Цитаты из книг автора «Марике Лукас Рейневелд»

Я представляю, как ветеринар касается моего языка своим. Смогу ли я наконец распуститься, заставить людей заметить меня, увидеть, как по мне бегут складки, как из меня сможет вырасти новая жизнь, жизнь без пальто. Когда Ханна засунула язык мне в рот той ночью, я почувствовала, что она недавно ела мёд. Возможно, подумала я, если бы я ощутила немного его вкуса внутри себя, это помогло бы жжению в моем горле. Интересно, а у ветеринара язык на вкус как мёд? Успокоит ли он жжение в моем животе?

Забыла заложить уголок на странице, на которой остановилась. Вот бы кто-то сделал так со мной: тогда я бы знала, где я и откуда мне продолжать свою историю.

Мы много читаем: любим героев и носим их в своих головах, продолжаем их историю, но уже с нами самими в главной роли.

Отец и мать никогда не обнимаются, возможно, потому, что от объятий секреты могут приклеиться к другому человеку, как вазелин. Поэтому и я никогда не обнимаюсь: не знаю, какие из своих секретов я готова отдать.

– Что такое любовь? Я задумываюсь на мгновение, а затем говорю:– Когда наша нерелигиозная бабушка готовила «адвокат», он получался густым и золотисто-желтым. Чтобы он был вкусным, нужно было добавлять все ингредиенты в правильном порядке и в правильной пропорции.– «Адвокат» гадкий, – говорит Ханна. – Потому что тебе еще предстоит научиться любить его. Сперва и любовь тебе не понравится, но потом она станет лучше на вкус и слаще.

По словам учительницы, любви зрительный контакт не требуется – прикосновения более чем достаточно. Тогда мне стало интересно, как это будет называться, когда отсутствует и то и другое: зрительный контакт и осязание.

– Мы – потрепанные книги без обложек, поэтому никому непонятно, о чем мы,

Я легла на холодную землю, положив руки вдоль тела, смотрела, как отец разматывает рулетку, растягивает ее рядом со мной, и думала: если отрубить у кровати ножки и убрать матрас, то можно легко превратить ее в гроб.

– Знаете, в чем дело, дорогие жабы? Вы должны использовать свои силы. Если вы не можете так же хорошо плавать и высоко прыгать, как лягушки, то должны стать лучшими в чем-то другом. Например, вы очень хорошо умеете сидеть, лягушке с вами не сравниться. Вы сидите так неподвижно, что выглядите как комки грязи. А еще можете хорошо копать, нужно признать. Мы всю зиму думаем, что вы исчезли, но вы просто сидите в земле под нашими ногами. Мы, люди, всегда на виду, даже если хотим быть невидимыми. А в остальном мы умеем делать все, что умеете вы: плавать, прыгать, копать, но мы не считаем, что это важно, потому что обычно хотим того, чего сделать не можем, того, ради чего нужно долго учиться в школе, хотя я бы предпочла уметь плавать или копаться в грязи и просидеть в ней пару сезонов. Но, пожалуй, главное различие между мной и вами в том, что у вас больше нет отца и матери или вы с ними больше не видитесь. Как же это случилось? Они что, как-то раз сказали: «Пока-пока, щекастые ребята, теперь вы можете прожить без нас, а мы пошли»? Это произошло так? Или в один прекрасный июльский день вы пошли купаться, а они поплыли прочь от вас на листе кувшинки, все дальше и дальше, пока не скрылись из виду? Вам было больно? Вам больно до сих пор? Это может прозвучать безумно, но я часто скучаю по маме и папе, хотя и вижу их каждый день. Возможно, это как те вещи, которым мы хотим научиться, потому что пока не умеем их делать: мы скучаем по всему, чего у нас нет, – отец с матерью здесь, но на самом деле их нет.

– Обещайте, что это действительно останется между нами, дорогие жабы, но иногда мне даже хочется, чтобы у меня были другие родители, понимаете? – продолжаю я. – Родители, как у Белль, мягкие, как сливочный пирог, который только что вынули из духовки. Они долго обнимают ее, когда она грустит, напугана и даже когда она очень счастлива. Родители, которые выгоняют всех призраков из-под твоей кровати, из твоей головы и обсуждают с тобой итоги недели, как Диверчье Блок по телевизору, чтобы не забывать, чего ты добилась за эту неделю и обо что споткнулась, чтобы не споткнуться снова. Родители, которые тебя видят, когда с ними говоришь, – хотя мне и страшно смотреть в глаза другим людям, как будто их глазные яблоки – это красивые шарики, которые можно выиграть и проиграть. А скорбь – она как пустой мешочек из-под шариков. И не стоит забывать: родители Белль ездят в отпуск в далекие места и заваривают чай, когда она приходит домой из школы. У них есть сто разных вкусов чая, в том числе мята с лакрицей – мой любимый. Иногда они пьют его на полу, потому что так удобнее, чем на стуле. И они играют друг с другом, и это не превращается в драку. А еще они извиняются каждый раз, когда плохо поступают друг с другом. И вот что мне интересно, дорогие друзья, вы умеете плакать или просто идете поплавать, когда вам грустно? У нас, людей, есть слезы, но, может быть, вы ищете их снаружи, чтобы в них погрузиться. Но вернемся к вашим сильным сторонам, вот с чего я начала. Вы должны знать, какие силы хотите использовать и как. Я знаю, вы хорошо ловите мух и спариваетесь. Я нахожу последнее странным, но вы занимаетесь этим все время. И если вы больше не делаете то, что вам нравится, это неспроста. У вас жабий грипп? Тоска по дому или вы вредничаете? Я знаю, что слишком многого прошу, но если вы начнете спариваться, отец с матерью тоже могут начать. Иногда кто-то должен поступать правильно, показывать пример, как я всегда должна подавать пример Ханне, хотя лучше получается наоборот. Или вы пока только целуетесь? Белль говорит, есть четыре базы: поцелуи, обжимания, еще больше обжиманий, соитие. Мне нечего об этом сказать, я еще даже до первой базы не добралась. Хотя понимаю, что начинать нужно постепенно. У нас просто мало времени. Мать вчера не съела даже ржаной хлеб с сыром, а отец вечно угрожает, что уйдет. Вам также стоит знать, что они никогда не целуются. Никогда. Ну разве что на Новый год, когда бьет двенадцать. Тогда мать осторожно наклоняется к отцу, едва придерживая его голову, словно жирный яблочный пирожок, и прижимает губы к его коже, даже не издавая звук поцелуя. Понимаете, я не знаю, что такое любовь, но знаю, что она заставляет тебя высоко подскакивать, и с ней ты можешь проплыть дальше, чем видит глаз. Коровы часто влюбляются, а потом прыгают друг у друга на спине, даже самка с самкой. Так что нам надо что-то делать с любовью здесь, на ферме. Но, честно говоря, глубокоуважаемые жабы, я думаю, что мы закопали себя в землю, несмотря на то что сейчас лето. Мы глубоко в грязи и некому нас вытащить. А у вас есть бог? Бог, который прощает, или Бог, который все помнит? Я не знаю, какой Бог у нас. Может, он в отпуске или тоже сам себя закопал? В любом случае он не по этому вопросу. Кстати, о вопросах, жабы. Сколько их поместится в ваших маленьких головах? Я не очень хороша в математике, но думаю, около десяти. Тогда можно подсчитать, сколько вопросов поместится в моей голове, если в нее влезет сто ваших, и сколько ответов, которые до сих пор не отмечены галочкой. Сейчас я положу вас обратно в бидон. Извините, но освободить вас не могу. Я буду скучать, и кто, кроме вас, будет присматривать за мной во сне? Обещаю, что однажды отвезу вас на озеро. Тогда мы поплывем вместе на листе кувшинки, и возможно, только возможно, я осмелюсь даже снять пальто. Хотя мне и будет неудобно какое-то время, но, по мнению пастора, неудобство – это хорошо. Мы реальны, пока чувствуем неудобство.