ГЛАВА 3

Тихон не раз возблагодарил в мыслях тот час, когда пришла к нему задумка взять племянника к себе на хлеба. Мальчонка оказался веселым и приветливым, успел расположить к себе всех окружающих и подружиться с Михайлой. А тому ох как нужен был добрый товарищ! Что поделать – избаловал воевода сына. Отрок без матери рос, все его жалели и голубили. Самому Тихону часто недосуг было, и он чувствовал себя виноватым, что много времени сыну уделить не может. Оттого заваливал Михайлу подарками – покупал и привозил все, что его душенька ни пожелает. Вот мальчонка и избаловался слегка. Ну, а с таким товарищем исправится. И сейчас уж стал примечать воевода – там, где в иное время Михайла рев бы устроил, капризами всех донял – он брата стесняется, не хочет перед ним позориться.

Да и дела Тихона, как принял к себе племянника, пошли в гору. Поля тучнели, давали добрые урожаи. Смерды от сытой жизни стали ревностней служить господину. Закрома полнились хлебами, солониной, вареньями, медом, разными другими припасами… Никогда особо пусто не было в хозяйстве, но тут такое изобилие пришло, что лучше и не надо!

Да и князь Святослав с воеводой ласковей стал. Не так давно занял он престол киевский, изгнав князя Романа Смоленского. Князя-то изгнал, а вот воеводу, что был при нем, оставил – смог оценить мудрость и опытность его. А началась между ними распря, когда Тихон, выпив сверх меры пенного пива, сказал на пиру: «И что, дескать, князья делят, попусту кровь льют!» Князь Святослав понял это тогда как на себя намек и разобиделся. Милости своей не лишил – дорожил воеводой. Но отдалился, не говорил с ним по душам, не шутил, не расспрашивал о семейных делах. А теперь все пошло по-прежнему. Не так давно спросил после делового разговора:

– Слышал я, у тебя в семье пополнение?

Тихон поначалу не понял, потом рассмеялся:

– Племянничка я к себе взял, сына брата моего покойного.

Мишаньке моему товарищ будет. Славный отрок.

– А я-то думал, прижитой какой, – подмигнул Святослав и, видя смущение воеводы, хлопнул его по плечу. – Да шучу я. Все знают, что ты у нас скромник-постник. В школу-то отдал мальчишку?

– Как же! – откликнулся Тихон.

– Ну и хорошо, мне грамотные нужны.

На том разговор и кончился, но в сердце запал крепко. С того дня еще ласковей стал воевода к племяннику. Помнил, что о нем первом заговорил князь, когда вернул ему свое расположение.

Примечал Тихон за племянником и его особенный дар. Не раз и не два видел, как малевал он что-то угольком на стене хлева. Подошел раз посмотреть и поразился – нарисован был конь, как живой прямо! Вроде бы только что скакал по чистому полю и остановился, роет копытом землю, косится по сторонам диким глазом. Вот-вот сорвется с места и умчится вдаль по росистой траве… Подивился, да и позабыл. А в другой раз Всеслав притащил от гончаров немалый кус глины – белой, жирной, и налепил потешных фигурок – тут и кот на печурке, и воин на коне, и монашек несет дров вязанку. Что видел, то и лепил. Нянька Ольга, вечная потатчица, засушила фигурки в устье печи, как гончары посуду закаляют, и долго еще они у Всеслава в горенке стояли, потом пропали куда-то.

– Где ж игрушки твои? – спросил Тихон у племянника, когда они во дворе с Михайлой в бабки играли. Всеслав не понял только, потом отмахнулся.

– Я их в школу снес, мальчишкам подарил.

– И не жалко было? – продолжал пытать дядька.

– А чего жалеть? – удивился Всеслав. – Этакую чепуховину… Надо будет, я себе еще сделаю.

И сделал, всем на диво. Вылепил бабку Ольгу, как живую. И вот чудо – фигурка-то крохотная, с ладошку всего, а на лице все морщинки прописаны, и улыбается похоже! Даже в лапти махонькие Всеслав фигурку обул, не поленился. Нянька как увидела – только руками всплеснула. Воевода ту фигурку сберег, не велел дарить и выбрасывать, а поставил у себя в палатах. Многим гостям показывал, и все дивились и хвалили.

Посетил как-то воеводу и отец Илларион, что наставником был у обоих мальчишек. Не просто пришел, а с разговором. Тихон обрадовался, звал к обеду, и за трапезой выслушал, что хотел сказать ему Илларион.

– Дар у отрока великий, – тихим голосом говорил гость. – И рвение к слову Божию в нем теперь уж заметно. Не держал ты в мыслях, воевода, чтобы отдать его в монахи?

Тихон нахмурился. Он был верующим человеком, крепко уважал священников и всю монашескую братию, но по природе своей был все же воином и хотел такого же воина воспитать из своего племянника.

– Не думал я о том, отец Илларион, – сказал сумрачно. – Да и зачем это мальчонке? Нешто в миру не найдет себе дела?

– Найти-то, может, и найдет, – с воздыханием отвечал монах, – На все воля Божия. Да только талант у него, грех его в землю закапывать. А мы бы уж всем монастырем собрали ему деньжат на обучение…

– Куда ж еще учиться-то? – удивился Тихон. – И знания столько не найдется.

Отец Илларион потупился, чтобы скрыть улыбку.

– Пошлем его учиться в иные страны, в Византию, во фряжские земли. Будет учиться иконописному делу, знатным мастером станет. Думай сам, воевода: воинов-то много, а иконописцев на Руси по пальцам перечесть можно.

– Ну уж, по пальцам… – Тихону все меньше и меньше нравился этот разговор. Монах почуял это и смолк. Заговорил вновь после доброго глотка греческого вина:

– Может, и правда твоя, рано еще об этом говорить. Пусть отрок в возраст войдет, склонности свои обозначит.

– Вот-вот, пусть сам решает, – ворчливо поддакнул Тихон.

Племяннику Тихон ничего говорить не стал – считал, незачем. Начнет мальчонка про себя много думать, возгордится… Забавляется своим малеваньем, и пусть. Потом видно будет.

А для Всеслава малеванье стало не просто пустой забавой, а тихой радостью, усладой для души. Последнее время, правда, немного досуга оставалось для занятий любимым делом – начали отроков учить ратному искусству.

В этих занятиях Всеслав окреп и возмужал, растряс детский жирок. Копье он метал лучше всех, ловко из лука стрелял и владел мечом не хуже опытного воя. Не раз побеждал и в конных скачках. Твердо помнил, как отец наставлял его непременно стать отважным ратником и даже стыдился порой своей любви к тихой жизни, к рисованью.

Да еще была одна напасть. Когда упражнялись на мечах, на соломенных и глиняных чучелах, наставник, чтобы разозлить отроков, придать их ударам ярую силу, кричал:

– Не солому рубишь, губошлеп! Врага рубишь – заклятого, ненавистного! Крови его жаждешь, смерти его!

И отроки, зажмурившись, припоминали все несправедливые обиды в своей жизни, бросались на чучело и рубили наотмашь, точно, яростно. Только Всеслав не мог припомнить никакой несправедливости, никакой обиды и увидеть врага не смог. Все люди, с которыми он встречался до сих пор, были к нему добры и ласковы – на кого же зло держать? Разве что на того медведя, что отца заломал, да ведь то ж скотина бессмысленная…

Так и не вышло у Всеслава настоящего удара – со злом. Бил сухо, точно, чучело не валил пополам. А как-то все ж умудрился представить вместо куклы глиняной – живого человека. Дрянного человека, мразь последнюю, но когда представил, как меч, свистнув в воздухе, входит в тело, рассекая его, разваливая кровавую плоть – и не смог ударить. Отбросил меч, пал на колени, зажмурился от подступившей к горлу тошноты. Наставник его, славный воин, понял, что случилось с мальчиком, и сдвинул лохматые брови.

– Ну да ничего, пообвыкнешься, – сказал он, потрепав его по затылку. – Вон какой здоровый вымахал, а нюнишь.

Всеслав был на голову выше своих ровесников, и уже видно было, как широки его плечи. Но в этом молодом, полном сил теле жила нежная, трепетная душа, которой не нравились кровавые сражения, которая отвергала любую жестокость.

Понемногу Всеслав и сам стал задумываться о монастыре. Быть может, к этому его подтолкнула любовь к уединенным размышлениям в тишине, или сделали свое дело завуалированные намеки монахов – но с каждым днем эта тяга становилась все сильнее. Странно, но Всеслав никогда не задумывался, что удалиться в монастырь – значит посвятить всю свою жизнь, всю душу Богу. Отрок был набожен, но в меру, особенного религиозного экстаза, который, по общему мнению, должны испытывать монахи и все «люди Божии», не ведал. Для него Бог был похож на доброго дядюшку, а церковь – на просторный и уютный дом, где можно тихо, чисто и безбедно прожить отпущенные дни.

Он сказал о своей задумке дяде. Сказал без трепета и страха – потому что ничего не решил окончательно и оставалось еще время подумать, и еще потому, что дядя казался ему очень набожным человеком. Когда Тихон, по своему обыкновению, пришел в их общую с Михайлой опочивальню – перекрестить на ночь, Всеслав, знаком попросив его наклониться, сказал:

– Слово тебе хочу сказать, дядюшка.

– Ну так говори! – откликнулся Тихон, но приметил особенное выражение лица мальчика и усмехнулся. – Нешто тайны у тебя завелись? Растешь ты, отроче, растешь… Ну да ладно, идем в мою горницу, поговорим. Правда, час уж поздний… Может, до завтра отложим?

Всеслав согласился отложить до завтра, но ночью проснулся от какой-то невнятной тревоги. Монастырские стены показались ему страшным узилищем. В распаленном детском воображении, населенном еще персонажами сказок, носились причудливые образы, создавая картины одна ужаснее другой. То казалось ему, что его замуровали в тесной келье, где нельзя даже сесть, и стоит он, изнемогая, лицом к кресту; то чудились черные, страшные ангелы, грозящие крючковатыми пальцами с образов…

Утром, придя в школу, он решил поговорить с отцом Илларионом. Другом ему стал тихий монах, сердечным, всепонимающим другом. Выслушав сомнения отрока, он грустно покачал головой:

– Это нечистый тебя смущал. А к чему у тебя мысли такие были?

– Я хотел поговорить с дядей о… о том, сам знаешь. Чтобы мне в монастыре остаться.

– Вон оно что… – протянул Илларион. – Не ожидал я от тебя этого, отрок милый. Жаждал всей душой, но не знал, что почуешь в себе призвание. Вся родня твоя – храбрые воины…

– Я не могу быть воином, – грустно сказал Всеслав. Никому бы из сверстников не решился в этом признаться, но Иллариону можно было сказать, он поймет. И правда – понял, закивал головой.

– Так, так. Правда, подмечал я, что противна тебе брань. Не стыдись этого. Кому-то – защищать свою землю в честном бою, кому-то – молиться за нее неустанно. Каждый выбирает, что ему лучше. А тебе к тому ж Господь талант дал…

– Какой такой талант? – удивился Всеслав.

– Как же, а малеванье-то? Ты ведь хоть что – хоть зверя, хоть человека так можешь изобразить, что ровно живые становятся. Кабы твой талант на благое дело направить – иконописец из тебя знатный бы вышел, каких не видала еще земля русская. Греческих-то мастеров у нас много, вот и утер бы им нос.

Всеслав усмехнулся.

– Я и не думал об этом…

– А ты подумай! – весело отвечал Илларион, и с этим они расстались.

Всеслав много думал потом о словах наставника. Та мысль, что он, ничем не примечательный отрок, имеет что-то, что отличает его от других, за что его можно ценить и дорожить им, была ему и неожиданна и приятна. Из лука стрелять да копье метать каждый может, для того большого ума не надобно! Честно сказать, Всеслав и в малеванье своем ничего особенного не видел, но раз отец Илларион думает иначе… И многие дивятся, когда увидят его работу – хоть фигурку глиняную, хоть что другое.

Наконец решился поговорить с дядей Тихоном, да лучше б не делал этого! Иль хотя бы начал разговор издалека, исподволь подвел бы к монастырю. Но мал еще был, неразумен, головушка горячая, вот и ляпнул с разбегу:

– Отпусти меня, дядя, в монастырь!

Дело за трапезой было. Тихон аж поперхнулся огненными щами, посмотрел, вытаращив глаза. Михайла тихонько засмеялся, взглянув на батюшкин лик – Тихон раздулся и покраснел, что твой самовар.

Едва сдержавшись, ответил ласково:

– Бог с тобой, племянничек! Ты посмотри на себя, какой ты у нас хлопчик удался – крепкий, статный, кровь с молоком… В военном деле удачлив, а хочешь себя под черный клобук спрятать? Не годится это.

Всеслав не готов был к отпору, молчал, потупясь.

– Да к тому ж, – продолжал дядька, – один ты кормилец у матери с сестрой. Сейчас, пока ты отрок, с тебя и спросу никакого нет, и я вам помогаю, не в упрек будь сказано. А как подрастешь – старшим в семье станешь. У Бога и без тебя всего много.

Михайла решил поддакнуть отцу:

– Правда, – начал он важно. – Что это тебе, братец, в голову за дурь взбрела… – но его прервал отец с помощью подзатыльника.

– А ты помалкивай! – рявкнул Тихон, наконец-то разозлившись. – Сам ни к чему не способен, на коне сидишь, как куль с г…, меча в руках не удержишь, а туда же! Чего ты-то в монахи не идешь?

– Нашли дурачка, – заныл Михайло, бочком вылезая из-за стола. – Там, чать, скукота одна!

Тихон хотел отвесить затрещину дерзкому сынку, но вместо этого кинул в него деревянной солонкой. Михайла притворно завыл и опрометью бросился из комнаты. Тихон устремил взор на племянника, который все время, пока происходила перепалка, сидел спокойно за столом, пережевывал кус недожаренного мяса.

– Скажи ты мне, что тебе в голову взбрело? – тихо, почти умоляюще спросил воевода. Странно, при взгляде на племянника, на этого ясноглазого, русокудрого отрока он испытывал что-то вроде смущения. Часто думалось ему, или даже, скорее, чувствовалось, что племянник знает что-то такое, о чем он, храбрый и мудрый воевода, даже и не догадывается. Или просто доселе мучила Тихона вина перед покойным братом?

– Ничего, – тихо ответил Всеслав, который тоже заробел, просто старался не показать вида. – Отец Илларион говорит, я в монастыре малевать смогу. И иконы, и все…

– Про то он и мне говорил, – задумчиво произнес Тихон. – Да только вот о чем тебя прошу: погоди ты с этим. Не решай теперь. Погоди, подрасти немного. Ты не знаешь пока радостей этого мира, потому тебе так легко от них отказаться. А когда поймешь, чего лишился – ох, как несладко тебе придется! Ан уж все, уж нерушимый обет дал. Давай так порешим: вот стукнет тебе пятнадцать весен – и вороти, что хочешь – слова противного не молвлю!

Так и порешили.