Три Богдана

По дороге села Летня цокают две лошадки, запряженные в телегу. На облучке сидит молодой мужчина в спортивных штанах. Телега застлана сеном, колеса – резиновые, автомобильные. Только что на повороте телега попала в большую лужу. По обочине бежит ручей, унося дождевую воду. Небо – чистое, только далеко за кронами деревьев по нему проходят полоски серо-коричневого дыма. Где-то в поле жгут прошлогодние листья. Воздух – дымный, холодный, с клейким запахом молодых почек.

Близко к копытам дорогу перебегает черная дворняга. Упряжка сворачивает влево, открывая вид на дорогу и показывая одноногого мужчину в черной куртке. Он быстро и ловко передвигается на костылях, словно никогда и не знал, что такое иметь вторую ногу.

– Я – фашист… Я – фашист? Я? Фашист? – повторяет он, сворачивая к двухэтажной школе, из чистых окон которой смотрят белоснежные занавески. Останавливается у крыльца, тяжело навалившись подмышками на костыли. Его трехногая тень падает на солнечную землю.

– Фашисты – це олигархи при владе, це – зло. Вот чему детей мы учим, и вот як надо их учить, – он поднимается по ступенькам. – Я – учитель истории. Бандера народился в двадцати километрах отсюда. Летня – самое бандеровское село, дальше некуда. Но я – не фашист, – он качает головой в черной кепке. Из-под ее козырька на вспотевший лоб выбивается черная челка. Над губой учителя истории Богдана – полоска черных усов.

Так же ловко – ставя на ступень металлический костыль и подтягивая за ним ногу – Богдан поднимается на второй этаж. В пролете на стене висит лист ватмана, на котором чернилами нарисована голова Тараса Шевченко в каракулевых папахе и воротнике. Из-под белых усов смотрят рисованные гроздья черного винограда. Под портретом четверостишье, выведенное аккуратной рукой – «У на оновленiй землi, врага не буде, супостата. А буде син i буде мати, У будуть люди на землi». Лестница выводит к стене, у которой раскатан отрез красной синтетической дорожки, на той горят четыре поминальные свечи, по бокам стоят вазы с лилиями. На стене – фотография мужчины, схваченная черной лентой. Под ней – плакат с желто-голубыми словами: «Вони загинули за нас».

– Это брат моей жены, – говорит Богдан. – Он – герой. Погиб на Майдане – пуля в голову. Звали Богданом. Заходь-заходь, – открывает передо мной двери класса.

Учительский стол покрыт скатертью с вышитыми цветочками. В углу – кафельная высокая печь. Ученики сидят за партами и стоят у доски. Последний урок только что закончился.

– Это мой седьмой класс, – говорит Богдан. – Я их классный руководитель. Сегодня на уроке истории мы проходили Петра Першего. Что мы еще проходили? – обращается он к ученикам.

– Битву под Полтавой, – отвечают те. – Як она була, як она закiнчилася. Як Петр Перший победил.

– А еще кого из русских правителей вы знаете?

– Путина… – отвечают семиклассницы, прячась за печку.

– Чего вы стесняетесь? – спрашивает Богдан. – Расскажите, как вы к Путину относитесь?

– Да ни як, – смеясь и не выглядывая из-за печки, отвечают они.

– Он – президент России, – говорит мальчик, сидящий за партой. – Плохой. Неправду говорит.

– А к России как относитесь? – спрашиваю я.

– Вы ненавидите Россию? – утяжеляет вопрос учитель.

– Да не, – отвечают ученики. – Зачем?

– Так они еще маленькие, чтоб политикой интересоваться, – говорит он. – Они в основном музыку слушают. Какую? – обращается с новым вопросом к ученикам. – Ра-сий-с‑ка-ю, – сам отвечает за них.

Выйдя из школы, Богдан идет в ту сторону, куда полчаса назад свернули лошадки. В весенней траве на обочине копошатся белые куры с ярко-красными гребешками. По левую сторону – дома: в один или два этажа.

– Я – фашист? Я? Фашист? – снова спрашивает себя он, и так доходит до стелы, стоящей на постаменте, а у ее подножия лежит плита с выгравированными фамилиями. В верхушке стелы – каменный венок. Ниже – надпись: «Вечная слава героям».

– А если я – фашист, почему у меня в селе стоит памятник советским воинам? – спрашивает Богдан. – Мой прадед – Герой Советского Союза, – растягивает он слова, от чего кажется, что это легкий ветерок, гуляющий в ветвях граба, утягивает их из его рта. – Его в сорок четвертом призвали, ему было девятнадцать лет. А тех, кто не хотел, сразу в бандеровцы записывали. Через две недели они уже были в бою, и половина из них была уничтожена. – Он направляет костыли в проход оградки, окружающей стелу. Карабкается ближе к плите. – Хамандяк В.П. – тысяча девятьсот первый – тысяча девятьсот сорок третий, – читает он. – Хамандяки – это мои родичи. Старшей сестры муж – из Хамандяков.

На плите, покрытой тонким слоем зеленого мха, оказывается еще три брата Хамандяка. Только один из них – тысяча девятьсот восьмого года рождения – дожил до сорок шестого года.

– А я, получается, фашист. – Богдан вытирает мокрый лоб. – У нас в Дрогобычском районе – тридцать восемь сел. В каждом есть такие памятники, кроме трех. В тех – сломали… Це герои, – говорит он, спускаясь вниз. – Вне зависимости от того, за кого загинули. Кратко: главное – что за родину воевали. За ро-ди-ну.

Сельский учитель отправляется дальше – вперед по дороге к деревянной церкви, крыша которой накрыта пластинами такой блестящей стали, что кажется, на ней плещется вода. Иконы на входе в церковь проложены вышитыми полотенцами. Холодное солнце высвечивает зеленые отметины на боках грабов. Из земли поднимаются ярко-белые кресты, на которых яркий свет стирает темные пятна зимних осадков. Икона на деревянном фасаде яркостью красок оттеняет бледность весны, входящей сейчас в село Летня, и подснежников, кое-где поднимающихся из травы.

– Живем бедно, – говорит Богдан. – А хотим жить лучше. Постоянной работы нет, в основном в селе живут за счет заработков за рубежом. Мы привыкли каждую копейку считать, но церковь люди построили сами – за свои деньги.

– Разве вы бедно живете? – спрашиваю я, оглядываясь по сторонам. За церковной оградой виднеются двухэтажные дома – белый, желтый, розовый. В одном из дворов – высоким квадратом сложены кирпичи. Некоторые крыши краснеют черепицей.

– Да вы посмотрите на эти хаты! – опершись на костыль, Богдан поднимает другой и показывает в сторону домов, которые я сейчас разглядываю. – Разве это гарно? Разве это хорошо? С девяностых годов у нас строится новая школа и никак не могут закончить. У нас тут завод долотный работал. Его Газпром приватизировал и закрыл… А вы были в Европе? Мы с Европой сравниваем. Там – порядок. Как там хотим жить. Живите и вы краше. Чем краше наш сосед живет, тем и нам краше. Я – сельский учитель. Моя зарплата в перекладе на доллары – двести. Я хочу достойно жить и достойно зарабатывать.

Выйдя из церковной ограды и снова ступив на сельскую дорогу, Богдан своей бойкой ходьбой демонстрирует – и одной ногой человек может развивать большую скорость. На повороте его нагоняет невысокий человек. Они здороваются за руку, тот представляется мне Андреем, и дальше они идут вместе. Богдан – немного выбиваясь вперед.

– Я – фашист… – снова начинает Богдан. – Скажите, что мне должна сделать Донецкая область, чтобы я туда поехал и начал кого-то… резать? – Последнее слово он произносит почти по-соловьиному – нараспев. – Когда-то здесь так сложились обстоятельства – я могу, как историк, вам фактами и цифрами объяснить.

– Украинско-польская история очень кровавая, – хриплым голосом начинает Андрей и говорит очень быстро: – Резали по очереди – эти тех, те – этих. Обстоятельства были многослойными – людей насильно переводили в католическую веру, закрывали храмы, отменяли украинский язык. Но они же не просто так поднялись и начали резать – их тоже резали. Я – десятник. На Майдане я участвовал в уличных боях. Богдан погиб на моем посту. Он в тот день только в шесть утра приехал в Киев, а в половине девятого уже был убит.

– В селе улицу хотят назвать в его честь, – говорит учитель. – Но я против. Сколько денег уйдет на то, чтобы сменить таблички? А люди – бедные…

По квадрату земли, огороженному металлической сеткой, вокруг пластмассового таза с водой ходят куры, гуси и одна цесарка с крапчатой спиной. Хилый петух стоит, далеко вытянув шею, и время от времени надрывается удивленным криком, словно видит в траве нечто особенное. Лает коротколапая рыжая дворняга, выглядывая из-под двери сарая, в которой специально для нее квадратно вырезан уголок. Этот сарай стоит между двумя белеными низкими хатами. Двор засыпан мелким гравием. В палисаднике стоит белый колодец с ржавым колесом.

– Я еще не верил, когда мне позвонили и сказали, что Богдан убит, – говорит живой Богдан, – не хотел жене говорить. Но зашел во двор и услышал, как воет Барс, – он показывает на дворнягу. – А он никогда не выл. И тогда я понял у себя в душе – это стопроцентно уже, Богдан погиб… Это Богдана батькин дом, – он кивает на хату справа, – а это – материн, – кивает на хату слева. – Они были соседями, потом поженились. Теперь оба дома пустые, в них никто не живет.

Через двор спешит женщина в приталенном бежевом пальто старого фасона, в черных туфлях. На шее – прозрачный черный шарф. Она заходит в хату, где жила мать. Там в узкой прихожей на тумбе, прикрытой вышитым полотенцем, спит линяющий черный кот. За тумбой стоят мешки, набитые просом для птиц. У другой стены – рассохшийся диван, накрытый выцветшим килимом. Женщина вынимает из кармана листок бумаги, сложенный вчетверо. Разворачивает. На нем крупным почерком написано: «куры маленькие – 2, куры большие – 3, гуси – 3, индокачки – 6, цесарки – 1».

– Вот он ехал на Майдан, – говорит она, трогая покрасневший нос рукой, – а я говорю: «Ну, напиши ты мне, как их кормить». Он написал. У него хобби было такое – декоративные куры – для красы, для души. У него четыре петуха, вы можете себе представить? – плачет она. – Зачем в хозяйстве – четыре? Ему просто было жалко их. А резать кур он никогда не мог.

В комнате встречает та же фотография, что висит в школе на стене. Тут Богдан – сорокалетний мужчина в вышиванке, с уже образовавшимися залысинами по бокам русой головы – смотрит, подняв подбородок, с ковра. На столе перед ним – коробка с истрепанными общими тетрадями. Его сестра вынимает из нее корочку школьного аттестата.

– Видите, как он учился в школе – одни пятерки и четверки, – говорит она, раскрыв аттестат. Следующей она достает из коробки трудовую книжку и тоже показывает. – Он закончил Львовский техникум по обработке древесины и был принял на работу старшим мастером.

– Зачем вы показываете мне его аттестат и трудовую? – спрашиваю ее.

– Ну как… А больше же после него ничего не осталось. Он не женился, дом не построил, это все ему не нужно было, но детей он любил и в школе учился хорошо. Потом четыре года работал в Италии – садовником. Он был очень добрый и очень хороший человек.

– А почему не женился? – спрашиваю ее.

– Заядлый холостяк, – отвечает ее муж. – В молодости не женился, а потом так пошло. Но вот он автографы собирал олимпийских чемпионов. – Богдан достает из коробки общую тетрадь. Открывает ее. Все листы исписаны аккуратными ровными буквами и цифрами. – Он записывал результаты всех Олимпийских игр. Девяносто второй год – Барселона, – видите? – водит Богдан пальцем по строчкам. – Дзюдо, теннис, фехтование. Он вел документацию каждой игры до две тысячи десятого года. А перед смертью он болел – следил за Олимпиадой в Сочи по телевизору. Но когда начался штурм, он сказал, что должен быть там, и поехал… Я бы сказал, что он не был счастлив – потому что у него не было детей. Для меня все, у кого нет детей, несчастны… Но у него были его Олимпиады, по переписке он собрал три тысячи автографов олимпийских чемпионов – Вячеслава Третьяка, Льва Яшина, Турищева…

– Наши дети вставали и бежали сразу к нему, – говорит его жена. – Мои дочки тут следили за порядком, – оборачивается на сервант, в котором за стеклом каждая чашка с блюдцем, каждая статуэтка проложены вышитыми крестиком салфетками. Проход в другую комнату – завешен крахмальным полотном с вышивкой того же орнамента. Я заглядываю туда.

Всю тесную спальню занимает кровать со вспухшим матрасом. Он туго затянут покрывалом, но все равно бугрится под ним. Сверху лежит подушка с вышитым уголком. На стене за кроватью – ковер.

– В этом доме незаметно присутствия мужчины, – произношу я.

– Так понимаете, – отвечает женщина, – он тут с матерью старенькой жил. Она год назад умерла, а мы, по традиции, год ничего не должны после смерти в доме менять. И Богдан тоже погиб двадцатого февраля – в день ее рождения. А первого апреля, когда ему будет сорок дней – это день рождения нашего отца… Я вам скажу, что у меня было предчувствие – двадцатого февраля я пошла в церковь, у нас день траура был. Стою, а у меня слезы текут, текут, текут, – снова подносит она к лицу руку, на которой тускло выделяется узкое обручальное кольцо. – Целую ночь я ему звонила, а он постоянно… вне зоны… Так по-русски говорится? Я просто двадцать пять лет уже по-русски не говорила… Телефон всегда был в кармане. Утром пришло сообщение, что он доступен, я сразу нажимаю на кнопку – «Ты где есть?». Отвечает: «Я уже в Киеве на Майдане». – «Спокойно там у вас?». – «Нет, тут ужас делается. Стреляют. Меня зовут, я по…». Он даже не договорил, а я подумала – ну пошел он и пошел. Включила телевизор, а там – один погибший, второй, десятый…

– Мы видели, как они за нами шли, – подает голос Андрей. – В полшестого, когда мы уже уходили спать, было нормально – одного убили, пару ранили. А они только приехали, вышли из автобуса и сразу – штурм. Он не умел обращаться со щитком, прятать голову. – Андрей надевает на руку воображаемый щит и, нагнувшись, прячет за ним голову. – Мы только легли, сразу – шур-бур. Встали, начали выносить трупы. И Богдан там тоже был.

– Мы с ним разговаривали перед смертью, – говорит Богдан, – вот тут собралась вся семья. Мы его спросили: «А если ты жизнь отдашь?» Он ответил: «Пойду без сомнения».

– А от меня жена ушла – не хотела, чтобы я ехал на Майдан, – говорит Андрей. – Но сердцем и душой я все равно уже был там, а телом здесь. Но тело все равно за душой потянется.