Глава 4

Когда Алексей проснулся, Леся исчезла. Вряд ли он спал долго, скорее всего, забылся на несколько минут, и было немного досадно, что лесавка сбежала, не попрощавшись. Но молодой человек чувствовал себя настолько отдохнувшим и счастливым, что обижаться не хотелось, тем более он был уверен – девушка обязательно вернется.

Парень с наслаждением потянулся и обнаружил, что лежит совсем голый. Он не помнил, когда и как успел раздеться, в памяти не осталось ничего, кроме жаркого трепещущего тела, нежных прикосновений рук и сладких губ. В избушке заметно посветлело, и Алексей, усмехаясь, начал собирать разбросанную по полу одежду.

Дверь в сенях скрипнула, раздалось старческое покашливание, и парень в панике заметался, понимая, что одеться уже не успеет. Вошедший Чурила удивленно крякнул.

– Опять без портков! Это что, в твоем мире принято хозяина встречать нагишом, али, все же, на охоту собрался?

– Э-э-э… нет… Я…это, вот, переодеться хотел.

Алексей торопливо кинулся к брошенной на пол сумке, вытаскивая из нее свою одежду.

– А, ну-ну…, – проворчал старик, затем пошмыгал носом и хихикнул. – Чай, поди, Леська-плутовка прибегала?

Молодой человек покраснел и закашлялся.

– Эк, зарумянился-то, аки девица на выданье! Точно, значит, Леська. Говорил же я – приглянулся ты ей. Смотри, заморочит она тебе голову, да в лес сведет. Пару дней волком за ней побегаешь, а потом и в человека перекинуться не сможешь. Так и будешь на луну выть – ни тебе девки, ни тебе рожи человечьей. Ну, да ты, все одно, в Москву собрался. Так что, помиловались в охотку – и ладно.

Не обращая внимания на красного как помидор Алексея, колдун загремел чугунками.

– Печь затоплять не буду, так, не разогретым поснедаем⁹.

Чурила выставил на стол холодную, скорее всего, вчерашнюю кашу в блюде, тонкими ломтями порезал солонину, разлил по кружкам медово-желтый напиток, судя по кислому запаху, квас, достал бережно завернутую в холстину краюху хлеба, разломив, половину протянул Алексею.

Пока колдун хозяйничал, молодой человек размышлял над его словами. Вспомнил ласковый шепот, напоминавший мурлыканье кошки: «Любый мой, как же хорошо-то мне с тобой! Пошто ты к людям уходишь? Останься здесь, со мной. Лес добрый, он защитит и прокормит». Алексей мотал головой, выражая несогласие. Говорить ему тогда не хотелось, думать о чем-либо тоже, вообще не было желания возвращаться в реальность. Он прижимался щекой к теплой груди девушки и качался на волнах той сладкой истомы, что неизменно наступает после любовных игр.

А сейчас не мог избавиться от неприятных подозрений. Неужели Леся только для того приходила, чтобы в лес его сманить? Думать об этом не хотелось, уж слишком ласковой и страстной была лесавка, и страсть эта казалась искренней. А если Чурила прав, то почему тогда девушка ушла? Или колдуна боялась?

– Да ты не слушаешь меня?!

Сердитый окрик старика заставил Алексея вздрогнуть и вынырнуть из сладких воспоминаний. Он вскинул голову и растерянно захлопал глазами.

– А? Чего!

– Тьфу! – плюнул Чурила. – И верно, башку тебе лесная девка заморочила. Я же тебя уж три раза спрашивал, что в Москве-то делать будешь?

– Почему сразу «заморочила»? – обиженно фыркнул парень, отправляя в рот ложку холодной, липкой каши. – Задумался я просто. Вот об этом самом, о московских делах и задумался. Я же говорил тебе, что мне книгу одну надо достать из библиотеки Ивана Грозного.

– Откудова? – удивленно вытаращился старик, потом, видимо сообразив, кивнул головой. – А, из книжницы, стало быть. Понятно. Цареву тайную книжницу еще Либерией прозывают. Говорил, помню. Только, вот, как доставать собираешься книгу-то?

– Ну.., – пожал плечами Алексей, – не знаю пока. Но, все же, царская библиотека – не иголка в стоге сена. Про нее многие знать должны.

– Не простая это билиби, биби… Тьфу, что за слово такое, язык сломаешь, пока выговоришь! Не простая это книжница, а тайная. Царь Иван тех, кто про нее ведал, на тот свет спровадил.

– Ты знаешь о Либерии?

Молодой человек был удивлен – темный старик, живущий в лесу, оказывается, осведомлен о таких вещах. Хотя, подумал Алексей, кто же его знает, где он жил и кем был до того, как в лес ушел.

– Да чего я, темный старик, могу знать? – Чурила хитро покосился на Алексея. – Так, слышал маленько. Не простые там книги собраны. Нет, есть, конечно, и обычные, про царей всяких, да про войны древние. Но не в них суть, а в тайном знании, что по крупицам собиралось и записывалось колдунами да магами не одну тысячу лет. Часть таких книг привезла с собой Софья – жена другого царя Ивана, что допрежь Грозного был, а иные письмена сам Грозный собирал, да к себе в Кремль стаскивал. Среди них и наши древние книги, что еще в допоповское время волхвы писали.

Колдун задумался, мрачно уставился куда-то в стену, перебирал пальцами, словно паук паутину плел. Алексей уж подумал, что лекция о Либерии закончена, но Чурила очнулся и продолжил.

– Разные там книги, есть колдовские, с сильными древними заклинаниями. Те не всякому в руки даются, да оно и к лучшему. Зло в них, пагуба. Слабый человек сгинуть может, или того хуже – душу свою потерять. Внешне, вроде, все такой же, как был, а внутри – чудовище злобное. Царь Иван, последний-то, книги те брал, уж читал ли, нет – того не ведаю, но явно открывал. Через то и разума лишился, то людишек резал и кровью умывался, черные требы творил, а то в церкви лбом о пол долбился, перед попами на коленях ползал. Грехи, стало быть, замаливал. Только не замолишь грехи-то, молись – не молись, никуда они не денутся, что свершишь, того уж вспять не воротишь. – Старик впился в Алексея колючим взглядом и погрозил пальцем с желтым кривым ногтем. – Страшная эта книжница! Не след туда простому человеку соваться.

– Уж, прямо, такая страшная? – скептически хмыкнул молодой человек, но потом вспомнил последствия своего неосторожного обращения с артефактом в восемнадцатом веке и прикусил язык.

– Молод ты еще дерзить-то мне! – рассердился Чурила. – Знаний твоих с гулькин нос, а посему неча ерепениться. Я тебе добра желаю, как-никак спас меня, да сам с того пострадал. Поэтому как прознаешь про Либерию, сразу туда не лезь. Ко мне придешь, я тебе кое-чего дам, да снаряжу, как следует. Дорогу, вон, проводник укажет.

Старик положил на стол бурое перышко, то ли то же самое, то ли такое же и добавил.

– А я к тому времени, может, придумаю, как твоей беде помочь, проклятие с тебя снять, – и тут же замахал руками на обрадовано встрепенувшегося парня. – Не радуйся прежде времени, может, и нет такого средства, а может и есть, да я не отыщу.

Когда страшный гость ушел, староста попытался подняться, но со стоном схватился за грудь и снова рухнул на пол.

– Стерво! – прохрипел староста, закашлялся, харкнул на пол сгустком крови. – Падаль недобитая!

Не только шевелиться, даже дышать было больно, словно в груди торчали ножки треклятого табурета. Лапше хотелось выть от боли и безысходности. Ведь это ж надо было такому случиться – сам жену отправил ухаживать за больной сестрой, да еще радовался случаю. Помня о тяжелых мужниных кулаках, она уже больше не допекала разговорами, но ее укоризненный взгляд постоянно сверлил спину старосты так, что жгло между лопатками. Вот и отослал Лапша надоевшую хуже грыжи бабу в соседнюю деревню. А теперь что? Ни помочь, ни за знахаркой сбегать, ни попа позвать некому. Лежи тут и подыхай, как собака, без последнего причастия. Староста даже заплакал, так ему было себя жалко.

Дышать становилось все труднее, в груди хрипело и булькало, Лапша захлебывался кровью, но не имел сил даже приподняться. Чувствуя, что до утра он может и не дожить, начал молиться и, наверное, впервые в жизни делал это искренне. «Отче наш…иже еси на небеси… да святится имя твое, да придет царствие твое, да сбудется воля твоя…» – бормотали непослушные губы. Умирать не хотелось, тем более, так – без отпущения грехов. А грехов тех накопилось, ой, как много. Сразу припомнились старосте загубленные им или по его доносу люди. Чудилось, что толпятся они вокруг него, да вилами в геенну огненную пихают. Адский огонь уже жжет грудь, врывается в измученное болью нутро, опаляет губы. Вот и первая жена тут. Он ее тогда по пьяни ударил, так эта дура даже упасть как следует не смогла, приложилась головой об угол печки да и померла. А сейчас ее белое, залитое кровью лицо выплыло из темного угла, ухмыляется злорадно и скалит острые клыки, как у того серба-оборотня.

– Нет! Не возьмешь меня! Не хочу помирать – хрипел Лапша, ненадолго проваливался в мутное забытье, и снова приходил в себя, задыхаясь и кашляя.

Долгая зимняя ночь показалась старосте и вовсе бесконечной. Смерть ходила рядом, тыкала своей косой в грудь, щерилась желтым черепом, но забирать его не спешила. Выныривая из очередного беспамятства, Лапша начинал истово молиться. И, видно, Бог все же его услышал.

В избе заметно посветлело, стало не так страшно, и даже боль в груди немного притупилась. Скрипнули половицы в сенях, раздались шаги, и староста с надеждой уставился на дверь. Вошедший в избу Митроха принес с собой морозный дух и запах мокрого овчинного тулупа, от чего у Лапши закружилась голова, и хриплый кашель снова разорвал грудь.

– Эй, а чего это дверь-то нараспашку? – спросил целовальник, стряхивая снег с лохматого треуха. Увидел старосту и всплеснул руками. – Упился! Ты, че, Тихон ополоумел совсем, ты же в Москву нонче собрался?

Митроха подошел ближе, наклонился над приятелем и, увидев заляпанную кровью бороду и пятна на рубахе, запричитал, закудахтал как курица:

– Охти! Что у тебя случилось? Кто это тебя так, Лапша?

– Митроха, – хрипел староста, – помоги… помираю… Всю ночь помирал… Оборотень тут был, все добро свое, стерво, забрал.

– Оборотень! – целовальник шарахнулся к двери, губы его дрожали от страха, а глаза обшаривали избу в поисках оружия.– Он тебя покусал?! Ты, че, теперя тоже того… этого?

Митроха, не отрывая ошалевших глаз от старосты, нашарил рукой дверь и уже готов был выскочить вон, когда его остановил крик Лапши.

– Родненький, не уходи… не бросай меня. Не кусал… зубом не тронул… Вот те, истинный крест! Табуреткой он меня пришиб, верно, всю грудь разворотил… Христом богом молю, не уходи… помоги.

Староста захлебнулся кашлем, разбрызгивая кровь и вытирая катящиеся по щекам слезы.

Митроха с опаской посмотрел на приятеля и осторожно приблизился.

– Табуреткой, говоришь. А не брешишь?

– Не…не, – Лапша, всхлипывая, мотал головой. – Христом Богом… Пресвятой Богородицей клянусь… нет.

– Ну, ладно, – целовальник, видимо, поверил и склонился над старостой. – А че делать-то теперь? За Матреной сбегать? Она, чай, знахарка, какой-нибудь травкой напоит, может, полегчает. Или лучше за попом, чтобы, значит, причастил да исповедовал.

– Не… – испугался Лапша. – Не уходи… одного не оставляй… страшно.

– Дык, я-то чего смогу? Какая от меня польза? Глянь-ко, ты кровью харкаешь, как Митька-пастух, когда его бык на рога поддел.

– Ладно, только ты быстро, а то помру, ведь, без попа и без знахарки… – староста скривился от боли, прикрыл глаза и снова впал в забытье.

– Ништо! Ты живучий. Раз ночью не помер, Бог даст – и теперь не помрешь, – махнул рукой Митроха и выскочил за дверь.

Лапша очнулся от того, что его кто-то тормошил и дергал. Сначала испугался и замахал руками, потом узнал целовальника, который со знахаркой бабкой Матреной пытался перетащить его на лавку. Матрена – здоровенная, плечистая тетка, которую в селе все звали почему-то Телепихой – оттеснила бестолково суетящегося Митроху и, крякнув, в одиночку водрузила Лапшу на лавку.

– Эк, отъелся-то, боров, – проворчала она, переводя дух.

От боли в груди у Лапши потемнело в глазах, он стонал, охал, но терпел.

– Как же тебя угораздило так? – сердито спросила Телепиха. – Чай, поди, спьяну навернулся?

Лапша, хрипло дыша, покивал головой – мол, да, спьяну.

–А Катюха твоя где? – продолжала допрос знахарка. – Опять, что ли, из дому выгнал. Вот тебя, дурья башка, Бог-то и наказал. Была бы жена дома, так давно за мной сбегала.

Староста аж зашипел от злости – пользуется, старая карга, что он без сил, вот и куражится.

– Ты давай лечи, а не проповеди читай. Ишь, будет она мужику указывать, как с бабой жить!

Телепиха обиженно поджала губы, но промолчала и, стащив замаранную рубаху, стала осторожно ощупывать украшенную кровоподтеками грудь Лапши.

– Как же ты так сподобился, ровно бык рогами боднул?– удивленно проворчала бабка.

– Пьяный, говорю, был, на табурет упал, а тот ножками вверх валялся, – прохрипел страдалец.

– С полатей, что ли, упал? – скептически хмыкнула знахарка.

– Почему это, с полатей?

– Да уж больно сильно ударился.

– Ты чего тут докапываешься?! Дознатчица выискалась! Лечи, давай, а не языком балаболь! – разозлился староста и снова закашлялся.

– А ты, Тишка, не ори на меня. Тебе теперя, не то что орать, говорить не след, чтобы грудь не тревожить, – цыкнула Телепиха и, повернувшись к Митрохе, сердито бросила, – А ты не стой столбом – пошарь в избе, найди холстину подлиннее. Печь затопи, да не сильно, так, малый огонь разведи, чтобы воду согреть.

Пока целовальник возился у печи, знахарка ловко перетянула холстиной грудь Лапши, без особого труда ворочая грузное тело. Староста только кряхтел, охал, да ругался матерно. Потом, сморщившись, пил горячий отвар горьких и пряных трав. Телепиха что-то бубнила себе под нос, изредка поминая Христа Спасителя и Богородицу, кропила Лапшу водой из баклажки, вытащенной из своей необъятной сумы. То ли от питья, то ли от заговора, а может от тугой повязки полегчало, боль ушла, и старосту стало клонить в сон.

– Ну, чего, тетка Матрена, – донесся до него голос Митрохи. – За попом-то бежать? Помрет Лапша, али как?

«А ведь помру – не пожалеет никто», – с тоской подумал староста. Мысль о том, что плакать по нему уж точно никто не будет, была горькой, но придала силы, и он зло прохрипел:

– Не помру, не надейся! И на сундук-то не косись. Пропадет чего – я и с того света с тебя взыщу.

– Да я че? Я ни че… беспокоюсь, значит, – засуетился целовальник. – Батюшку-то, стало быть, не звать?

– На все воля божья. – Знахарка перекрестилась, поставила на стол кружку с питьем и велела напоить, как проснется. – А ты, Митроха, за бабой его сбегай, пущай она мужа сама выхаживает. Я ужо еще загляну – пошепчу, да травки на отвар принесу.

Алексей пробирался по сугробам, стараясь не отстать от колдуна, спина которого с трудом угадывалась сквозь снежную пелену. Не на шутку разыгравшаяся метель слепила глаза, мешала дышать, сыпала за воротник ледяное крошево. Видимо, мело всю ночь, потому что от протоптанных тропинок не осталось и следа. Молодой человек уже жалел, что отказался от предложенных Чурилой снегоступов – непонятные конструкции, сплетенные из ивовых веток, доверия ему не внушили. А теперь он, чертыхаясь, мерил сугробы и едва поспевал за стариком, шустро шагавшим впереди.

– Ну и погодка! – выдохнул Алексей, останавливаясь около колдуна, присевшего отдохнуть на поваленной березе. – Представляю, что в поле творится, если в лесу так метет.

– Да уж! – усмехнулся Чурила, отряхивая с бороды и усов налипший снег. – Пуржит знатно. Пришлось, однако, постараться, всю силушку истратил, индо в глазах замельтешило.

– Так это ты наколдовал? – недоверчиво спросил молодой человек.

– А ты, никак, сумлеваешься? – обиженно вскинулся старик. – Что делать-то было? Ты вокруг села так наследил, ровно стадо бешеных коров бегало. Разве каждый след затрешь-заговоришь? Вот и пришлось поднатужиться.

– Ну, ты силен! – Алексей постарался, чтобы голос звучал не слишком скептически – обижать старика не хотелось. – А мужики говорили, что ранние морозы и снегопады – это твоих рук дело. Правда, что ли?