Наконец, струна натянулась до предела. Бросив сундуки раскрытыми и вещи разбросанными, я вышел на крыльцо и потянул носом воздух.

Светало. Слишком поздний час для настоящих похождений – но я знал, что не дотерплю до вечера.

Я огляделся. Быстрое привычное заклинание, земля кинулась ко мне навстречу, я удобно опустился на четыре лапы и повертел, осваиваясь, хвостом.

Скользнул в дыру в заборе.

Черным ручейком сбежал с горы – туда, где еще спала в предрассветной мути ближайшая деревня.

Да, засуха. Пробираясь огородами, я заметил, как пожухла ботва.

В курятнике было тихо. Прежние дыры в стенках были тщательно заделаны; это вы зря, мужички. Не бывает курятников совсем без дыр…

Через минуту мой рот уже был залит кровью и залеплен перьями. Глупые куры не успевали проснуться; прежде чем забрехала первая собака, я перегрыз с полдесятка глоток. Пьяный от счастья, волоча за собой тушку молоденького петушка, я сунулся обратно в дыру; добычу пришлось тут же бросить. Поражаясь глупости собак, я скользнул в жухлые заросли за сараем, и сделал крюк, и подобрался к селу снова – с другого конца. И все повторилось; я ушел только тогда, когда запахло дымом, собаки одурели и тонкий голос, почти девчоночий, запричитал с подвываниями на все село:

– Хорек! Ой, люди, опять хорек!

Через поле я взбежал на горку, к себе. Долго терся боком о порог; потом поднялся на две ноги, и пошатываясь, совершенно счастливый, побрел в спальню.

Поднималось солнце.

* * *

Они явились, наверное, всем селом. Хмурые. Испуганные. Злые. С дохлыми курами наперевес; кур было, как мне показалось, штук пятьдесят.

Затопили собой все пространство перед воротами; за калитку прошла делегация во главе с комиссаром, назначенным магом третьей степени (на самом деле четвертой).

Никто ничего не говорил. Все смотрели на меня. Тяжело. Укоризненно. То на меня, то на перышки, невесть как прилипшие к моему крыльцу. Рыженькие и беленькие перышки в бурых пятнышках.

Хорошо, что я успел, поднявшись с кровати, умыться. Очистить от запекшейся крови свой бесстыдно улыбающийся рот.

Вот и теперь – они глядят на меня с яростью и отчаянием, а я едва сдерживаюсь, чтобы ухмыльнуться.

Смотрю на них. Смотрю на чистое, без единого облачка, небо.

– Ну, что глядите?

Молчание.

Я морщусь с фальшивой неохотой:

– Ступайте по домам. Помните мою доброту… Сделаю.

Они молчат, не верят.

– Сделаю! – кричу я магу третьей степени, на самом деле четвертой. – Сделаю, так и быть! Век будете помнить милость Хорта зи Табора!

Разворачиваюсь и иду в дом.

А через полчаса на растрескавшуюся землю падает дождь. 

Миллион лет назад (начало цитаты)

* * *

Свободных квартир было много, бабушки с картонными плакатами прямо-таки кидались на новоприбывших, обещая им все удобства за смешную плату; Стас оставил Юлю с Аликом на лавочке в окружении чемоданов, а сам пошел выбирать квартиру, и выбрал часа через три. Вернулся довольный и деловитый, в сопровождении энергичной тетки-маклерши; маклерша рвалась помогать, попыталась отобрать у Алика его рюкзачок – но сын отстоял свое право мужчины таскать тяжести, и тогда маклерша подхватила полиэтиленовый кулек с кружками, кипятильником и остатками дорожной еды.

Топали минут пятнадцать.

Узкая улочка серпантином вилась в гору – в полдень солнце затопило ее всю, и маленькие тени под заборами полностью оккупировались отдыхающими собаками. Рядом была почта, и совсем рядом – пять минут крутого спуска – обнаружился вход в парк.

Квартирка, похоже, много лет стояла без хозяина. Тем лучше, сказала тетка-маклерша. Не станут докучать хозяева, проситься на кухню борщ сварить, проситься в ванну душ принять… Хотя какой здесь душ. Воду в чайнике греешь – и в лейку; впрочем, зачем вам душ, вы вроде на море приехали?

В самом-то деле…

Алику, кажется, понравилось. Он тут же познакомился с соседскими мальчишками, и уже спустя полчаса Юля могла видеть, как ее сын скатывается с крутого склона на чьем-то самокате – с подшипниками вместо колес. Плодовые деревья, растущие в соседнем дворе, оказались семилетнему мальчику по колено – вот какой крутая была улица; совсем рядом – кажется, только протяни руку – подмигивали с веток абрикосы, сливы, яблоки.

Юля отошла от окна, постояла над раскрытым чемоданом. Квартирка не нравилась – здесь пахло не то кладовкой, не то скверной гостиницей; даже чистая постель, будучи извлечена из постельной тумбы, показалась очень уж чужой.

– Где бы ты хотела поужинать? – спросил Стас.

Она не знала. Она вообще не хотела ужинать. Она так устала – длинная дорога, жара, ожидание – что с удовольствием упала бы на койку и закрыла глаза хоть на час…

– Давай устроим праздничный ужин, – сказал Стас. – Отыщем ресторан поприличнее…

Она через силу улыбнулась.

Стас был спокоен и уверен в себе. Он свой долг выполнил – городок за окнами, квартира – вот она, и даже не очень дорого. Хозяина мы не увидим три недели, кастрюли на плите, чайник электрический, окна выходят на восток, и, если хорошенько высунуться, можно даже увидеть краешек моря.

– Устала?

За окном вопили мальчишки. Кто-то уже ревел – не Алик, слава Богу, не Алик; Юля рванулась к окну, но Стас удержал ее:

– Сами разберутся…

Поймал ее за руку. Притянул к себе; от Стаса пахло домом. Блаженствуя в этом запахе, Юля прижалась лицом к твердому, надежному, обтянутому чистой футболкой плечу. Усталость осела, как подтаявший снеговик.

– Позови мелкого… Его тоже надо переодеть…

– Алик! – Юле неудобно было кричать на всю улицу, поэтому крик вышел ни туда не сюда – не нахальный, но и не деликатный. – Ужинать идем!

Они нашли кафе – обыкновенное, каких много. Из динамика лился паточный попсовый поток – «люблю-не люблю, любишь-не любишь»; в маленьком фонтане зачем-то мокли пластмассовые цветы. Юля тут же и навсегда забыла, что они ели и какое вино пили – из-за усталости весь ужин казался ей смазанным, будто небрежный отпечаток пальца на мутном стекле…

Только в парке – после ужина они отправились прогуляться – она пришла наконец в себя. Только в парке смогла наконец обрадоваться; на вечернем небе темнели глыбы магнолий, лежало под звездами неподвижное озеро, по которому парой призраков скользили молчаливые лебеди. В железной клетке содержалось несчастное дерево араукария; фонари не горели, но страха не было. По темным аллеям бродили счастливые, иногда подвыпившие люди с фонариками, и перед каждой компанией гуляющих ползло по земле белое пятно света…

В темноте Алик нашел светлячка. Долго любовался теплым огоньком на ладони, рассуждал, как возьмет светлячка с собой, в город, и покажет в школе ребятам; потом, желая рассмотреть букашку получше, навел на нее луч своего фонаря – и после секундного замешательства поспешил отнести светлячка в кусты. Еще и руку долго вытирал о штаны; Юля смеялась. Надо же, такой милый огонек в темноте – и такая противная таракашка при свете…

Потом они вернулись в съемную квартирку, уложили Алика и долго стояли на балконе, слушая отдаленный шум моря, положив головы друг другу на плечи, как лошади.

* * *

Юля провела пальцем по бороздке ключа – он здесь вставлялся в замок по-странному, вверх ногами – и с третьей попытки отперла лысую, не обитую дерматином дверь.

Они отправились на пляж – а защитный крем забыли. И вспомнив об этом, Юля метнулась обратно, оставив Стаса и Алика медленно спускаться по крутой каменистой лестнице…

После свежего воздуха запах маленькой квартирки снова неприятно поразил ее.

Она нашла крем – на самом дне чемодана, как нарочно.

На секунду задержалась, чтобы глянуть на себя в зеркало. Такая примета – если приходится возвращаться, посмотри на свое отражение, и неудача минует тебя…

Не понравилась себе. Озабоченное (вроде бы отдыхать приехали?) бледное лицо под козырьком дешевой пляжной кепки. Зеркало в прихожей тоже было своеобразное – тусклое, овальное, в древней латунной рамочке.

Юля усмехнулась через силу. Вот еще, зеркало ей не нравится… Они приехали в самый лучший на земле уголок, они живут рядом с морем – а ей не нравится зеркало!

И, с третьей попытки заперев дверь, она ринулась догонять Стаса и Алика, а те ушли уже достаточно далеко, и запыхавшейся Юле не раз и не два приходилось спрашивать у загорелых прохожих дорогу к городскому пляжу…

У входа на пляж сидел, торгуя тремя лакированными шишками, чинный старичок в белой панаме.

Пляж оказался маленьким, людным, не очень чистым, в неудобной крупной гальке; Алик, хромая, добрался до воды, плюхнулся – и с воплем вылетел на берег: сразу же за линией прибоя сизым фронтом стояли медузы.

Юля кое-как нашла свободное местечко, расстелила подстилку, но основание пляжного зонтика никак не желало втыкаться в камни – с таким же успехом можно было бы долбить асфальт. Молча подошел Стас; налег, округляя мышцы – стальная ножка со страшным скрежетом провалилась вниз и утвердилась в камнях. До первого порыва ветра, как показалось Юле.

Так же молча она раскрыла зонт. Маленькая тень в форме эллипса накрыла подстилку; Юля села, подобрав колени к подбородку, а рядом уселся Стас.

– Ну, что ты хмуришься? – спросил устало. – Что тебе не нравится?

– Медузы, – со вздохом призналась Юля.

– Ничего, не последний же день… Завтра они уйдут.

Сказал уверенно, так, будто сам обладал властью насылать и отзывать медузью армию. Вытряхнул из пляжной сумки матрас. Уселся надувать его; глядя, как округляются дряблые зеленые бока, Юля вдруг успокоилась. Все бытовые неурядицы, людный пляж, сиреневые студенистые тела – мелочи, совершеннейшие мелочи в сравнении с летом, с морем, с отпуском, которого ждали целый год, до которого считали дни…

Сидя под линялым зонтом, Юла смотрела, как Стас высаживает Алика на матрас у самого берега. Как Алик подбирает ноги, опасаясь медуз; как Стас мужественно входит в воду по пояс, по грудь, отталкивается и плывет в медузьем бульоне, Алик ежится на матрасе и взволнованно вопит… И вот уже фронт прорван, матрас покачивается на чистых волнах, Стас плавает вокруг с видом голодной пираньи, Алик вопит теперь уже восторженно и сигает с матраса в воду, а толстая тетка на подстилке по соседству мрачно косится на Юлю. Как можно ребенка отпускать на глубокое, да еще с отцом, читается в ее неодобрительном взгляде; Стас машет Юле рукой, Алик, отфыркиваясь, машет тоже, Юля машет в ответ…

Медузы ушли спустя два дня – просто потому, что море вдруг остыло до плюс двенадцати градусов.

В одночасье появилось много времени – потому что сидеть на пляже, не купаясь, Стас категорически отказался, и Алик поддержал его, да и Юле торчать под зонтом порядком надоело – и вот, перекусив очередными сосисками в очередной забегаловке, они пошли исследовать парк.

Старушка с красной повязкой на рукаве сидела под необъятным платаном – следила за порядком, торговала все теми же неизменными лакированными шишками. Циркулировали, как вода, экскурсанты; когда очередная волна их откатывалась к автобусам, можно было спокойно побродить по аллеям, полянам, тенистым или солнечным дорожкам.

Одинокий лебедь шипел на собаку – собака зачем-то огибала озеро, лебедь преследовал ее, вытянув шею, и шипел, как кот.

Мальчишки шестом вылавливали монетки из черной и прозрачной, как серебряное зеркало, воды. На одном конце шеста крепился магнит, на другом – комочек жвачки; денежки, неподвластные магниту, ловили на жвачку или вытаскивали сачком. Алик наблюдал зачарованно – но ему «порыбачить» не позволили. Да тут еще тетка-экскурсовод закричала с противоположного берега, заругалась, возмущенная хулиганской мальчишечьей деятельностью…

Стас без конца фотографировал – Алика с лебедем, Юлю с двумя лебедями, Алика под платаном, Алика под водопадом, Юлю над водопадом, на фоне гор, на фоне дворца, еще на каком-то фоне; иногда Юля принимала из его рук фотоаппарат, он был теплый. Она ловила в видоискатель оба улыбающиеся лица – мужа и сына – и всякий раз заново удивлялась их сходству. Алик был уменьшенной копией Стаса…

Куда забавнее, чем щелкать фотоаппаратом, было наблюдать, как снимают другие. Как выставляют детей на фоне водопада, выдвигают им вперед то правую, то левую ногу, репетируют улыбку, бранятся в случае неудачи и начинают все сначала, а ко всему привычные малыши выдерживают «фотосессию» со скучающими взорами, не забывая по команде воссоздать на лице «киношный» белозубый оскал…

Забавно.

В парке было по-настоящему хорошо. Легко на душе; наверное, люди, сто лет назад выбиравшие место для каждого камня и каждого дерева, находились под властью вдохновения. Наверное, праздные курортники, которых каждый день привозили сюда высоченные чадящие автобусы, каким-то образом чуяли это и входили со счастливым парком в своеобразный резонанс…

– Женщина! Уйдите в сторону, пожалуйста!

Юля вздрогнула. Сказано было не ей – но в голосе было столько раздражения, что даже те экскурсанты, к которым никак не могло относиться слово «женщина», завертели головами.

Толстошеий, в белых шортах бычок фотографировал свою подругу – как водится, по стойке «смирно» напротив клумбы. В кадр попала какая-то случайная дама – ее и погнали, причем слово «пожалуйста» никак не могло скрасить бесцеремонную наглость приказа.

– Пожалуйста, – процедила женщина сквозь зубы и медленно, брезгливо отошла.

– Еще шипит, – пробормотал фотограф. – Ходят тут всякие Маньки с пивзавода…

– Что?!

– Ну, или с майонезной фабрики, откуда ты там приехала…

Фотографируемая подруга хихикнула.

Юля поразилась. Магнолии, небо и море внизу, лилии в бассейне, самшитовые кусты – все это настолько не сочеталось с привычным хамством чудища в белых шортах, как если бы в подтянутом симфоническом оркестре обнаружился пьяный, синий, в мокрых штанах музыкант.

Незнакомая женщина тоже поразилась. И – не сумела пропустить слова мимо ушей. Она покраснела – волной; кажется, на глазах у нее даже выступили слезы.

Стас шагнул вперед. Юля не успела испугаться – Стас что-то сказал Белым Шортам, те ответили отборной руганью, фотографируемая подруга радостно засмеялась на фоне куста. Стас еще что-то сказал – круглая голова, принадлежащая Белым Шортам, вдруг налилась кровью, Юле показалось, что еще мгновение – и этот ясный день омрачится, кроме хамства, еще и мордобитием…

Но обошлось. Сделали свое дело ледяное спокойствие Стаса и его железобетонная уверенность – без единой толики лишних эмоций, без горячности либо агрессии. Наверное, в этот момент он более чем всегда был хирургом, хирургом до мозга костей.

Белые Шорты еще долго бранились и брызгали слюной, а Юля, мертвой хваткой вцепившись в Стаса и в притихшего Алика, гордо вышагивала по аллее вниз. На них поглядывали скорее заинтересованно, чем одобрительно; вокруг Белых Шорт и его подруги образовалось пустое пространство – карантин.

И уже у калитки их догнала та самая незнакомая женщина.

(конец цитаты)