Отец медленно выздоравливал после тяжелого ранения. Днем рабы переносили его из темной спальни в комнату с окном, и отец лежал, согревая над жаровней руки, и выслушивал рассказы рабов о том, что творится в Городе, о проскрипционных списках и новых законах Суллы.
Утром на форуме теперь вывешивали проскрипционные списки. Сотни имен отверженных, кого теперь можно убивать, как бешеных собак. Каждый искал свое имя, радовался, если не находил, и, переведя дыхание, начинал оглядываться по сторонам – нет ли рядом объявленных вне закона. И вдруг замечал: стоит! Спрятав лицо, натянув полу тоги на голову, якобы укрываясь от ветра и пыли. И бочком так бочком принимался протискиваться сквозь толпу, не выдерживал и кидался бежать. А следом уже неслись охотники, чтобы настигнуть в ближайшей улице и перерезать беглецу горло.
Клодий видел, как сосед прятался под грудой черепицы, привезенной для стройки. Но его нашли, и, пока черепицу разбирали, слышался истошный визг, будто резали свинью. А потом центурион взмахнул мечом, и визг прекратился.
Гости, приходя к отцу, рассказывали ужасные вещи: на форуме выставляли отрубленные головы, а неподалеку грудами сваливали конфискованное добро – ложа убитых, их пурпурные ткани и скульптуры. Бюсты проскрибированных разбивали, восковые маски давили кальцеями или бросали в костер. Воск плавился, лица превращались в грязно-желтые лужицы. Людей не просто убивали – навсегда стирали из памяти целые роды.
Публий с братьями бегали смотреть на отрубленные головы, хотя отец запретил это делать. А Зосим, напротив, если его посылали в лавки, всегда обходил стороной ростры, к которым прибивали головы.
Помнится, Публий однажды утром стал просить отца отдать ему Зосима.
– Зачем? – спросил отец.
Тусклый свет падал сквозь дверной проем, светильник не горел, но даже в полумраке было видно, как отец похудел, – лихорадка истрепала его и превратила в обтянутый кожей скелет.
– Пусть Зосим будет моим! Только моим! – потребовал Публий.
– Вообще-то я хотел, чтобы Зосим принадлежал Гаю. – Отец задумался. Публию показалось даже, что он улыбнулся. – Но если уговоришь брата, Зосим твой.
И все? Такая малость? Уговорить! Публий свинцовым снарядом из пращи вылетел из спальни. Не успело вытечь и четверть клепсидры, как дом огласился криками и визгом. Когда челядь сбежалась на шум, выяснилось, что Гай и Публий тузят друг друга в перистиле. И хотя Гай был старше и крупнее, Публий одолевал. Но все же Гай сумел стряхнуть брата – разница в двадцать фунтов кое-что да значила. Но Публий, вместо того, чтобы подняться, змеей скользнул по мраморному полу и впился Гаю зубами в икру. Укушенный так завизжал, что почудилось – сейчас рухнут перекрытия в доме. И тут Гай увидел, что отец стоит на пороге и смотрит на сыновей. Крик тотчас оборвался, лишь слезы катились по щекам мальчишки. Отец походил на призрак, бежавший с берегов Стикса, – лицом белее своей белой туники; с запавшими щеками, небритый.
– Ты – бешеный упрямец, Публий, – проговорил отец тихо. – Зосим – твой. И отпусти Гая, а не то я велю послать за конюхом, чтобы тебе разжали челюсти клещами.
Публий наконец разжал зубы. Рот его был полон крови.
«Бешеный!» – дразнил его с тех пор брат Гай.
Кличка так за Публием и осталась.
Катилина погиб, сражаясь с войсками сената. С ним была лишь кучка сторонников, он вступил в бой без надежды на успех. Луций Сергий Катилина стоял в центре, впереди, рядом с орлом [53], по преданию, тем самым, что находился в войске Гая Мария во время войны с кимврами. Катилина был неукротим, как всегда. Прекрасный боец, в рукопашной ему нет, вернее, не было равных. Его, смертельно раненного, нашли далеко от всех, среди вражеских тел.
Если Цезарь хотел узнать, готовы ли римляне сражаться за безнадежное дело, то теперь он получил ответ, и ответ дерзкий.
Да, готовы.
Клодий вышел из дома уже после полудня. Патриция сопровождали два клиента, у каждого на кожаной перевязи висел через плечо меч; рукоятки задиристо топорщили толстую ткань плащей. Сам Клодий был в тоге и без оружия.
На улице его поджидали: едва он переступил порог, как к нему кинулась девочка, если судить по одежде и манерам – служанка. На самом деле она была уже взрослой – лет пятнадцати или шестнадцати, но маленького роста и худенькой. Девушка вложила Клодию в ладонь вощеные таблички. Патриций глянул на печать и торжествующе изломил бровь. Прочитав послание, несколько мгновений смотрел куда-то мимо служанки и улыбался.
Потом тряхнул головой, глянул на девушку все так же торжествующе и сказал:
– Передай два слова: «Я буду».
– А письмо? – шепнула она, косясь на клиентов.
– Что – письмо?
– Домна просила его вернуть.
Ногтем Клодий стер несколько слов на воске, после чего вернул таблички посланнице, прибавив серебряный денарий.
– Не подведи меня, Абра! – шепнул в розовое ушко.
Девушка покраснела, обещающе улыбнулась и вприпрыжку унеслась по улице, будто, в самом деле, была еще малым ребенком.
– Идемте, скорее! – повернулся Клодий к клиентам. – Час далеко не ранний.
– Куда нам торопиться, позволь узнать? – спросил клиент Гай. Слова он выговаривал нечетко: его губа, разбитая пару дней назад в драке, только начала подживать. – Уж не на праздник ли Доброй богини? – Он захохотал, находя шутку удачной – на таинствах Доброй богини присутствовать мужчинам строжайше запрещалось.
– А ведь точно, сегодня же Бона деа! – подхватил второй клиент. – Женщины собираются в доме претора Цезаря в Субуре, как я слышал. Хоть бы одним глазком поглядеть, что они там вытворяют.
– Я, кстати, свою конкубину[54] расспрашивал, хотел узнать, что там происходит, а она молчит, и ни гу-гу, хотя обычно трещит без умолку. У меня такое чувство, – Гай понизил голос, – что она ничегошеньки не помнит. Такое может быть?
– Не может, – отозвался Клодий. – Им просто стыдно рассказывать, что там творится. Если не веришь, спроси у Цицерона, мы к нему как раз направляемся.
– Цицерон, что, баба? – еще громче заржал Гай.
– Нет, но он утверждает, что знает все на свете.
Цицерон только что купил дом у богача Красса.
Дома на Палатине в тот год стоили безумно дорого. Цицерону казалось, что после этой покупки все его осуждают и все завидуют – одновременно.
Привратник, похожий на большого лохматого пса, открыл перед гостями дверь. Атрий украшали четыре колонны, по краю отверстия в потолке шел узорный фриз. На зиму отверстие затянули тентом, и потому в атрии было темновато. Но даже в полумраке сиял золотом шлем статуи Минервы.
Едва гости явились, как в атрий вышла Теренция. За ее спиной маячила служанка с трехлетним Марком на руках. Малыш был занят: он пыхтел от старания, пытаясь сорвать с шеи золотой амулет.
– Рано что-то вы пожаловали, доблестные мужи, – проговорила матрона с издевкой в голосе. – Обед у нас подают только после захода солнца – у мужа плохой желудок, и он заботится о своем здоровье, в отличие от беззаботных гуляк, которые готовы набивать брюхо с утра жирными колбасами и ветчиной.
– Нет, нет, ни кусочка ветчины! – запротестовал Клодий. – Я с клиентами ел лишь вчерашний хлеб да пил воду из Теплого акведука. И потом, я тоже очень беспокоюсь о желудке и не возьму в вашем доме в рот ни крошки. Но мои спутники не прочь чего-нибудь перехватить. Как насчет вина и лепешек с сыром? По-моему, с кухни тянет именно сырными лепешками.
– Я же сказала: у нас утром не готовят. А сырный пирог подают на десерт. Никто не начинает обед с десерта.
– Так пусть хоть дадут яиц, испеченных в золе!
Теренция не ответила и удалилась, всем своим видом показывая, что ни лепешек, ни вина, ни яиц гости не дождутся. Не то чтобы гости были голодны, но беседа всегда приятна, если хозяин велит принести кувшин хорошего вина – хиосского или фалерна.
– Врет, причем бессовестно, – подвел итог проигранной дискуссии клиент Гай. – Вот поэтому я и не женюсь – чтобы на своей собственной кухне не красть хлеб с сыром.
– Ну да, пока ты воруешь на чужих.
Клодий и его спутники миновали атрий и, отдернув занавеску, ввалились в таблин. Марк Туллий отложил папирусный свиток и приподнялся на ложе, опершись локтем на подушку. Консуляр[55] изрядно располнел за последний год, наметился второй подбородок, и вокруг рта появились мясистые складки. Впрочем, эта дородность ему шла, скрадывала провинциальную суетливость. Красивая голова Цицерона чем-то напоминала львиную морду, что украшала бронзовый подлокотник. Секретарь Тирон расположился на низкой скамеечке и записывал на вощеных дощечках замечания хозяина. Бронзовое стило в его пальцах так и летало.
– А, Публий, друг мой, что же так редко заходишь? – радушно встретил гостя Цицерон. – Я как раз редактирую мои речи против Катилины для издания. Не только сенаторы, что были в тот день на заседании в храме Согласия, а весь Рим должен узнать, что именно я своим мужеством и бдительностью спас Республику от преступников. Мне приходилось надевать панцирь под тогу, ибо жизни моей угрожала нешуточная опасность.
Нетрудно было разгадать замысел консуляра: едва опасность миновала и пугающие слухи улеглись, как зазвучали голоса, осуждающие казнь сторонников Катилины. Так что Марк Туллий спешил оправдаться.
– Тебе и сейчас угрожает опасность. – Клодий уселся в плетеное кресло, его спутники – на бронзовую скамью для двоих. – В такие дни особенно ценится помощь друзей.
– Ах, Публий, Публий! Настоящих друзей у меня слишком мало. Разве что ты, да еще Помпоний. Остальные лишь притворяются друзьями и не ценят оказанные благодеяния. А ведь я спас их всех, с их имуществом, женами, детьми. И что же, от многих я слышу доброе слово? Приходится самому заботиться о славе. Помпея в те памятные дни не было в Риме, но он непременно должен узнать о моем мужестве при подавлении заговора. Я намерен выступить в присутствии Помпея с речью о моем консульстве.
– Зачем? – Клодий удивленно приподнял бровь.
Вопрос обескуражил Цицерона. Уж не насмешничает ли Публий Клодий? Цицерон глянул на молодого человека с подозрением. Тот был совершенно серьезен. Разве что глаза… Но по глазам Клодия ничего не понять – в них всегда дерзкий вызов и затаенная насмешка. Даже какого цвета они – не разберешь, то ли светлые, то ли темные. Глаза мудреца и подлеца одновременно.
– Помпей Магн больше солдат, нежели политик, но его мнение ценится высоко в Риме, – заметил Цицерон.
– Марк, да ты трусишь! – рассмеялся Клодий. – Что с тобой?
– Я чувствую себя таким одиноким, – признался консуляр. – Вокруг столько злобы. Знаешь, какой день самый счастливый в моей жизни? Да-да, тот декабрьский день, когда я подавил заговор. Рим на мгновение стал единым, как всегда в час опасности. Но тот час миновал, и вновь все смотрят друг на друга волками, думают лишь о деньгах и подличают, подличают…
Цицерон внезапно замолк.
– Говори! – попросил Клодий. – Я люблю слушать, когда ты так говоришь.
– Да что там! – Цицерон махнул рукой. – Надеюсь, боги, покровители этого Города, вознаградят меня за мои заслуги.
Секретарь тем временем продолжал писать, как будто и не было никакого разговора в таблине. Клодий приметил это, подался вперед и вырвал из рук Тирона табличку и стило. Попытался прочесть написанное, но не смог: вместо привычных латинских или греческих букв на воске змеились незнакомые закорючки.
– Что это?
– Мой шифр, доминус. Для быстроты записи. Значков много, пятьдесят шесть тысяч, зато я успеваю записывать за говорящим почти дословно.
– Не надо за мной записывать! – Обратным концом стила Клодий разровнял воск. – Я сам излагаю свои мысли. Так надежнее.
– Мой Алексид, оставь нас. У нас будет очень важный разговор, ведь я угадал? – Цицерон понимающе улыбнулся.
– Разумеется.
– Тирон, пусть подадут нам вина. Скажи, что доминус велел. – Цицерон повысил голос, но было сомнительно, что приказ исполнят. Теренция наверняка распорядилась не открывать погреб. На кухне слова «доминус велел» – пустой звук. Теренция хорошо помнила, какое приданое она принесла в дом супруга.
– Есть одно дело, которым я хочу заняться немедленно. С надеждой на твою поддержку, – сказал Клодий.
– Так о чем же речь? А, подожди, подожди. Послушай вот это! – Цицерон схватил со стола свиток и развернул. – Какие замечательные выражения, оцени: «Я уже давно увидел, что в государстве нарастает какое-то страшное безумие, и понял, что затевается и назревает какое-то зло, неведомое доселе…» Ну, как? Это моя «Четвертая речь против Луция Сергия Катилины».
– Какая жалость, что сам Катилина эту речь не слышал!
Цицерон пропустил мимо ушей ехидное замечание.
– Так вот, о моем деле, – продолжал Клодий. – Хочу выставить свою кандидатуру в народные трибуны.
Цицерон изумился:
– Но ты не имеешь права! Народным трибуном может быть только плебей.
– И что?
– Ты из патрицианского рода! – В голосе Цицерона прозвучала несмываемая зависть.
– Плебеи давным-давно заседают в сенате и становятся консулами. Почему бы патрицию не стать народным трибуном? А мое происхождение… Ничего не стоит переделать меня из патриция в плебея, раз я этого хочу. Я просто-напросто откажусь от своего патрицианского звания и объявлю себя плебеем.
– Не получится. Ты можешь стать плебеем только путем усыновления. А это совсем не просто. Для усыновления взрослого человека требуется издание специального закона с участием понтификов. Столько формальностей…
– Их можно преодолеть, – улыбнулся Клодий. Запас лести и терпения у него заканчивался. – С твоей помощью.
– Разумеется, многие помнят, что мое консульство оказалось спасительным для римского народа. И все же твое дело безумно сложное. Где же Алексид? – вздохнул Цицерон. – Боюсь, Теренция не пустит его в погреб. Милая женушка слишком печется о моем здоровье.
Кожаная занавеска таблина заколыхалась, и Тирон внес кувшин и четыре чаши.
– Я не стал обращаться к виночерпию, а сам разбавил вино, – пояснил секретарь.
– Мой Алексид, ты умница! – воскликнул Цицерон. – Он, кстати, сортирует все письма, хранит черновики и корреспонденцию, которую я получаю. Готовит к изданию.
– Посмертному, – фыркнул Клодий, и надо сказать, что Цицерону не очень понравилась шутка.
– Я подумаю о твоих словах, – отвечал Цицерон, нахмурившись. Фраза вышла еще более двусмысленная, чем у Клодия.
– Да нечего тут думать, надо действовать. В народном собрании меня любят, я без труда выиграю выборы.
– Зато сенат относится к тебе настороженно.
– Насколько я помню, ты сам говорил, что сенат – это сборище твердолобых равнодушных лентяев. Так зачем перед ними заискивать?!
– Но почему именно народным трибуном? Ведь тебя избрали на следующий год квестором.[56]
– Власть народного трибуна огромна. Моя тетка была замужем за Тиберием Гракхом. Так что я, можно считать, наследник Тиберия и Гая Гракхов.[57] Кому же еще быть народным трибуном, как не мне!
– Гай Гракх – бунтарь и ниспровергатель. Незачем ему подражать.
– Кому же можно подражать?
– Катону.
– Катону? Которому из них? Катону-Цензору или его потомку, тому, что уговорил тебя казнить пятерых римских граждан без суда?
Красивое полное лицо консуляра обмякло, губы дрогнули.
– Я спасал Республику, – заявил он, но без прежней уверенности.
В этот миг на Цицерона навалилось ощущение пустоты и безысходности, кто-то невидимый и злобный жарко дохнул в шею, будто готовился вонзить зубы. Знаменитый оратор вдруг увидел себя на форуме перед трибуной, с которой так часто выступал. Прямо перед ним на стене трибуны, как раз между двумя рострами, была прибита отрубленная голова. Цицерон вгляделся. О, боги! Это была его собственная голова, с растрепанными волосами и небритыми щеками, из полуоткрытого рта вывалился позеленевший язык. Цицерон поднял руки и понял, что головы у него на плечах нет…
Консуляр резко дернулся и очнулся. Неужели он заснул на миг и видел ужасный сон?
– Мы с тобой друзья, Марк Туллий! – услышал он будто издалека голос Клодия. – Раз мы друзья, то должны обмениваться друг с другом благодеяниями. Помни, что теперь твоя очередь: я спас тебе жизнь год назад!
Марк Туллий кисло улыбнулся.
– Твой род – один из самых знаменитых, Клодий. И ты хочешь его покинуть. Это же безумие!
– Нет, это не безумие! – Клодий вскочил и чуть не опрокинул одноногий столик. – Не безумие! Я не цепляюсь за мелочи и не страдаю тщеславием. Мне плевать, буду я именоваться патрицием или плебеем. Я хочу быть народным трибуном. А ты, сиятельный, должен мне помочь!
– Мой друг Клодий! – покачал головой Цицерон. – Ты слишком юн и не понимаешь, что нельзя разрушать древние традиции. Традиции, как канаты, удерживают нашу Республику… – Цицерон замолчал.
– От падения, – подсказал Клодий. – Ты ведь это хотел сказать? «От падения». Но и от движения вперед – тоже. Марк Туллий, мы с тобой должны освободить колосс от лишних пут. Пусть он движется, пусть живет. Марк Туллий, помоги мне, я помогу тебе, и…
Цицерон отрицательно покачал головой:
– То, что ты предлагаешь, невозможно. Я не могу разрушать Республику. Это слишком больно.
– Да о чем ты болтаешь! О чем! – Клодий схватился за голову. – Это же формальность! Мне надо стать народным трибуном, значит, я стану плебеем. И что же, после этого у меня будут другие глаза, уши, волосы, я стану трусливее или смелее? Это пустая формальность. Я даже имени не поменяю.
– Тем более.
– Да чтоб тебя Орк сожрал! – в сердцах воскликнул Клодий и выбежал из таблина. Вслед за ним выскочили и его клиенты.
С хозяином остался лишь верный Тирон.
– Доколе! – воскликнул Цицерон и, взяв чашу из рук Тирона, сделал несколько жадных глотков. – Доколе… – повторил он, но уже тихо и растерянно. Разбавленное вино в чаше плеснулось и едва не пролилось.
– Хорошее начало для речи. – Секретарь вновь примостился на своей скамеечке, тщательно разровнял воск на дощечке, изготовил стило.
– Да, да, я помню. Когда я воскликнул «Доколе!», сенаторы прямо-таки вздрогнули. – Цицерон провел ладонью по лицу. – Что скажет обо мне история через шестьсот лет? Я боюсь этого больше, чем пересудов современников. Как бы через эти шестьсот лет заслуги Помпея не показались выше, чем мои! – Тирон изобразил на лице крайнее недоумение. «Как можно такое подумать?!» – так и кричали его изломленные брови. – О да, я славолюбив, приятно знать свои недостатки, – извинительно улыбнулся Цицерон. – Хотелось бы еще при жизни насладиться своей скромной славой. – Он вновь взял со столика свиток. – Хочет стать плебеем! Потомок Клавдия Слепца – плебей! Вот мерзавец! – В голосе консуляра невольно прозвучало восхищение.
О проекте
О подписке