С тем, что лежало сейчас в кладовых, мы могли без хлопот прожить не то, что несколько лет – пару десятилетий. Но десятая часть поедет к государеву двору, в столичные житницы, половина будет продана на ярмарке, много заберут и степняки, привезя на обмен баранину, конскую пахучую колбасу, дубленые шкуры, шерсть, кожи и так необходимую нам соль, добываемую ими в своих соленых озерах.

У нас в волости почти не было пастбищ, в полях везде росли пшеница, овес, рожь, ячмень. Были целые поля подсолнухов и кукурузы. Отдыхающие от пахоты и сева угодья выкашивались.

Конечно, в каждом хозяйстве была своя корова или коза, но не для мяса – только для молока. Мясо мы закупали у соседей по необходимости, засаливали, либо складывали в ледники. Да и более мы привыкли к дичине, к птице и рыбе, чем к говядине и тем более баранине.

Может показаться, что всё лето мы работали, не разгибая спины, почти без отдыха. Это, конечно, не так. Были и охоты, на которые традиционно съезжались ближние соседи с женами и детьми. Тогда у нас возле дома ставились прямо во дворе шатры наподобие степных и туда сносились лишние перины, подушки и покрывала. Мужчины ночевали в них, большинство женщин и детей тоже. В доме размещали только малышей или слабых здоровьем.

Ночевали в шатре и мы со Славкой, и с нами несколько молодых женщин – и пресловутая Агнешка, и еще несколько соседских дочек и жен. С Агнешкой я пыталась было поговорить, но сама не поняла, как у меня в руках оказалось несколько новых книг, да еще и с картинками.

Из девушек я была самой старшей, остальным и восемнадцати не было.

Но и я была невестой, так что стыдиться мне было нечего. Напротив, молодые жены пытались со мной уединиться и рассказывали такие подробности семейной жизни, что я только ахала и краснела. Большинство вещей я уже знала из книг, но не верила, что такое происходит и в супружеских спальнях. Оказывается, я в свое время вела себя как монашка, довольствуясь торопливыми поцелуями и поспешными ласками в темноте. Пожалуй, я бы хотела испробовать все те вещи, о которых узнала.

Жаль только, что пока никакой возможности не было. Хоть Волчек и был почетным гостем на охоте, мы виделись очень мало. Едва и успели обменяться парой поцелуев в темном углу. А ночью, когда казалось бы, я могла бы и улизнуть к нему, за мной зорко следила Славка. Роли поменялись. Теперь она была моей дуэньей, а я – развратной девицей, только и думающей о мужских объятьях.

Охота окончилась, гости разъехались, а я осталась в смятении и грусти. Оставшись в одиночестве своей спальни, я жадно глотала Агенешкины романы, а потом поутру просыпалась в поту и с отчаянно колотящимся сердцем.

Мне уже было мало кратких свиданий с Митрием по воскресеньям, мне хотелось гораздо большего. Я едва сдерживалась, чтобы не затащить его в спальню, толкнуть в кровать и сделать с ним всё то, что мне снилось в этих постыдных снах.

Волчек или не замечал, или специально меня дразнил, но больше не было у нас поцелуев, кроме как скромного поцелуя руки. Было обидно, и в один день я приветствовала его очень сухо и весь обед молчала и в его сторону не смотрела.

Маневр удался. Он попросил у отца дозволения отпустить меня с ним до реки, а дальше он поедет сам. Линд пыталась было возразить, но под взглядом отца замолчала. Отец дозволил.

Некоторое время мы шли рядом. Уже смеркалось, и вечер был свежий, на луга вдоль реки ложился туман.

– Я чем-то обидел тебя, Милослава? – спросил, наконец, он.

Я молча поглядела на него и поплотнее укуталась в шаль.

– Ты не любишь меня больше? – остановился Волчек.

– Что ты думаешь о Славке? – спросила я.

Хоть сестра, казалось, успокоилась и смирилась с моей свадьбой, но я знала, как она плакала ночами и слышала ее детские молитвы.

– О твоей сестре? – удивился он. – Ну… хорошенькая девочка. А что я должен о ней думать?

– Она очень влюблена в тебя, – сказала я. – Давно.

– И что? Мало ли кто в меня влюблен, – пожал плечами оборотень. – Я ее знать не знаю. Да она совсем ребенок!

– Ей шестнадцать, – сообщила я. – Она вполне взрослая девушка.

– Я не понимаю, зачем ты мне это говоришь, – начал сердиться Митрий. – Я женюсь на тебе, а она мне неинтересна.

– Возможно, тебе бы стоило жениться на ней.

Он отпустил повод коня, схватил меня обеими руками и уткнулся носом мне в шею. Я знаю, что во время брачной ночи он прокусит это место, поставив на мне свою метку. Оттого-то каждый раз он и целовал меня там – то ли примерялся, то ли постепенно приучал меня к этой мысли.

– От тебя не пахнет другим, – пробормотал он, касаясь удлинившимися клыками моего плеча.

Я вдруг осознала, что он едва сдерживается, чтобы не укусить меня прямо сейчас.

– У меня нет другого, – отвечала я, замерев. – Но возможно, я тебе больше не нравлюсь?

Он шумно втянул воздух, а потом взял мою руку и потянул вниз, положив ее ниже своего пояса.

– Ты не понимаешь, – прошептал он. – Я схожу с ума от невозможности немедленно сделать тебя своей. Я боюсь к тебе прикасаться.

Замерла, прекрасно понимая, что одно дело – позволить жениху чуть больше, чем следовало, и совсем другое – набрасываться на него как мартовская кошка.

Он так и не поцеловал меня. Оттолкнул от себя, вскочил на коня.

– Я больше не приеду до свадьбы, – крикнул он. – Не могу так.

– Стой, – сказала я непонятно зачем. – Обещай мне… если что-то со мной случится, ты женишься на Славке.

– Ты с ума сошла? – сухо спросил Волчек. – Ничего не случится.

– Обещай.

– Ладно, – вздохнул он. – Обещаю, что если случится что-то, отчего ты не сможешь выйти за меня замуж, я возьму в жены Славку. Довольна?

Он сжал бока своего коня и умчался прочь. Я побрела домой. Самые мрачные предчувствия обуревали меня.

Таман.

Я точно знала, что он здесь, в нашей волости. Он не приехал повидаться со мной, но это и не удивительно. Отец наверняка запретил. Как запретил мне ездить на традиционный торг со степняками, взяв на этот раз с собой Славку. Славке, а не мне дарили цветные бусы, Славку, а не меня катали на лучших лошадях и угощали горячими лепешками. Впрочем, сейчас меня это вовсе не расстроило.

Я чувствовала, что он где-то рядом. Мне порой казалось, что я ощущаю на себе его взгляд. Даже сейчас. Особенно сейчас. Я уверена, что он следит за мной. Видел и разговор с Волчеком, да и слышал его. Мы голосов не сдерживали. И сейчас я думала про себя, что я последняя тварь. Он слышал про Славку. Я подготовила ему путь и прикрытие.

Разве может порядочная девушка думать о двоих мужчинах сразу? Разве может любить… ну пусть не любить, любовь – слишком сильное слово – мечтать о двоих? Я готова была принять как мужа и степняка, и оборотня. Я, пожалуй, даже не могла решить, кто из них мне милей.

Что я сейчас сказала Митрию? Для кого я это сказала: для Славки? Или для себя? Прозвучало это словно «Эй, Таман. Я не так уже и хочу замуж за Волчека. Пусть он женится на Славке, если ты вдруг меня сподобишься украсть».

Впрочем, нет. В тот момент я думала только о слезах в глазах сестры. Митрий хорош, мне он нравится, но если ничего не сложится – я не буду долго переживать.

Я тряслась как осиновый лист, в каждый момент ожидая нападения, но не могла не думать о степняке. Все-таки я была в него немного влюблена. Или не немного. Первая любовь – она, наверное, никогда из сердца не выветрится.

Внутри словно узел завязан, я вздрагиваю от каждого шороха, иду, стараясь не сорваться на бег. Не мчусь домой со всех ног только потому, что боюсь упасть и сломать ногу перед свадьбой – тропинка через луг не самая ровная.

Ближе к дому меня встречает отец, сказав, что вышел прогуляться. Хорошо, что темно и он уже не увидит мои, вероятно, безумные глаза. Поднявшись в свою комнату, я свернулась калачиком на кровати и позволила, наконец, себе заплакать.

Не хочу замуж!

Не хочу ничего менять в жизни!

Хочу целоваться с Волчеком в конюшне. Хочу танцевать с Таманом. Хочу хозяйничать в доме отца, где всё знакомо, всё понятно, где меня уважают. И детей не хочу – это больно и страшно. А у оборотней принято рожать много детей. У степняков тоже.

Так и заснула в платье, даже не укрывшись одеялом.

Следующим утром я была совершенно разбита. Сказалось вчерашнее напряжение. На Волчека осталась обида. Оказывается, ему так просто заявить – я больше не приеду. И всё. А как буду чувствовать себя я – плевать. Такая же невнятная обида и на степняка. Шла ведь вчера одна, да ночью. Мог бы и показаться!

Все это было так нелепо, что я даже посмеялась над собой. И чтобы хоть как-то стряхнуть эту сонную хмарь, решила прокатиться на Снежке.

Сбор зерновых закончился, и отец сейчас дома, а дома он обычно спит до полудня. Все ходят тихо-тихо, чтобы его не встревожить. Вот и я тихо-тихо умылась, надела юбку с разрезами для верховой езды, схватила на кухне пару яблок – для меня и для Снежки – и вывела свою девочку за околицу. Когда поля стоят пустые, убранные, ездить на лошади – самое милое дело. Просторно, широко, можно и галопом промчаться, прыгая через канавы. Снежка – лошадь выученная, мне с ней легко и весело.

Я нисколько даже и не удивилась, увидев вдалеке небольшую фигурку всадника на коне. Колдуна я признала сразу – второго такого жеребца в наших краях нет. Засмеялась радостно – приехал! Пустила Снежку в галоп, пытаясь ускакать от Тамана. Знаю, чувствую – ему нравится догонять, ловить, покорять, это в его крови.

Иногда мне кажется, что женщины легко читают мужчин и, если захотят, то к любому подберут ключик. Оборотню нравится покорность – с ним я тиха. Таману по душе охота – пусть!

Догнал он меня довольно скоро, догнал и рывком сдернул с седла, усадив перед собой. Он делал так и раньше, да только я была еще совсем девчонкой, и ростом меньше, и не в пример легче.

Я испугалась, вскрикнула, стала вырываться – неужели прямо сейчас увезет? Я думала, сначала поговорим. Он заговорить не дал, сразу принялся целовать меня.

– Минем, – говорил он между поцелуями. – Минем шабаки.

«Минем» я догадалась – моя. Шабаки? Может, госпожа, может, любимая. Неважно. Потому что я не его.

Губы его были горячие, сухие, руки сильные, но я больше не испытывала каких-то чувств. Кроме клятого любопытства, конечно, но оно, как известно, до добра не доводит.

Даже обрадовалась – не такая уж я и порочная, как боялась. Оттолкнула степняка, прижала ладонь к его губам.

– Таман, я замуж выхожу. Отпусти меня, это неправильно.

– Ты будешь моя, – сверкнул он глазами.

Ой, мамочки! Все-таки я порочная. В животе от его слов ухнуло, голова закружилась.

– Отпусти меня немедленно! – вскинулась я. – Как ты смеешь!

А вот теперь хорошо, правильно. Кнесса я или крестьянка какая?

Усмехнулся, спустил с коня и сам спрыгнул. Зря, наверное. Он ведь ниже меня ростом. Сразу всё очарование момента рассеялось.

– Я украду тебя со свадьбы, – заявил степняк.

– Я не поеду с тобой. Я слово другому дала, – спокойно ответила я.

– Я никому слова не давал, – невозмутимо пожал плечами Таман. – Я долго ждал, Мила. Ждал, пока ты вырастешь. Ждал, пока ты поправишься после выгорания. Обещал твоему отцу, что не буду тебя тревожить – и не приезжал. Думал, выкину тебя из сердца. Не смог. Тебя одну я ждал, минем шабаки. Никто кроме тебя мне не нужен. Обещаю тебе – никаких других женщин в шатер не приведу. Ни жен, ни наложниц. Зачем мне другие, если есть ты?

Он неуловимым движением скользнул на колени передо мной, обхватил меня за ноги, прижался головой к моему животу. И почему-то стал для меня гораздо выше, чем когда стоял рядом. Таман что-то говорил на степном диалекте, быстро, зло. Я понимала лишь несколько слов – моя, ждал, шатер. Обычно степняки разговаривают на славском. Степной язык знают лишь старики. Что ж, вождь на то и вождь, чтобы уметь разговаривать с каждым из своего народа.

Наконец он замолчал и поднял лицо, смотря на меня. Наверное, ни один мужчина не глядел на меня с такой страстью, с таким желанием. Куда там оборотню до этих голодных глаз, до тяжелого дыхания, вздымающего блестящую от пота смуглую грудь? В его глазах я ощущала себя самой прекрасной женщиной на земле.

Таман некрасив. Его круглое лицо темно от загара и шершаво от ветра, нос приплюснут, глаза узкие, раскосые. Голова его обрита, как и положено хану, лишь немного черных волос на затылке, завязанных, словно лошадиный хвост. У него кустистые брови и морщины под глазами. Степняки иногда бывают красивы – высокие, гибкие, с одухотворенными лицами. Таман низкого роста, коренастый, очень мускулистый, с длинными руками и кривыми от вечной езды на лошади ногами.

Но сейчас он мне кажется невероятно красивым, даже острый запах пота и лошади мне нравится. Всё его тело дышит какой-то звериной страстью. Это вам не оборотень, который даже между поцелуями не теряет голову.

Стоит только дать намек, сказать полслова – и я стану его женщиной прямо сейчас. Но если я позволю – он не остановится. Он больше не отпустит меня. И я молчу, скрывая свои желания – а они есть. Его страсть захватила меня. Внутри головы словно студень, мыслей никаких – кроме одной. Вот бы почувствовать еще раз его губы на своих губах! Неужели мне все равно, лишь бы мужчина? Эта мысль охлаждает почище ушата ледяной воды. Мне до слез стыдно за себя.

Степняк чутко угадывает моё настроение, отпуская. Я опускаюсь на колени рядом с ним, смотрю в глаза как ребенку:

– Прости меня, – шепчу я. – Я дала слово. Я невеста другого.

– Скажи мне, что я тебе не люб, и я уйду и больше тебя не потревожу, – отвечает он, не сводя жадных глаз с моего лица.

Проклятое женское кокетство не позволяет мне обмануть. Я опускаю ресницы, ничего не отрицая, но и не обещая. Этого достаточно для нас обоих. Я словно дала ему разрешение. Он словно получил согласие.

Я не жажду жить в степном шатре, но богиня! как я не хочу потерять такую любовь! И как будто мне мало его мучений, я добиваю:

– Поцелуй меня один раз. А потом уходи навсегда.

На его лице торжество. Он выиграл этот раунд и получит награду. Осторожно, боясь меня напугать, он берет мое лицо в ладони, пробует губы на вкус, очень нежно, очень мягко.

Но это же Таман! Дикий степняк, привыкший брать, а не давать. И вот он уже целует так сильно, яростно, раздвигая мои губы языком, вторгаясь, почти насилуя. А я позволяю ему это. Я всё ему позволяю – и хватать меня за плечи, и тянуть за косы, и запускать горячие руки под блузку, стискивая грудь. Я порочная женщина, готовая отдаться первому встречному. Он очнулся сам, я так и не оттолкнула его.

Оторвался от меня, запрокинул голову и издал дикий, словно птичий, крик – крик победителя.

– Ты будешь моей, – говорит он утвердительно. – Ты уже моя. Минем шабаки.