– Вероятно, – ответил Манаф и продолжал: – Человек этот возвращался, когда мы расположились на возвышенности Балык-баш. Было решено заночевать там, окопались, развели костры. Исполкомовский посланник уверил Махача в мирных намерениях Гоцинского. К тому же повалил снег, поднялся буран. Махач дал приказ вернуться в Шуру, разойтись по домам.

– Хорошо сделал, – сказал Гаджи-Магома, – напрасная была затея. Не устояли бы вы против сил имама. Один проезжий рассказывал, что войска его в дженгутайских домах не помещаются, все сеновалы, буйволятники заняли.

– Сила у него большая, что и говорить, – пробормотал Манаф.

Когда первый луч солнца заиграл на матово-перистых рисунках замороженных стёкол, Манаф припаивал донышко медного кувшина.

– Идут! Идут! – донёсся в это время громкий крик с улицы.

Бросив на пол паяльник с кувшином и накинув старый кожух, Манаф выбежал на улицу. За ним последовали Гаджи-Магома, Абдулла и Джавадхан. Протяжные монотонные возгласы «Ла илаха иллаллах»^[9] с нарастающей силой доносились со стороны Дженгутайской дороги. С шумом стали распахиваться ставни окон, створы дверей и калитки. С заспанными лицами, с вытаращенными от удивления и испуга глазами жались горожане у стен домов, у ворот. Из города навстречу имаму с хлебом-солью вышла делегация от исполкома и богатых горожан. Вскоре вдали показалась тёмная движущаяся масса. Над ней на фоне синего неба и заснеженных гор гордо реяли зелёные знамёна ислама.

Первой вступила в город сотня всадников на великолепных конях. Чёрные черкески с серебряными газырями, высокие папахи, повязанные кусками белой материи. С плеч развёрнутым крылом ниспадали длинноворсные, широкополые андийские бурки. Оголённые лезвия шашек, как обрывки молний, сверкали, поднятые в руках. Цоканье копыт заглушалось звуками священного псалма – зикры. Это был головной отряд. За ним последовал второй. Отличные скакуны красочно одетых мюридов двигались, приплясывая под визгливые звуки зурны и сухую дробь барабана. Потом появилась пара рысаков, тяжело кативших фаэтон с откинутым верхом. В нём сидели двое, поразительно контрастные по внешности.

Один из них гигант в высокой папахе бухарского каракуля, обвязанной чалмой. Заняв почти всё сиденье, он утопал в меховой шубе, покрытой тёмным сукном. Широкое белое лицо, чёрные брови, тяжёлые веки над тёмной щелью полузакрытых глаз. Это был Нажмутдин Гоцинский. Откинувшись на спинку, он сидел неподвижно.

Рядом в высокой, как ассирийский тюрбан, папахе, тоже обвязанной чалмой, примостился низенький человек. Закутавшись в бурку, он, как диковинный птенец, нервно тряс головой; его выпуклые глаза глядели то с надменным самодовольством на простых смертных, то с собачьей покорностью на своего господина. Этого карликового роста духовного предводителя войск имама Гоцинского звали иронически шейхом Узуном-Хаджи, что означало «Длинный Хаджи». Узун-Хаджи был правой рукой имама.

Перед фаэтоном ярко разодетые нукеры туго натягивали уздцы кабардинских чистокровок. За фаэтоном на крупной серой лошади ехал великан. В вытянутой вперёд руке он держал знамя пророка, на котором была изображена звезда с полумесяцем.

– Вах! – с удивлением сказал Джавад, толкнув локтем в бок старшего брата. – Ты видишь?

– Вижу, – сухо ответил Манаф.

Джавад впился глазами в широкоплечего румяного черноусого седока. Морозный ветерок, теребя зелёное полотнище знамени, забрасывал его на зонт фаэтона.

– Это же Али-Кылыч! – воскликнул Гаджи-Магома.

Манаф, опустив голову, вошёл в мастерскую, боясь встретиться взглядом с известным борцом, который объехал почти всю Европу. А Джавад не отрывал от него глаз, пока Али-Кылыч не скрылся в рядах, ушедших вперёд.

За колонной замыкающих конников двигалась серая толпа оборванцев, с ног до головы закутанных в овчинные шкуры. Полуголодные фанатики, вооружённые дешёвыми кинжалами и дубинками, с перекинутыми через плечо пустыми хурджинами, входили в город. Когда хвостовые колонны подходили к базару, головной отряд от Церковной площади двинулся вниз по улице Аргутинской. Фаэтон имама остановился у здания исполкома.

Председатель исполкома после приветствий и обмена рукопожатиями любезно предложил Гоцинскому расквартировать отряды в южных и западных казармах города.

Шейх Узун-Хаджи успел пересесть из фаэтона на своего коня. Горделиво откинув назад несоразмерно большую по сравнению с туловищем голову, визгливым голосом командовал, направляя отряды в одну и другую стороны.

Фаэтон Гоцинского в сопровождении нукеров и нескольких лиц в офицерских мундирах, поднимая тучи пыли, подкатил к особняку известного в городе инженера Кваршалова.

…От Гаджи-Магомы Манаф узнал, что Али-Кылыч в последнее время жил с семьёй в Шуре.

– Если тебя интересует, могу показать дом, это недалеко от Церковной площади, почти рядом с особняком Абиссинского.

– Мы можем пойти к нему, – обратясь к брату, сказал Джавад.

– Зачем?

– За долгом.

– Нет, я не пойду. Порядочный должник сам разыскивает того, кому должен.

– О каком долге идёт речь? – спросил Гаджи-Магома.

Манаф объяснил ему, как, живя в Севастополе, одолжил борцу Али-Кылычу пять червонцев.

– Что ж, не мешает напомнить, – сказал старик.

– На эти вещи у меня есть свой взгляд, – решительно ответил Манаф.

Ярко светились в этот вечер окна одного из туринских особняков. Сквозь густую сеть белоснежных гардин виднелась большая керосиновая лампа с матовым абажуром, висящая над круглым столом. На столе были расставлены бутылки. Рядом с хрустальными бокалами струился в пепельнице дымок дорогих папирос. За столом, оживлённо беседуя, сидела группа офицеров.

Среди них особенно обращал на себя внимание высокий, стройный, с широкими плечами мужчина средних лет, с волевыми чертами смуглого сухощавого лица. Он часто поднимался из-за стола, сверкая чёрными глазами, оживлённо жестикулируя рукой, что-то рассказывал. Это был хозяин дома – полковник Магомед Сафаров. Кавалер четырёх Георгиевских крестов, прославившийся ещё в Русско-японскую войну, аварец из селения Кудали Гунибского округа, он был женат на русской. Образованный человек, сын зажиточного узденя, он был известен не только как отчаянный храбрец, но и как кутила. В этот беспокойный для жителей Шуры вечер ему было о чём побеседовать с друзьями. Несмотря на приглашение городских властей, на поклон к Гоцинскому он не пошёл.

– Ей-богу, этот арабист, возомнивший себя имамом, довольно смешон. Но не менее смешны пресмыкающиеся перед ним исполкомовцы, – рассказывал Сафаров.

– Да, но ты, Магомед, забываешь, что исполкомовцы, запутавшись в этой неразберихе, считают более благоразумным опереться на него как на силу, надёжную в борьбе с большевизмом, – перебил Юсуп Алибеков.

– А разве у нас нет сил? – Отвечая на свой вопрос, Сафаров стал перечислять: – Артдивизион с двумя батареями, шестнадцать орудий, двести пятьдесят человек прислуги – раз. Русский пехотный полк – два; две маршевые сотни 2-го конного полка – три; две маршевые сотни 1-го конного полка – четыре; целый гарнизон в тысячу четыреста штыков и сабель, не считая офицеров. Разве этого мало?

– Я вполне согласен, – сказал Алибеков. – Одним залпом из трёх орудий можно было рассеять мюридов Гоцинского, не допустив в город.

Сафаров задумался и добавил:

– Но тем не менее не надо забывать о сложных межнациональных отношениях в нашей стране. Задача – объединить силы для борьбы с общим врагом – большевиками. Пусть большевистская Россия живёт сама по себе, а наша горская республика сама будет решать свою судьбу.

Противопоставляя военную силу состоящую из регулярных войск, беспорядочному сброду имамистов, Сафаров был прав. Если бы не эта сила, властолюбивый Гоцинский одним мановением руки покончил бы с Шуринским исполкомом. Честолюбивый, он был польщён встречей и вниманием, оказанными ему исполкомовцами.

До начала съезда дагестанских представителей Гоцинский решил собрать у себя офицеров. Генерал Халилов, полковник князь Нухбек Тарковский, Алибеков, Сафаров и другие толпились в гостиной Кваршалова в ожидании имама. Им было сообщено, что достопочтенный имам не окончил трапезу.

Дверь в гостиную, наконец, широко распахнулась. В неё с трудом протиснул свою тушу Гоцинский и, сделав несколько лёгких кивков, профланировал мимо с медным кувшином в руках, направляясь в уборную.

Высокий, худощавый генерал Халилов, с заискивающей улыбкой, отвесив поклон в пояс, вышел во двор, вслед за Гоцинским.

– Ну, как ты смотришь на это? – обратился Сафаров с усмешкой к Тарковскому, кивнув в сторону Халилова.

Тарковский спокойно развёл руками.

– А я считаю это унизительным. Мне здесь делать нечего. – Сафаров направился к парадной двери.

За ним последовал Алибеков. Он догнал Сафарова на улице.

– Видел, до чего дошёл генерал? Перед кем?! Этот Гоцинский не мог справиться с ролью начальника Самурского округа и с треском был уволен губернатором.

Сегодня мы будем кланяться ему в пояс, а завтра он заставит башмаки на его ноги натягивать. И мы, офицеры, это терпим. Тьфу! – плюнул с раздражением Сафаров.

Алибеков шёл молча. Они направились вниз по Еврейской улице. В самом конце её жил Юсуп. Вдруг их внимание привлекли вооружённые солдаты, которые направлялись к пустующему зданию бывших кавалерийских конюшен, расположенных недалеко от дома Алибекова.

– Что это значит? – спросил Сафаров, с удивлением разглядывая серую толпу.

– Красногвардейцы, – ответил Алибеков и взволнованно продолжал: – Мне кажется, Дахадаев, Буйнакский и ещё кто-то вошли во двор.

– Значит, часть Петровского гарнизона большевики прислали для устрашения чалмоносцев, – заключил Сафаров.

В Петровске действительно стоял крупный гарнизон пехоты, артиллерии и матросов. Петровский Совдеп, в котором большевики, рабочие и солдаты имели решающее слово, опирался на эту силу. В этих полках, да и в Шуринском пехотном полку были созданы полковые комитеты.

После отречения Николая II от престола полки решили никому не присягать. Но те, что составляли гарнизон Шуры, невольно сделались опорой Шуринского исполкома. А те, что в Петровске, стали в основном на сторону большевиков. Но и те и другие в одинаковой мере могли оказать сопротивление имаму. Гоцинский знал об этом и потому ограничился, видимо, мирной демонстрацией своих сил. Приход красногвардейских частей из Петровска обрадовал население, ибо в них видели простые горожане надёжную защиту.

К полудню у здания городского театра собралась огромная толпа. Она запрудила все прилегающие улицы.

Люди выглядывали из окон, теснились на балконах. В толпе были Гаджи-Магома, Манаф, Абдулла и Джавад. По Аргутинской шли члены правительства, представители местной знати, интеллигенция.

Внимание Джавада особенно привлёк Махач Дахадаев. Он шёл в сопровождении русского мужчины, которого назвали Гоголевым. Они шли, улыбаясь, лёгким кивком приветствуя знакомых. То же самое они сделали, проходя мимо Манафа, что дало возможность Джаваду лучше разглядеть лицо Махача.

Имам Гоцинский, окружённый конными нукерами во главе с Узуном-Хаджи, важно развалившись на сиденье фаэтона, подъехал к театру. Фанатичный шейх, нервно мигая, вертел, словно на шарнирах, голову то в одну, то в другую сторону. Он думал, что народ встретит имама и его шейха возгласами приветствий. Но ничего подобного не случилось. Равнодушная толпа шуринцев, не скрывая обывательского любопытства, таращила глаза, раззявив рты, то на имама, сидящего в фаэтоне, то на шейха, казавшегося в седле меньше своей папахи. Быстро спешившись, два нукера помогли Гоцинскому выйти из фаэтона. Покраснев то ли от стыда, то ли от возмущения, не глядя ни на кого, он поднялся по ступеням. Нукеры последовали за ним. Джавад успел заметить, как спорхнул, словно воробей, с коня Узуна-Хаджи. В толпе его не стало видно.

– Вон Коркмасов, кумык из Кумторкалы, ты знаешь его? – спросил Гаджи-Магома, коснувшись руки Манафа.

– Знаю немного.

Джавад бегающими глазами смотрел на проходящих мимо, ища кумыка.

– Где Коркмасов? – спросил он, обращаясь к старику.

Гаджи-Магома указал пальцем в спину прошедшего мимо. Джавад, увидев человека в европейской одежде, воскликнул:

– А я подумал, что он русский.

Сказав что-то Гаджи-Магоме, Манаф отошёл в сторону. Джавад заметил его в толпе среди тех, кто пытался протиснуться в двери театра.

Время клонилось к полудню. Народ постепенно расходился.

Положение в городе было тревожным. Стало известно, что ночью были разграблены продуктовые и мануфактурные склады богатых торговцев и туринский пассаж. Частники бросились с жалобами в исполком. Там отметили, что ведётся расследование и поиск грабителей.

Утром в мастерскую Гаджи-Магомы пришли два человека. Один оказался рабочим кинжального завода Махача, второй – печатник Шуринской типографии. Пошептавшись с Манафом, ушли. Манаф, накинув ватную куртку, сунул за пазуху пистолет, последовал за ними.

Обеспокоенный Джавад побежал за братом. Шёл он держась далеко, стараясь быть незамеченным. Манаф подошёл к дому Махача, оглянулся по сторонам, видя, что никого нет, вошёл в калитку. Джавад продолжал стоять за углом, наблюдая издали. Через определённые промежутки времени один за другим заходили во двор люди. В смотровом окне чердака дома мелькнуло лицо человека. «Что это значит?» – подумал Джавад. Вокруг никакого шума, ничего подозрительного.

Вдруг со стороны шоссе показалась группа всадников. Они остановились недалеко от дома Махача, разделились на четыре группы, разъехались и стали на подступах к дому с четырёх сторон. Это были конники Шуринского гарнизона. Вскоре распахнулись ворота дома. Со двора выкатил фаэтон, в нём сидел Махач. Джавад узнал его. К фаэтону поспешил грациозно сидевший на лошади офицер. Наклонившись с седла, он о чём-то поговорил с Махачом. Махач пожал ему руку, фаэтон тронулся.

Мимо дома проскакало несколько всадников из войск имама. Прошла группа пеших чалмоносцев во главе с Али-Кылычем. Они покосились на кавалеристов гарнизона и прошли мимо. Долго ждал Джавад, но из ворот никто не выходил. Озябший и проголодавшийся, он вернулся в мастерскую, рассказал всё, что видел, Гаджи-Магоме.

– Значит, там что-то ожидается, – пробормотал старик.

Не вытерпев, Джавад ещё раз сбегал к дому Махача. Всё казалось спокойным. Конников не было. Через некоторое время возвратился Манаф.

– Где ты был? – спросил Гаджи-Магома.

Манаф стал рассказывать:

– Когда Гоцинскому и Узуну-Хаджи стало известно о речах, произнесённых Махачом в казармах, где разместились мюриды, имам и шейх пришли в ярость. Имам, вызвав к себе Али-Кылыча, сказал: «Нам стало известно, что этот унцукульский безбожник Махач, не ограничившись богохульством и антишариатскими выпадами на съезде, обошёл жилища наших воинов и произнёс речи, целью которых было противопоставление правоверных своим светским и духовным предводителям. Нам известно также, что его дом стал логовом гяуров, к которым он давно примкнул, очернив доброе имя предков. Это логово необходимо разорить, самого предать позорной молве».

Узнав об этом, кое-кто забеспокоился. Даже исполкомовцы боялись, что нападение на дом Махача может вызвать волну возмущения народа и стать поводом для столкновения и кровопролития. Они вызвали полковника Сафарова, предложили ему выставить на подступах к дому вооружённую охрану, а большевики, не доверяя ни тем ни другим, решили охранять дом изнутри.

– Вы слишком хорошо охраняли дом Махача днём, а на ночь, когда опасность более вероятна, ушли.

– Не беспокойся, отец, сила у нас немаленькая. Смена не менее надёжная засела на чердаке и в саду.

Шуринский базар все эти дни пустовал. Лишь воины имама выходили сюда, чтобы продать своё тряпье и награбленное имущество.

В мастерской работы не было. Гаджи-Магома, боясь отпустить ребят одних, следовал за ними по пятам.

Однажды их привлёк шум на базарной площади. Держась подальше от толпы, они подошли к месту сборища. И каково было удивление Джавада и других, когда они увидели искажённое злобой лицо Али-Кылыча. Потрясая мощным кулаком, он говорил:

– Мусульмане, облачённые в одежду гяуров, не мусульмане. Горцы в чине царских офицеров – не горцы. Дагестанцы, укрывающие в своих домах гяуров, – гяуры! Невзирая на сословие и положение, их нужно разоблачать. Начинать можно и с таких, как Нухбек Тарковский. Кумыкский князь, полковник царской службы, делает вид, что сочувствует нам, а на самом деле укрывает в доме семейство гяуров во главе с бывшим шуринским генерал-губернатором! Если не верите мне, пойдёмте в его дом, я вытащу их на улицу и докажу свою правоту и неверность того, кто дал неверным убежище.

Беспорядочная толпа чалмоносцев хлынула вверх по Базарной улице, вышла на Церковную площадь и направилась к дому Тарковского. Али-Кылыч был впереди. Но дом Нухбека Тарковского оказался оцепленным вооружённой охраной конников. Али-Кылыч, умерив пыл, замедлил шаг. Подняв руку, он остановил фанатиков недалеко от дома. Сам тяжёлой поступью медведя-шатуна направился к командиру охраняющего дом отряда и спросил:

– Вы мусульмане или гяуры?

– Мусульмане, – ответил сотенный.

– Кого охраняете, мусульман или гяуров?

– Мусульман.

– Нет, гяуров, – возразил раздражённо Али-Кылыч.

– Разве вам не известно, что это дом Нухбека Тарковского?

– Нам известно, что в доме Нухбека прячутся урусы.

– Частный дом – крепость хозяина, – ответил сотенный.

– Крепости непокорных и неверных берутся штурмом!

– Штурм можно отразить! – дерзко воскликнул сотенный.

Во время этого разговора прискакал на лошади Сафаров. Сотенный, козырнув, доложил полковнику о случившемся. Обращаясь к Али-Кылычу, Сафаров, иронически усмехнувшись, сказал:

– Друг мой, ты славишься силой физической, но как борец должен знать, что для успеха в борьбе одной силы недостаточно, нужны техника и разум. Я, человек военный, пропитанный пороховым дымом, не рекомендую тебе слепо следовать приказам тех, кто толкает тебя на дела, не обладая знаниями рядового солдата.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Али-Кылыч.

– Хочу предупредить, что в случае недозволенных действий встретите противодействие. Советую вам увести эту толпу и передать Гоцинскому, что в доме Тарковского действительно гостит русский генерал с семьёй. По законам гостеприимства хозяин обязан защитить гостей как членов собственной семьи, невзирая на их вероисповедание.

– Я служу имаму и выполняю его распоряжение так же, как и вы выполняете приказы тех, кому служите, – ответил Али-Кылыч.

– Ваш имам, посылая вас, не руководствуется шариатом. Его цель – личная месть. Так вот, пойдите и доложите ему, что гостящий у Тарковского генерал ничего общего не имел с тем, который уволил Гоцинского с поста начальника Самурского округа. Ваши предводители заверяли, что пришли сюда с миром, так пусть с миром и уходят туда, откуда пришли.

Али-Кылыч, исподлобья глянув на пикеты конников, сказал:

– Придётся доложить.

Сафаров с насмешливой улыбкой козырнул. Медленно пошёл вверх по тротуару Али-Кылыч. Толпа чалмоносцев последовала за ним.

Чистым пухом покрыла зима липкую грязь шуринских мостовых, потемневшие крыши и чёрные ветви деревьев, словно сквозь крупное сито просеивало небо белую крупу. На окраинах города было пустынно. Лихо гарцевавшие по улицам аскеры войск имама вернулись в казармы и, зябко кутаясь в бурки, вспоминали родные очаги, пропитанные запахом чеснока и вяленой баранины.

В доме Магомед-Мирзы Хизроева, что находился в конце Шуринского бульвара, было уютно, тепло. Собирались гости. Прислуга хлопотала на кухне. Молодая жена играла на рояле. Кунаки расположились на широкой тахте, в мягких креслах. Грустные звуки старинной горской мелодии сменялись зажигательным ритмом лезгинки. Здесь были Уллубий Буйнакский, Казбеков, Саидов, Захарочкин, Батырмурзаев.

– Махач, видимо, не придёт, его нет дома. Прошу к столу, – любезно предложил Магомед-Мирза.

Ужин длился недолго. За столом сидели одни мужчины. Предупредив прислугу, чтобы в комнату никого не пускали, Магомед-Мирза плотно прикрыл двери.

– Слово предоставляется председателю Петровского военно-революционного комитета. – И Магомед-Мирза посмотрел на Уллубия Буйнакского.

– Дорогие товарищи, – начал говорить Уллубий. – Прежде всего должен передать вам приветы от петровских друзей – Ермошкина, Котрова и других. Во-вторых, спешу доложить, что дела у нас идут относительно неплохо.