Цитаты из книги «Женский чеченский дневник»

отдавало его пассажирам. Ее волосы под повязкой намокли, бинты сильно давили на голову. Так заложники просидели часа два, пока в автобусы загружали раненых боевиков, еду, воду и медикаменты. Колонну замыкал рефрижератор. В него боевики заносили трупы своих – целые или фрагменты. В четырнадцать двадцать завели моторы. Женщины из провожавших заголосили. Над людской толпой повис плач и причитания «Господи, да что же это делается?» и висели вот так какое-то время, но пассажирам автобусов они были уже не слышны

Пекло. Железо машин набрало в себя жар и теперь

Время шло. Сейчас они все выйдут из больницы, рассядутся по «Икарусам», выедут из города, и начнется штурм. В автобусы будут стрелять из автоматов и гранатометов, боевики станут ими – заложниками – прикрываться, в окна полетят пули и гранаты. Воображение ворочало в ее голове тяжелыми картинками. Между ней и штурмом, между ней и смертью – оставалось время, которое еще давало ей шанс передумать. Ш

Она оглянулась на заложников. Боевики собирали с пола мины, растяжки, уносили канистры с бензином. Заложники понимали, что те уезжают, но не двигались с места, не радовались, не улыбались, как будто не верили, что еще чуть-чуть и все закончится, они смогут разойтись по домам. Казалось, страх оставил на их лицах несмываемую печать, и они до конца своих дней будут носить на лбу маленькое чернильное изображение волка. Потом Наташа узнает, что вот так неподвижно они просидят еще пятнадцать-двадцать минут после того, как все боевики покинут больницу. Не сразу решатся выйти, потому что больше, чем боевиков, они боялись тех, кто штурмовал их дважды. За несколько дней плена многие из них подружились с людьми, носившими камуфляж и белые тряпки на лицах. Когда те научили их прятаться от снарядов, все в голове у заложников перемешалось – боевики приставляли их к окнам, отстреливались, опираясь гранатометами об их плечи, но другие – с той стороны – это видели и все равно стреляли. «В вас стреляют свои», – сказали им боевики, и заложники сошли с ума. «Вот так стреляют в наших женщин и детей», – сказали боевики, и заложники приняли их войну слишком близко к сердцу. «Какая трагедия – всего пять дней вашего плена, а у нас трагедия – каждый день», – сказали боевики, и у заложников развился синдром.

В тот день автобус остановился в нескольких километрах от Грозного – журналистам срочно понадобилось в туалет. Вышли из автобуса. Наташа приблизилась к обочине. За дорогой начиналось поле. Холодок пробежал по спине, спустился вниз. Она вернулась к автобусу – потеплело. – Куда пошли?! – заорала она на журналистов, повернувших к полю. – Не ходите туда! Ссыте прямо здесь! – Почему?! – Сказала же, придурки, ссыте здесь! – Но почему?!

Алеша чистил картошку. Его мать сидела на железной кровати в той же позе, в какой Наташа оставила ее пару часов назад в подвале – сгорбившись и обхватив руками колени. Другой Алеша сидел на полу, прислонившись спиной к холодной стене и запрокинув голову. Ей был виден только его подбородок, цыплячья шея и слабый кадык. Еще один пленник открывал жестяную банку с тушенкой. Их матери в платках и телогрейках – стояли у маленькой электрической плиты. Они повернулись в сторону Наташи, когда та вошла. – Садись, – одна из них показала ей на табурет. – Скоро будем ужинать. Наташе не пришлось представляться – им уже рассказали, что в Шали приехала русская журналистка. Она поискала глазами источник света. В желтом облаке горела лампа, прикрученная к стене проводами. Ее силы не хватало на весь отсек, свет лишь выхватывал из темноты контуры предметов и черты людей. Но звуки здесь были гулкими, отдавались от стен и расслаивались эхом, как и бывает в каменных мешках.

С нее сняли шарф, только когда она вышла из машины и прошла несколько метров вперед. Большая железная дверь была первым, что она увидела после того, как ей развязали глаза. Наташа не знала, где она находится – в самом городе или за его пределами, но сразу поняла, что это бомбоубежище строилось еще в шестидесятых годах, когда советская власть могла опасаться новой угрозы извне, подобной Второй мировой. Вместе с сопровождающим она спустилась вниз и оказалась в полной темноте. Было сыро. Водитель включил карманный фонарик, осветил неровные бетонные стены. В тусклом свете Наташа не увидела на них разводов влаги, но по запаху поняла – они есть. Она намотала снятый с лица шарф на горло – под землей было холодно. Бомбоубежище разделялось отсеками. Она вошла в один из них. В темноте не смогла разглядеть его размеров, но стены давили на плечи своей близостью, и она не сомневалась в том, что отсек мал. Ударилась коленкой обо что-то твердое. Поводила рукой – холодный железный брус, металлическая сетка. Кровать, догадалась она и бросила на нее сумку. Обернулась. Дверь напротив открылась, из нее в коридор выполз неяркий желтый свет, так контрастирующий с темнотой, что, казалось, его можно потрогать. Оставив свои вещи, она вошла в открывшуюся дверь.

Старуха, наверное, мать, сняла со стены ковер. Пока мужчины заворачивали в него тело, она придерживала рукой низ живота, будто у нее под юбкой был спрятан арбуз и она боялась его уронить. Когда умирал ее отец, ее мать так же молча держалась за низ живота. Молчала ее бабка и молчала ее прабабка. Молчали все те женщины, которые были до них. И это женское молчание передавалось из поколения в поколение – вместе со старым рецептом. Арбуз ни разу не выпал и не покатился по полу к ногам их суровых мужчин. В старом рецепте не было ингредиента, очерствляющего сердца, и за многие поколения чеченские женщины не научилась смирять эту самую сильную мышцу в организме, но они научились молчать. Послали за муллой. Мужчины сели на намаз. Хоронили уже сегодня. Через час обстрел прекратился. – Им подвезут новые снаряды, они перезарядятся и снова начнут палить, – обратился к Наташе брат убитого. – У нас полчаса. Сейчас придет машина из комендатуры и отвезет тебя в бомбоубежище. Мы завяжем тебе глаза. Не обижайся…

Старуха, наверное, мать, сняла со стены ковер. Пока мужчины заворачивали в него тело, она придерживала рукой низ живота, будто у нее под юбкой был спрятан арбуз и она боялась его уронить. Когда умирал ее отец, ее мать так же молча держалась за низ живота. Молчала ее бабка и молчала ее прабабка.

Простыня накрывала его с головой, но не дотягивалась до ступней, соединенных в пятках. Его синие носки были заштопаны в нескольких местах.