Катастрофа

День был испорчен окончательно. Я улыбался, как посмертная маска, покупатели опасливо косились. Торговля шла вяло. Наконец я закрыл магазин, зажег лампу в мастерской и попытался закончить вчерашнюю работу – перстень, заставляющий смеяться. Ничего не получалось: веки саднило, руки тряслись, заклинание не ложилось в форму перстня. Человек, решивший воспользоваться моим изобретением, получил бы икоту и судорожный припадок вместо смеха. В конце концов я плюнул, спрятал перстень в ящик стола и стал закрывать магазин: опустил жалюзи, насыпал в кормушки для мышей кукурузных зерен, погасил все лампы и проверил ставни. Накинул школьную куртку и вышел; на улице было еще светло. Обычно я уходил с работы позже, иногда под утро.

Стражники, проходившие по улице, поздоровались со мной приятельски. Наш торговый район славится безопасностью, стоит только крикнуть: «Караул!» – и моментально оказываешься в кольце вооруженных людей со значками. Но магазин я всегда закрываю на четыре поворота ключа.

Школьный саквояж оттягивал руку. Я вспомнил, что неделя только начинается, а я уже получил «дыру» за порталы, на завтра задана большая работа с чертежами и формулами, и Эд может не успеть сделать ее за двоих. Я ускорил шаг.

Вечерняя свежесть разогнала дрему, и сделалось немного веселее. Прохожие спешили по своим делам, многие со мной здоровались. Тесными группками бродили моряки с разных судов. Раньше я любил заходить в порт, сидеть на пустом причале, смотреть вдаль, слушать, как прибой пощелкивает камушками, будто четками. Раньше, когда у меня еще было свободное время.

Смеркалось. Я остановился на самой верхушке горбатого мостика, чтобы посмотреть на город – он вырисовывался башенками на фоне вечернего неба – и на речку под ногами. На выложенном камнем дне видны были монетки из дальних стран, на которые ничего нельзя купить. В чистой воде резвилась крыса, никого не боясь, ничего не стесняясь; я плюнул в нее сверху, но промахнулся.

Жаль. Говорят, если плевком попадешь в крысу – можно загадать желание.

Пешком от моего магазина до порога дома идти чуть больше часа. Обычно всю дорогу я обдумываю новые идеи, но на этот раз ничего не лезло в голову. Незнакомец в пыльных сапогах прилепил ко мне слово «галантерейщик», как лепешку дерьма; он давно ушел, а я все спорил с ним, придумывал все новые и новые аргументы: мой магазин занесен в «Книгу достопримечательностей», которая хранится в ратуше! Люди меня уважают! Мои предки довольны!

Галантерейщик. Слово-то какое тухлое.

Позади загрохотала дорога. Я посторонился. Мимо в сумерках проскакал отряд стражников – не городских, в чьи обязанности входит отлов воришек, а гвардейских, тех, что имеют дело с разбойниками, убийцами и прочими серьезными правонарушениями. Они пронеслись, обдав меня порывом ветра и пыли. Я невольно призадумался: куда они спешат? Что случилось?

Я продолжал дорогу торопливо, со все нарастающим дурным предчувствием. А когда вышел на пригорок и увидел издали наш дом – сразу понял, что пришла беда.

* * *

– Несовершеннолетний Леон Надир. Вы обвиняетесь в том, что сегодня, примерно в два часа десять минут после полудня, нанесли тяжелое проклятие несовершеннолетнему Ойге Топотуну, в результате которого он скончался сегодня около пяти часов вечера.

Наш дом был полон стражи. Отец стоял, привалившись спиной к стене рядом с портретом Лейлы, Мертвой Ведьмы. Мать, разъяренная, с раздувающимися ноздрями, восседала во главе пустого стола. Руки ее были скрещены на груди, и пальцы левой вцепились в плечо правой.

Здесь же стояли братья. У Рамона дрожали губы. Эд вертел в руках костяную линейку – наверное, когда стража прибыла, он готовил домашнее задание для себя и для меня.

– Нет, – сказал я. – Я этого не делал. Множество свидетелей может подтвердить.

– Множество свидетелей подтвердит, что вы не били двенадцатилетнего мальчика кулаком в лицо?

Эд крепче сжал линейку. Я испугался, что он порежется.

– Я его бил, – сказал я, прокашлявшись. – Но я его не проклинал.

Офицер кивнул, будто ожидал именно такого ответа, и вытащил свиток:

– «Проклятие, вербально формулируемое как «чтобы ты сдох», приобретает двойную силу, если сочетать его с прямым ударом кулаком. Когда шок от удара проходит, жертва чувствует себя хорошо три или четыре часа, после чего умирает внезапно и необъяснимо». Источник: «Список тяжелых проклятий, применяемых для лишения жизни». Экспертиза тела назначена на завтра. Сейчас вы задержаны, Леон Надир, для полного выяснения обстоятельств.

– Я виноват в том, что его бил, – повторил я, глядя в глаза матери, – но я его не проклинал!

– Экспертиза покажет, – сухо повторил офицер. – Вам придется проследовать с нами.

* * *

Если бы жестяную лейку не привязали к двери кареты, если бы лейка не упала на голову Эду, если бы тот не заподозрил сразу Ойгу и не расправился с ним на месте, если бы Ойга не озлобился и не пристал бы к Рамону, если бы учитель дал себе труд разобраться и наказал Ойгу, а не моего брата – вихрастый остался бы жить. Но все случилось, как случилось; не ясно одно: почему он умер? Кому, как не мне, точно знать, что никакого проклятия не было и в помине?!

Обо всем это я – коротко, отрывочно – успел передумать, пока меня везли обратно в город в приземистой тюремной карете, подкатившей к нашему дому вслед за всадниками. Окон в карете не было, но я узнавал места, по которым мы проезжали, по стуку колес. Звук этот сменился трижды: когда мы выехали с проселка, ведущего к дому, на широкий тракт, когда мы переезжали мост, когда мы въехали на городской булыжник.

Со мной обращались очень вежливо, и это само по себе было страшно. Где-то я слышал, что уважительнее и мягче всего гвардейская стража обращается с преступниками, приговоренными к смерти.

Странное дело – в эту ночь я, измученный вечным недосыпанием, спал как убитый на тюремной койке в маленькой, темной, но чистой камере. Утром мне принесли поесть, но никуда не водили и вопросами не беспокоили. Я пожевал каши, почти неотличимой от той, что мы с братьями ели перед школой, и снова уснул.

И проспал, с короткими перерывами, до самого суда.

* * *

Зал ратуши был чем-то похож на наш школьный класс, только гораздо больше и, пожалуй, темнее. Здесь проходили традиционные балы, пышные события вроде свадеб и юбилеев, и, как теперь оказалось, громкие судебные заседания.

Людей было необыкновенно много, несмотря на то, что огласки старались избежать и наша семья, и семья Топотун. Тем, кто не уместился на скамейках, приходилось стоять за их спинами.

Мои мать и отец сидели в первых рядах, оба с непроницаемо-застывшими лицами. Эд стоял рядом со мной, не обращая внимания на стражников, беззвучно шевелил губами, то и дело пытался что-то сказать, но голоса не было. Рамона в суд не пустили.

Родственники Ойги, двадцать человек, выделялись среди толпы черным пятном траурных одеяний.

Заседание вел городской судья.

– Для дачи свидетельских показаний приглашается Кайра Мох, учащийся. Подойдите сюда… Ойга Топотун был вашим соседом по парте?

– Да, но я…

– Расскажите подробно, что произошло вчера после окончания занятий.

– Я стоял… Эти двое, два старших Надира, я имею в виду, подошли к Ойге, вернее, он убегал, а они его догнали…

– Почему он убегал?

– Они угрожали ему.

– Они догнали его, и что?

– Он упал. Потому что Леон Надир ему подставил ногу. Тогда они его подняли, обвинили в том, что он проклинал в спину их брата, и стали бить.

Эд снова попытался что-то сказать, шагнул по направлению к креслу судьи, но стражник молча удержал его.

– Сколько раз и каким образом они его ударили? – невозмутимо продолжал допросчик.

– Сперва Эд Надир дал ему пощечину. Потом Леон Надир сказал: а что будет, если я тебя прокляну? Эд Надир сказал: не надо проклинать. Тогда средний Надир ударил Ойгу кулаком в нос и что-то сказал.

– Я ничего не говорил! – мой голос отдался эхом в высоких сводах. Мальчишка-свидетель шарахнулся, будто на него замахнулись топором. Судья на меня даже не глянул.

– К порядку, подсудимый, если не хотите, чтобы слушанье продолжалось без вас. Свидетель, успокойтесь, вы под защитой закона. Что именно сказал Надир?

– Я не расслышал, – пробормотал мальчишка. – Что-то вроде «проклятая тварь»… Но я не могу сказать точно.

– Спасибо, – судья жестом отправил мальчишку на место и обернулся к мэру, который сидел рядом:

– Итак, мы заслушали трех свидетелей, есть ли необходимость вызывать остальных?

– Нет, – был ответ. – Зачитайте экспертизу, пожалуйста.

– Одну минуту, господин мэр, – судья взял со стола заранее приготовленный документ. – «Исследование, проведенное городским медико-магическим экспертом, показало, что Ойга Топотун, двенадцати лет, учащийся, скончался в результате действия тяжелого проклятия, осложненного ударом кулаком в лицо». Подпись, печать.

В зале ратуши поднялся гул. Мои родители сидели, будто вытесанные из камня, а Эд так дернулся, что стражники вынуждены были взять его под локти.

– Леон Надир, – суконным голосом проговорил судья. – Поднимитесь сюда, пожалуйста, и изложите собственную версию событий, которые случились после окончания школьных занятий.

Я поднялся на помост, огражденный ажурной деревянной балюстрадой. Во рту было очень сухо и горько. Чувство было, будто меня вызвали к доске, а я даже не знаю, какой сегодня урок.

– Какого рода конфликт произошел между вами и Ойгой Топотуном? – ровно спросил судья.

– На уроке он… обижал моего младшего брата. Пускал ему в спину детское проклятие «игла».

– За это вы решили проклясть его на смерть?

– Я не проклинал его. После уроков, свидетели точно описали, мы с моим старшим братом догнали Ойгу. Мы ударили его всего два раза.

– Он умер не от побоев.

– Я не проклинал его, – повторил я беспомощно.

– Вы сказали: «А что, если я тебя сейчас прокляну?»

– Я сказал. Но это была только угроза. Я просто ударил его.

– Кулаком?

– Я был зол. Мне было обидно за брата. Его оставили после уроков. Я ударил Ойгу, но…

– Ваши пояснения приняты.

– Но я не убивал его!

– То есть вы отказываетесь признать вину.

– Я не убивал его.

– Пригласите свидетельницу Джану, – сказал судья, глядя мимо меня.

У меня помутилось в глазах.

Откуда-то из толпы вывели – почти вынесли – Толстую Джану, очень бледную и потому похожую на зефирное пирожное. Она прятала глаза и постоянно прикрывала ладонью рот. В руках судьи я увидел пояс, сплетенный из цветных полосок ткани; я заморгал: это был не тот пояс. Свой бы я сразу узнал.

Джану о чем-то спрашивали. Какую-то чушь: вроде того, как долго она замужем, и не против ли воли ее выдавали. Джана почти сразу начала реветь, и ее приходилось переспрашивать по несколько раз. Наконец, потеряв терпение, поднялся тот самый медико-магический эксперт, сухой старик, с которым я за всю жизнь не сказал и пары слов.

– Попрошу внимания! Согласно доносу, мы обыскали жилище вот этой женщины, Джаны, и нашли в нем пояс с ярко выраженными свойствами! Это заклятый пояс, и беременная женщина, однажды надев его, лишается ребенка!

Толпа загудела.

– На первом допросе Джана показала, что пояс сплел для нее Леон Надир… Так ли это?

Джана ревела, губы ее потеряли форму и не могли ни отрицать, ни подтверждать.

– Леон Надир, вы производили для Джаны пояс с подобными свойствами?

Хитро поставленный вопрос. Если бы он спросил, мой ли пояс в руках у судьи – уверенно бы ответил «нет».

Я промолчал. И мое молчание устроило медико-магического эксперта. Он кивнул и вернулся на свое место.

– Приговор будет оглашен в этом же зале, завтра, в десять утра! – сообщил судья.

Снова зашевелилась, загалдела публика. Я увидел, как стражники выводят Эда – тот совсем впал в отчаяние. Мои родители сидели по-прежнему неподвижно: мать, судя по лицу, ушла глубоко в себя, как улитка, забившаяся в ракушку.

Зато отец смотрел на меня со странным выражением, очень похожим на гордость.