Глава 2

Лондон, три недели спустя

Эллиот подавил зевок и вытащил из жилетного кармана часы. Пять минут третьего ночи, а его приятель Каннингем и не думает уходить. В игорном салоне Брукса царила напряженная тишина, которую изредка нарушали лишь звон монет, шумные глотки спиртного, щелканье карт да негромкий гул, когда кто-то поднимал ставки. Игроки затаив дыхание следили, как стопки векселей и гиней меняют своих владельцев, и старались не выдать своих эмоций.

Одни не снимали шляп, чтобы скрыть лица, другие закатывали кружевные манжеты поверх кожаных нарукавников. Эллиота, привыкшего играть своей жизнью на куда более высокие ставки, это немало забавляло. Он уже сделал несколько ставок в «фараон», больше для вида, чем ради выигрыша, но последние полтора часа провел в качестве зрителя.

Беспокойно вышагивая по длинной комнате с витиевато выгнутым потолком, с которого свисала тяжелая многоярусная люстра, он вспоминал множество похожих залов, виденных им в Европе. Его привлекала не сама карточная игра, военные коротали за картами долгие часы между битвами. Гражданские не понимали этой скуки, как не понимали присущей войне остроты ощущений. Эллиот же недоумевал, почему Каннингем решил, что его может развлечь подобное занятие. Он совершенно равнодушен к азартным играм и пирушкам. Поднявшись из-за стола, Каннингем, без сомнения, устремится к третьему виду джентльменского развлечения – к шлюхам. И это тоже нисколько не интересовало Эллиота. В данный момент, по необходимости, он был джентльменом, но всегда в первую очередь жил своим умом, даже когда носил военную форму. Сегодня с него достаточно.

– Думаю, я немного перебрал с развлечениями, мой дорогой Каннингем, – произнес он, слегка похлопав того по плечу. – Удачи тебе в игре. И с леди.

– Удача тут не поможет. Тебе-то лучше всех это известно. Я еще не встречал более удачливого человека, когда дело касалось отличного секса.

– Не путай успех с удачей, мой друг, – тонко улыбнулся Эллиот. – И спокойной ночи.

Он забрал шляпу и перчатки и направился к выходу. Вряд ли он будет часто сюда захаживать.

Ночь выдалась сырой и холодной, стоял туман, и в небе виднелся лишь тонкий месяц. Подходит взломщику, хотя думать об этом еще рано.

Бриллиант Кинсейла оказалось довольно трудно продать. Скупщик отказался брать такой приметный камень, и Эллиоту пришлось совершить незапланированную поездку в Нижние земли. Там он с неохотой отдал камень на раскол и огранку, после чего наконец продал. За три бриллианта получил значительно меньше, чем лорд Кинсейл, по слухам, заплатил за исходный камень. И как ему сообщил нанятый сыщик, Кинсейл сильно переплатил за контрабандный товар. Но, что важнее, это цена, которую Кинсейл платил за свое халатное отношение к британской армии.

Не то чтобы он знал или вообще понимал, какую цену заплатила армия за его небрежность. Люди, подобные ему, видели только списки требующихся лошадей, мулов, хирургов. Но были и другие списки, с требованиями полевого оружия, орудий, винтовок, которые соперничали за его внимание и куда чаще побеждали. Правда, какой толк от новых гаубиц, если нет лошадей, чтобы тянуть их к полю битвы? Что толку от мушкетов, штуцеров и штыков, когда воины умирают на поле брани, потому что их не на чем доставить в полевой госпиталь? И нет хирурга, чтобы обработать раны. Что Кинсейл и ему подобные знают о боли и страданиях, которые приносят их сэкономленные пенни? Какое невежество заставляло их выбирать сначала оружие и только потом сапоги, бинты и воду?

Эллиот выругался, с силой разжимая кулаки. Прошло шесть лет, а у него перед глазами стояло застывшее от боли лицо Генри. Даже если бы каким-то чудом ему удалось показать эту картину Кинсейлу, тот увидел бы лишь мгновение боли. Нет, намного лучше бить этих людей по больному, забирая у них то, что они хранят и ценят, то, что для них действительно важно. Эти бриллианты, пусть и распиленные, смогут оказать заметную помощь. Скупой ублюдок Кинсейл так и не узнает, что его камень – своего рода компенсация за его военные преступления.

Как всегда после успешной миссии, как он называл обычно свои вылазки в чужие дома, он просматривал все газеты в поисках сообщений о краже, но лорд Кинсейл, что неудивительно, не стал обнародовать свою потерю. И уже в сотый раз с той ночи Эллиот подумал, что леди Кинсейл могла рассказать об их столкновении. И в тысячный раз приходило воспоминание, как он лежит на ней сверху. Ощущает прикосновение ее губ. Слышит нежные, хрипловатые нотки в ее голосе. Видит ее лицо, удивленный, высокомерный взгляд, округлившиеся глаза, взирающие на него без малейшего страха.

Он не должен был ее целовать. Вспоминая свое преступление, он сначала думал, что она поцеловала его в ответ, но в итоге пришел к выводу, что выдает желаемое за действительное. Просто она была слишком поражена, чтобы сопротивляться. В конце концов, она ведь считала его вором. Интересно, почему же тогда не оскорбилась?

Яркое газовое освещение аллеи Пэлл-Мэлл сменилось тусклыми фонарями Ковент-Гарден. Как всегда в Лондоне в начале года, здесь было совсем безлюдно, но уличным мошенникам хватало клиентов, чтобы заработать себе на жизнь. Послышался шум потасовки, громкий крик и затем хриплый хохот, какого-то мужчину бесцеремонно вытолкнули прямо на ступени борделя. Качая головой, Эллиот сунул шиллинг рябой проститутке, что вопросительно на него смотрела, и, не обращая внимания на ее удивленное «спасибо», заторопился через рыночную площадь.

Его приводил в бешенство яркий контраст между домами джентльменов, частенько захаживавших в привилегированные клубы Сент-Джеймса, и лачугами, где ютились лондонские шлюхи, к которым после игры устремлялись те же самые джентльмены. За пределами Англии он видел и более бедных и больных людей, но здесь его дом, его страна, которой он служил почти шестнадцать лет. Так быть не должно. Неужели именно они победили в более чем двадцатилетней войне?

В дальнем углу площади он наблюдал одну из сцен, которые до сих пор вызывали у него душевную боль.

На пороге дома, завернувшись в солдатское одеяло, спал мужчина. Пустые штанины его брюк красноречиво хлопали на ветру, свисая с низенькой деревянной тележки, на которой тот расположился. К шрамам на загрубелых руках – наследию пороха и оружия – наверняка уже добавились кровавые мозоли из-за необходимости передвигаться на своей инвалидной тачке. От него несло мерзким духом улицы вперемешку с джином, но для Эллиота эта вонь была вонью предательства.

– Если Господь существует, он приглядывает за тобой, мой друг, – прошептал он.

Осторожно, чтобы не нарушать алкогольное забытье инвалида, он сунул в карман ветерана золотую монету и карточку с адресом и сообщением. Многие воспринимали благотворительность как страшное оскорбление, но с некоторыми… в общем, стоило попытаться. Эллиот никогда не оставлял таких попыток.

Чувствуя усталость, он направил свои стопы в Блумсбери, где снимал дом. «Задворки общества, полные городских белоручек» – так назвал это место Каннингем. Он не понимал, почему Эллиот не желает поселиться в Мэйфере или хотя бы арендовать комнаты на Абемарль-стрит. А ему просто претило общаться со светским обществом, так же как заводить семью, хотя о последнем ему не раз напоминала его сестра Элизабет. «Напоминала настойчиво и регулярно», – с улыбкой подумал Эллиот, проходя по Друри-Лейн.

Они с Элизабет удивительно похожи, несмотря на разницу почти в двенадцать лет. Когда он ушел в армию, она была еще совсем ребенком. Пока она росла, он знал ее в основном по письмам. Когда начал сдавать отец, а война удерживала его за границей, Лиззи взяла на себя львиную долю обязанностей по управлению поместьем и ухаживала за быстро угасающим родителем. Хорошо зная, как много значит для него карьера, она умалчивала об истинном состоянии дел, пока отец не оказался при смерти. Эллиота тронула ее преданность, хотя он и чувствовал себя виноватым, вернувшись домой, несмотря на то что Лиззи никогда его не винила.

– Я просто исполняла свои обязанности, как и ты свои. Теперь ты дома и поместье принадлежит тебе. Папа предусмотрительно оставил мне неплохое содержание, и я намерена наслаждаться жизнью, – сказала она ему тогда.

И именно так и поступила. Неприлично быстро, всего через три месяца, вышла замуж за угрюмого шотландца Александра Мюррея. Как она сообщила изумленному брату, они давно питали друг к другу нежные чувства, но Алекс соглашался подождать со свадьбой из-за болезни отца, а теперь она не видит причин ждать, поскольку папе ее помощь уже не понадобится. Лиззи выбралась из траурных платьев, как бабочка из куколки, и превратилась в элегантную даму с острым умом и отточенным язычком. Ее званые ужины быстро завоевали огромную популярность, а муж в ней просто души не чаял. Супружество, как регулярно она сообщала своему брату, это наисчастливейшее время жизни. Он тоже должен его испробовать.

На площади Рассел-сквер было тихо и пустынно. Эллиот запер входную дверь и устало поднялся к себе в спальню. Стянул шейный платок, разделся и по установившейся военной привычке аккуратно сложил одежду. Потом зевнул и блаженно растянулся на прохладных простынях. Еще одна привычка военных дней – всегда оставлять в комнате горячую грелку или зажженный камин.

Он не имел ни малейшего желания связывать себя узами брака. Не то чтобы сторонился женщин. Напротив, они ему очень нравились, а он очень нравился им. Но не слишком много и не слишком долго. В придворной Европе верность стране ставилась на первое место. Оправданный военной неопределенностью дух интриг и приключений отодвигал супружескую верность на второе место, отдавая предпочтение разнообразию.

«Живи моментом», – говаривала одна из его любовниц, итальянская графиня. Чувственная Елена вела в постели назидательные разговоры и обожала заниматься любовью в публичных местах, таким образом привнося соблазнительную нотку опасности в их отношения. В тот раз это случилось в карете, когда они возвращались со званого вечера у посла. Эллиот в темноте тихо засмеялся. Много позже, уже в другой стране, в другой карете и с другой женщиной, куда менее склонной к представлениям при дворе, он осознал, насколько искусны были маневры Елены. К примеру, гениальная мысль воспользоваться ремнями в салоне кареты. Он явно был у нее не первым и, без сомнения, не последним.

Интересно, что она сейчас поделывает? И Сесиль. И Кармела. И Гризела. И Джулианна. И – как же ее звали? – ах да, Николетта. Он никогда не забудет Николетту.

Не считая того, что он едва мог вспомнить, как она выглядела. И она, и все другие словно слились в одну неясную женскую фигуру. Он скучал по всем одновременно, но никогда по отдельности. Вот по чему он действительно соскучился, так это по войне, по духу товарищества. Не по сражениям, где за острые ощущения платишь кровью. И не по безжалостной реальности – долгим походам, бесконечному ожиданию провианта, который все не приходит, и его солдатам, стоически переносящим голод, в заношенной форме и обуви, где заплат больше, чем самой обуви. Не по убийствам и бесконечным страданиям.

Эллиот невольно стиснул кулаки, вспоминая старого солдата на Ковент-Гарден. Один из тысяч. Нет, с него более чем достаточно.

В действительности он скучал по другой, тайной стороне своей военной карьеры, по своей роли шпиона в тылу врага. Волнительное предвкушение неизвестности, борьба умов с врагом, который даже не знает о его существовании, и понимание того, что если его раскроют, сразу убьют. В этой круговерти жить одним днем – единственный способ выживания. Яркое пульсирующее напряжение, когда используешь шанс за шансом, и головокружительный восторг при осуществлении своей миссии любой ценой. А плотские удовольствия преходящи. По ним он тоже скучал. У него не было любовниц с тех пор, как он вернулся домой. Брать шлюху не хотелось, а брать чужую жену в Англии как-то неправильно.

Тем не менее воздержание не особенно его обеспокоило. Он еще не сталкивался с женщиной, которая пробудила бы в нем хоть какой-нибудь интерес. До столкновения с леди Кинсейл.

Эллиот вздохнул. Перед глазами снова возникло ее лицо. Ее помнил не только разум, но и тело. Мужественность между ног шевельнулась. Черт возьми, теперь он вообще не уснет! Какая у нее улыбка! А губы! Его член отвердел. Интересно, каково было бы почувствовать на себе ее губы? Посасывающий язык, пробующий его на вкус? Он закрыл глаза, обхватил пальцами пульсирующий ствол и отдался своему воображению.

* * *

Дебора стояла на ступеньках неприметного бюро «Фрейворт и сыновья» на Пэлл-Мэлл и колебалась. Было раннее – немногим более десяти – мартовское пригожее утро, ей не терпелось дать отдых ногам и обдумать тревожные новости мистера Фрейворта. Да, сочинительство в последнее время становилось для нее больше рутиной, чем удовольствием, но она этого не сознавала, пока он не указал, что апатия влияет на ее творчество. «Избито и скучно» – так охарактеризовал издатель ее последнюю книгу. Дебора нахмурилась, не в силах отрицать очевидное. Возможно, ее воображение просто достигло своих пределов?

Обычно ее путь лежал через Сент-Джеймс-парк, но можно было пойти и короткой дорогой, налево через Грин-парк, а там полюбоваться нарциссами. Не совсем та свежесть, которую требовал мистер Фрейворт, но вдруг они подстегнут вдохновение. Или прогуляться по Холму Конституции, затем заглянуть в Гайд-парк и посмотреть на конных гвардейцев.

Даже в конце жизни, когда денег было раз-два и обчелся, Джереми изыскивал средства, чтобы сохранить конюшню. Верховые прогулки всегда были для нее отдушиной, хотя, как и многое другое, оставались лишь эрзацем.

Дебора гуляла одна, без горничной, что во времена замужества расценили бы чудовищным преступлением, теперь же она считала, что вдовство, стесненное финансовое положение и отсутствие личной горничной позволяют ей определенную свободу. И она ее очень лелеяла. Скорее это дух независимости, невидимая, но остро необходимая стена, которую она выстроила вокруг себя, когда отказывала мужчинам, пытавшимся с ней сблизиться. На самом деле она не настолько лишена шарма и близка к старости, как ей представлялось, тем не менее на этот счет пребывала в блаженном неведении.

При виде раскинувшихся лугов Грин-парка она почти забыла, что находится в мегаполисе. От сегодняшней встречи с издателем ее мысли, в который раз, плавно перетекли к той ночи. Основательно прошерстив «Таймс» и «Морнинг пост» в библиотеке Хукема на Бонд-стрит, она не нашла ни одной статьи о краже в Кинсейл-Мэнор. Джейкоб сдержал слово.

Ее жилище в Ханс-Тауне уже навестил немногословный сыщик с бегающими глазками. Она совершенно не представляла, что именно украдено. Явно что-то очень маленькое, определенно не бумаги, но, очевидно, очень ценное. Что? И почему Джейкоб так упорно хранит молчание? Почему в таком случае взломщику удалось обнаружить этот предмет в сейфе, если даже жена Джейкоба понятия не имела о его существовании?

Взломщик, который поцеловал ее.

Дебора остановилась, чтобы полюбоваться кустом первоцветов, но вместо ярких желтых цветов перед глазами возникло его лицо с неистовым взглядом. Сколько бы она ни пыталась, не смогла его забыть. Да и не желала, честно говоря. Он появился в таинственной ночной тьме, а у нее едва хватило духа ему отказать. Еще никогда в жизни, даже в самом начале брака с Джереми, будучи наивной влюбленной девочкой, она не испытывала такого болезненно-сильного притяжения. К кому и по какой причине? Где он теперь? Ответа не было, хотя она постоянно вопрошала себя. Та встреча распалила воображение.

Покинув Грин-парк, она стала пробираться сквозь толпу Пикадилли к Гайд-парку, намереваясь пройти по Роттер-Роу к Королевским воротам. Кареты, лошади, бродячие собаки, уличные мальчишки, дворники и торговцы – все они даже в лучшие времена делали переход площади потенциально опасным, но Дебора лавировала между ними, полностью поглощенная совсем иными мыслями.

Кучеру телеги с пивной бочкой пришлось вильнуть в сторону, чтобы ее не задавить. Она едва услышала его ругань.

На другой стороне дороги из Эпсли-Хаус появился Эллиот, он заходил с ходатайством к Велсли (Эллиот никогда не думал о нем как о Веллингтоне). И замер на месте. Это она! Он не сомневался, хотя и не понимал почему, ведь никогда не видел ее при дневном свете.

Но это определенно леди Кинсейл шла прямо навстречу, во всяком случае, к парковым воротам. Одетая просто, даже слишком просто. Его наметанному глазу она показалась чересчур старомодной для графини. Серо-коричневое уличное платье, поверх длинная коричневая накидка без модной сейчас отделки в виде рюшечек, кисточек и кружев. Насколько он мог заметить, убранные под шляпку волосы были светлыми. Высокая, стройная, изящная женщина, такая, как ему запомнилась. При ярком свете она выглядела еще прелестнее, хотя выражение лица оставалось по-прежнему напряженным, ироничным и немного задумчивым. Не красавица – слишком необычна – но что-то в ней определенно было, некая вызывающая независимость, которая его явно притягивала.

Ему надо бы развернуться и пойти в другую сторону. Это безумие – рисковать быть узнанным. Но поздно: она заметила его, узнала и вздрогнула.

Эллиот, всегда предпочитавший обходить неприятности, не бегая от них, в несколько шагов покрыл разделявшее их расстояние.

– Леди Кинсейл. – Он отвесил поклон.

– Это вы! – воскликнула Дебора. Она чувствовала, что краснеет, и жалела, что поля старомодной шляпки слишком короткие и не скрывают ее лица. – Вы тот взломщик. Хотя, замечу, при свете дня вы еще меньше похожи на злодея, в сравнении с тем, когда вы… когда я…

– Когда вы были так любезны прервать мое падение, – закончил за нее Эллиот. – И поверьте, я вам за это очень благодарен.

Дебора вспыхнула:

– Насколько я помню, вы и тогда меня поблагодарили.

– Не так полно, как мне бы хотелось.

– Я не сказала, – вырвалось у нее от растерянности.

– Что я вас поцеловал?

– Нет. В смысле я не сообщила о том, что вас видела. Хотя должна была. Я знаю, что должна была. Но я этого не сделала.

– Да будь я проклят! – Эллиот изумленно уставился на нее.

У нее были очень темные глаза, темно-карие, почти черные, с зеленовато-золотым ободком. Странная комбинация, учитывая светлые волосы. Она облизнула нижнюю губку розовым язычком.

Эллиот отвел взгляд. Они стояли прямо на пути у людского потока и рисковали привлечь к себе внимание. Он взял ее за руку и повел через ворота в парк.

– Давайте где-нибудь уединимся, подальше от толпы.

Дебора чувствовала покалывание в том месте, где его пальцы сжимали ей руку. Очень странное чувство. Но приятное. Настолько приятное, что она без протестов позволила увести себя к отдаленным аллеям.

Он оказался выше, чем ей помнилось. И в дневном свете казался смуглым, как человек, который много времени проводит на солнце. Морщинки вокруг глаз, придававшие ему свирепость, казалось, тоже появились из-за необходимости щуриться на ярком солнце. Подняв глаза, она заметила пересекающий левую бровь шрам. И тонкий рубец на лбу, чуть ниже линии волос. Солдат? Конечно. Это объясняет и его выправку, и осанку, и быстрый широкий шаг, за ним ей не угнаться, несмотря на свои длинные ноги.