и вытащил плоскую трубку. Надо же, подумал Ким. Кнопки светились спокойным зеленоватым светом – как солнце сквозь морскую воду.
– Она спит, – сказал мальчик. – А милиция уже едет. Никуда не надо звонить.
Некоторое время Ким разглядывал клавиатуру, пытаясь вспомнить свой собственный домашний номер.
– Кто спит? – спросил он наконец.
– Арина Анатольевна, – мальчик смотрел спокойно и отвечал просто.
– Спасибо, – сказал Ким, возвращая трубку.
– Не за что.
– Нет… Спасибо, если бы не ты…
– Я понял, – мальчик улыбнулся.
Ким посмотрел на то, что недавно было его машиной. Зачем-то пошарил по карманам. Огляделся; трасса по-прежнему была пуста, только где-то очень далеко – на краю света – голосила милицейская сирена.
– Как ты здесь?.. – удивленно спросил Ким.
Мальчик пожал плечами:
– Да так… вот.
– Мотоцикл?.. Велик?.. Ты ведь сын Евгении Яковлевны, нет?
– Нет, – мальчик вздохнул.
– А чей? Прости, я даже не спросил, как тебя зовут…
В этот момент из-за близкого горизонта вынырнули две пары фар и сине-белая мигалка.
Арина спала. У изголовья горел ночник – Аринина дизайнерская работа; задержав дыхание, Ким прикрыл дверь, жестом пригласил спасителя на кухню.
Упираясь пяткой в носок, мальчик стянул с ног мокрые ботинки.
– Чай будешь? – шепотом спросил Ким. – Кофе? Может быть… коньяк?
– Чай, – сказал мальчик, подумав. – Можно вымыть руки?
Через пятнадцать минут они сидели, разделенные клеенчатым красным столом, и на чистых клетках стояли, будто шахматные фигуры, две чашки без блюдец и два блюдца с неровно нарезанным сыром.
Ким смотрел на чашки, видел нежный парок, поднимающийся над палевой чайной поверхностью, и ни о чем не думал. Вернее, думал ни о чем.
– Это важно? – спросил его гость.
– Что? – Ким поднял голову.
– То, что случилось, важно? – спросил мальчик.
– Да, – подумав, сказал Ким. – Если бы не ты, я сгорел бы заживо.
– Вы будете жить до глубокой старости, – сказал мальчик.
– Да, – снова согласился Ким. – Есть такая примета.
– И ваши пациенты будут жить до глубокой старости, – мальчик заглянул в свою чашку.
Ким подумал, что за несколько прошедших недель он мог бы и привыкнуть к ощущению нереальности происходящего. Точнее, к новой реальности, где обреченные выживают, зато здоровых, уверенных в себе людей поджидает бензиновый костер на ровном месте…
Впрочем, костер его так и не дождался, и этого достаточно, чтобы вздохнуть с облегчением.
Мальчик пил чай как ни в чем не бывало. За его спиной уверенно и резко тикали часы в виде лунного диска: часы тоже были Арининой работой, год назад она купила в хозяйственном магазине самый простой механизм с пластмассовой тарелкой-циферблатом, тарелку сняла, а новый циферблат вылепила сама, сверяясь с увеличенными фотографиями Луны. Синеватые тени оранжевых кратеров были данью Арининой фантазии; на месте цифры «девять» имелся черный силуэт нетопыря.
– У меня к вам разговор, Ким Андреевич, – сказал мальчик.
Место в больнице для какого-нибудь родственника? Деньги? Семейные проблемы?
– Я слушаю, – сказал Ким.
– Вы помните двадцать девятое февраля?
Ким ожидал чего угодно. Вернее, не знал, чего и ждать.
Двадцать девятое февраля…
– Помню, – сказал Ким.
(…Больная посмотрела на него удивленно. «Кажется, я слышу голоса, – пробормотала она. – Как вы думаете, Ким Андреевич, это к лучшему?» – «Голоса?» – переспросил в свою очередь удивленный Ким, в тот же момент внутри его головы, в области затылка, послышалось ясно различимое: «Ким! Не бойся! Я говорю с тобой!..»)
Ким содрогнулся, вспоминая ту нехорошую среду. Он сразу подумал о наркотике, подсыпанном в вентиляционную шахту; у всех собравшихся в ординаторской была сходная версия, все были почти спокойны, все владели собой и даже шутили – пока не прибежала сестра, смотревшая в холле телевизор…
– Конечно, я помню, – медленно повторил Ким.
– Прошло два года, – сказал мальчик. – Что же это было?
– Испытание психотропного вещества. – Ким с новым интересом рассматривал гостя. – Или космический катаклизм, вызывающий массовое помутнение рассудка…
– Вы в это верите? – мальчик тонко, по-взрослому, улыбнулся.
– Нет. – Ким не знал, как с ним говорить. Не мог найти верного тона.
– А в то, что диагноз Прохорова Виктора Антоновича от четырнадцатого февраля был ошибочный?
В словах гостя была некая ненормальная точность; к историям болезни, хранившимся в сейфе, никакие мальчики допущены не были. Ребенок Прохорова?
– Ким Андреевич, вы действительно ошиблись в диагнозе? – снова спросил мальчик, глядя Киму в глаза.
– Нет, – сказал Ким.
На кухне сделалось тихо. Снаружи скреблись, ворковали, топтались по жестяному козырьку нахальные дворовые голуби.
«Все всё знают, – подумал Ким. – Только верят по-разному: кто в новую методику, кто в святое благословение, кто в летающую тарелку…»
– Они просто раздумали умирать, – признался он со вздохом. – Я не готов объяснять тебе, почему так случилось.
– Я и не прошу объяснять, – мальчик снова улыбнулся. – Наоборот… я хотел бы сам. Если позволите.
– Объяснить? – Ким не хотел, чтобы в голосе его прорвалась насмешка. Но она все-таки прорвалась.
Мальчик не обиделся:
– У вас ведь объяснений нет? Почему бы не выслушать мою версию того, что случилось в вашей больнице? И заодно того, что случилось двадцать девятого февраля. И того, кстати, что случилось сегодня с вами…
«Стресс, – подумал Ким. – Возможно, приключение с горящей машиной подранило меня куда сильнее, чем кажется…»
Скормить ему легонький транквилизатор?
– Кстати… – сказал он легко и буднично, как обычно говорил с пациентами. – Как ты все-таки оказался… на трассе? Ты что же, ночевал там в ожидании, пока я навернусь?
– Нет, – сказал мальчик. – Не знаю, как вам сказать… как это преподнести получше. Поудачнее, нежели двадцать девятого февраля.
– Что?!
– Вы скоро потеряете работу. Просто некого будет лечить.
Ким открыл рот, чтобы мягко пошутить в ответ – но так и не придумал шутки.
– Что, все будут здоровы, да?
Мальчик кивнул:
– Да. Как ваши теперешние пациенты. Как Прохоров Виктор Антонович.
– Он твой родственник, да? Может быть, отец? Дядя?
– Нет, не родственник. Мне кажется, родственников в обычном понимании у меня вообще нет…
Ким осознал вдруг, что гость сидит, не разжимая губ, а голос его звучит внутри Кимовой головы. На секунду вернулся ужас двадцать девятого февраля – когда останавливались поезда и самолеты бессильно опускались куда попало, когда телефонные линии не выдерживали лавинообразной нагрузки, когда алкоголики бросали пить навсегда-навсегда, кто-то вопил от ужаса, кто-то пытался покончить с собой, а кто-то искренне недоумевал, из-за чего сыр-бор: подумаешь, голос внутри головы…
Стучали часы. Уютно булькали голуби.
– Как ты это делаешь? – спросил наконец Ким.
Мальчик вздохнул: «Да вот так…»
– Да вот так, – повторил он вслух. – Я подумал, как раз сегодня вам будет легче в это вжиться… в новую реальность. Стресс размывает границы вероятного…
– И… что?
Мальчик смотрел Киму в глаза:
– Предположим, что некое существо… Нет, не так. Предположим, что информация, преодолев некий порог, получает способность… Нет. Предположим, что есть такой комплекс свойств – всеведение, вездесущесть и всемогущество…
– Так, – вырвалось у Кима.
– Так, – мальчик кивнул. – Не всеведение… Но знание, которое приближается ко всеохватному. Не всемогущество… Но возрастающая со временем способность находиться сразу во многих местах. Не всемогущество, но…
Часы за его спиной в последний раз тикнули и остановились.
Ким поднялся, добавил воды в остывший чайник, поставил его на огонь и уселся снова.
– Это… надо переварить, правда? – тихо спросил мальчик.
Ким молчал.
– Два года назад, – медленно сказал гость, – я решил, что, явившись всем одновременно, весело так, по-дружески… что человечество придет в восторг.
Ким молчал.
– Сейчас я пойду, – сказал мальчик. – У вас будет время, чтобы… осознать. Когда – если – захотите еще раз со мной поговорить…
– Я тебя провожу, – резко сказал Ким.
– Не надо, – мальчик помотал головой. – Я и сам… доберусь. А плохо будет, если Арина Анатольевна проснется и не застанет вас…
– Эй… Как тебя зовут?
Мальчик обернулся от входной двери:
– У меня нет имени. Только самоназвание. Пандем.
О проекте
О подписке