Цитаты из книг автора «Марина и Сергей Дяченко»

Содержание ваше меняется, и форма не успевает адекватно реагировать… Отсюда мелкие неприятности

Вы перерастаете собственные рамки, вернее, те границы, которые привыкли считать пределом своей личности.

– Все отражается друг в друге. Помните? Ветер меняет направление, огибая камень, камень крошится, отражая ветер. Хамелеон меняет цвет, отражая листья… Обыкновенный заяц становится белым, отражая зиму. Я отражаюсь в вас, когда вы меня слушаете. Вы сами отражаетесь во многих людях более или менее глубоко. Та Саша Самохина, которую вы знаете – всего лишь отражение истинной Сашиной сущности. Теперь эта сущность меняется – отражение тоже пытается измениться, но оно материальное, устоявшееся, ему нелегко… Я говорю условно, учтите. В рамках той коммуникационной системы, которой мы с вами сейчас пользуемся, возможны только приблизительные объяснения.

Она присваивала себе жизнь и радость; присваивала вот этот дым, и этот изгиб крыши, блестящий, будто под дождем, этот клочок тумана, этот величественный шпиль… Чем больше она забирала себе – тем сильнее разгоралось ее нетерпение. Она знала, что не остановится, пока весь город не станет такой же частью ее, как ладони, подбородок, волосы… Но, когда она втянула в себя ратушу – та вдруг раскололась, раскрылась, будто цветок, и из ее нутра на Сашку глянуло чудовище, подобного которому она не видела никогда, нигде, ни в каких кошмарах.Сашка отпрянула.Чудовище медленно выбиралось из расколотой башни. Меняло форму, пульсировало, растекалось, но Сашка видела только глаза. Неподвижные. Мутноватые. Глядевшие на Сашку, и больше ни на кого.И, встретившись с ними взглядом, Сашка всей кожей ощутила то, что до нее много раз понимали другие. Существу безразлично, что ее кто-то любит. И что она кого-то любит. И что у нее было детство, и она плескалась в море; и что у нее на старом вязаном свитере вышит олень. Много было таких, кем-то любимых, носивших в кармане ракушку или пуговицу, или черно-белую фотографию; никого не спасли ничьи воспоминания, никого не защитили слова и клятвы, и те, кого очень любили, умерли тоже.Сашка оцепенела.Разросшаяся, вместившая в себя полгорода, она смотрела, как надвигаются на нее мутные пристальные глаза. И, когда до чудовища оставалось всего несколько шагов – или секунд, – она вдруг вспомнила, что стоит в своей комнате в общежитии, вспомнила, что смотрит на «фрагмент» и может еще спастись. Она упала назад. Опрокинулась.

Сашка открыла самую последнюю страницу. Сконцентрировала взгляд на белом треугольнике в центре и задержала дыхание. Три точки исчезли. Несколько секунд Сашка висела в черноте, абсолютной, как тишина в наушниках Стерха. А потом из черноты проступил – выпрыгнул, выступил – город, окруженный высоченной стеной до неба.Теперь Сашка видела его в мельчайших, подробнейших, реальнейших деталях. Город был угольный, аспидный. Чем-то похожий на Торпу, но – совершенный. Сашка почувствовала мрамор под босыми ногами, хотя стояла в тапочках на линолеуме, Сашка почувствовала струи воздуха, холодного и теплого, на лице. Запах дыма от горящих сосновых дров. Прохладный камень, и нагретый камень, гладкий и шероховатый, высокие стены, узкие окна, шпили в небо… Сашку охватила радость. Она огляделась, запрокинув голову; она захотела забрать этот город себе. Включить в себя, сделать своей частью. Она раскинула… нет, не руки. Она распахнула себя и вдруг начала расти, расти, вздуваться, и втягивать очертания, запахи, фактуру камня. И там, где Сашка дотягивалась до города – он переставал быть аспидно-черным и делался мягко-серым, как на старинной фотографии.

Теперь, переступив невидимую черту, что увидит Сашка в черном альбоме? Что именно она увидит? Приступ любопытства был похож на острый голод.

Она чуть расслабилась и снова присвоила кровать. Часть пола. Весь пол в комнате. Стены. Она стала комнатой. Чуть качнула белым казенным абажуром… Поморщилась от пыли… Хлопнула форточкой, как хлопают ладонью по колену. Полетели осколки. Сашка вздрогнула от неожиданной боли, ощущения было сродни тому, какое бывает, если сломаешь ноготь.

Мир покачивался; Сашка видела его кожей щек и потому казалось, что она стала на несколько сантиметров ниже.

Дело стронулось с мертвой точки. Тишина, или что там было на диске, вошла и воцарилась. Сашкино тело продолжало меняться; она чувствовала, как натягивается и обмякает кожа, как пульсирует студенистый ком в груди, а позвоночник подрагивает, будто труба, качающая вверх-вниз массы горячей воды. Ничто и никогда не будет по-прежнему.

Сашка дохромала до стола, нашла зеркальце. И закричала – захрипела – опять. У нее в глазах не было ни зрачков, ни радужки. Только белки в красных прожилках. Сашка отшвырнула зеркало, но продолжала себя видеть; теперь оказалось, что она смотрит не глазами. Всей кожей лица, голых локтей, шеи; трясясь, она стянула футболку и увидела комнату кожей спины. Сняла спортивные штаны, в которых уснула вчера, вместе со штанами соскользнули и трусы. Теперь каждая точка ее тела видела картину, и, складываясь, они образовывали мир-без-Сашки. Ее тело – белое, тощее, трясущееся посреди захламленной комнатушки общежития – было единственным пространством вне этого мира. По ее коже пробегали искры. Робкие огоньки, будто скатывающиеся капли. Маленькие молнии. Из-под оболочки, местами почти прозрачной, проступали вены, капилляры и волокна мышц – таинственный лес. Очень чесалась спина; что-то происходило с позвоночником – он похрустывал, подвижный, живущий собственной жизнью.