Бедная Анна! Она еще так недолго жила на ферме, всего несколько месяцев, и не успела еще привыкнуть в рогатому скоту, наводившему на нее ужас. Но выразить тетке все, что у неё накопилось на душе, было бы и унизительно, и бесполезно, так что она молча надела свою шляпу и пошла через фруктовый сад. Мистер Понтин арендовал землю, на которой когда-то стоял барский дом с усадьбой, и она была отделена от земли фермы только проселочною дорогой. У входа с проселочной дороги в усадьбу некогда красовались изящные железные ворота, а теперь между оставшимися от них каменными столбами были устроены обыкновенные кривые полевые ворота; они вместе с грязным прогоном для скота, в который превратилась прежняя дорога, служили как бы грубою насмешкой над полуразрушенными, но все еще величественными каменными чудовищами, стоявшими по обеим сторонам, каждый на своем вековом месте. Оба чудовища все еще глядели сверху на далеко-разстилавшуюся перед ними страну с видом гордой, надменной власти, не сознавая, что герб, хранителями которого они так долго были, уже был снят и что под ними не было уже ровно ничего. Смешные, но, в то же время, почтенные создания! Их участь во многом напоминала участь той самой мелкой поземельной аристократии, которой они были обязаны своим существованием. Огород бывшего владельца усадьбы был на своем старом месте, в ближайшем от павильона углу. Павильон представлял собой живописное восьмиугольное здание, с высокою остроконечною крышей, покрытою сверху до низу мхом, как позолотой, с резьбой над входною дверью и с мелким переплетом в окнах. Над ним поднимался высокий красный ствол шотландской сосны, тень от которой падала крапинками на стены и крышу павильона. Управляющий ландлорда сдавал его в наймы, но в то время занята была в нем одна только верхняя комната, и жилец её был Джес Вильямс, бывший прежде рабочим на ферме мистера Понтина и перешедший недавно к арендатору прежнего замка. Все сено мистера Шеперд было уже убрано и Джес, вернувшись домой к пяти часам, преспокойно сидел у себя, запивая свой хлеб какою-то темноватою горячею водой. Сидя у окна, он увидел Анну, идущую по полю. Коровы паслись все вместе и девушка обошла их боязливо. «Ну, Фиялка, ну, Жемчужина!» Но, несмотря на её зов, коровы, по-видимому, наслаждаясь вечернею прохладой, обострившею их аппетит, продолжали громко и сочно жевать. Выгнать трех коров и телку с поля кажется не трудным делом, но если они на все ваши самые убедительные увещания не обращают никакого внимания и вы, к тому же, маленькое и беззащитное существо и дрожите от страха перед их рогами, что тогда? Трудно придумать лучший способ, чем тот, который пришел Анне в голову, хотя он успеха не имел. Стоя позади нихе, она начала неистово трясти своими юбками и шикать на них: «Шш… шш!..» Она подняла такую тревогу, что самый смелый утенок был бы несомненно напуган до смерти, но коровы наделены более флегматичным темпераментом и несколько минут прошло, прежде чем они удостоили даже повернуть к ней свои головы. Телка первая повернулась к ней всем телом и с любопытством уставилась на невиданный дотоле миниатюрный вихрь, крутящийся перед ней, а за телкой медленно повернулись одна за другой и все три коровы. Медленно, шаг за шагом, стали они приближаться и надвигаться на Анну, и надо признаться, что в их громадных глазах, смотрящих на нее из-под больших рогов, и в их теплом дыхании, обдающем ее из крупных розовых ноздрей, было мало успокоительного. Несколько минут она продолжала пятиться перед ними назад, пока не исчезла малая доза оставшегося в ней мужества. Наконец, девушка не выдержала и с невероятною быстротой помчалась по направлению в густой ольховой чаще на другой стороне поля. В ту минуту, как она достигла этого убежища, на противуположней стороне появилась долговязая фигура Джеса. Анна сейчас же остановилась и уже не спеша дошла до чащи с видом необыкновенно-важного раздумья.

– А, здравствуй, Джес! Я хотела достать себе ветку, – сказала она, – без этого, видно, коровы не послушаются меня.

Джес засмеялся, оскалив зубы.

– Ну, теперь, погоди, ветку я тебе срежу, – сказал он, заикаясь, по обыкновению, и принимаясь резать сочную ветвь ольхи своим складным ножом. – Нет никакого смысла бояться коров, – заметил он добродушным тоном, который смягчал внешнюю грубоватость его слов.

– Я никогда раньше не видела близко коров, – объяснила Анна, – и когда я осталась одна с ними, мне как-то стало не по себе.

– Лучше будет мне погнать их вместо тебя домой, – сказал Джес, делая из зеленой ветви длинный прут. – Ведь, они меня-то знают, голубушки.

Анна с радостью приняла предложение. Только что коровы услышали знакомый голос прежнего работника, они тотчас же повернули головы в сторону ворот и тяжело побрели домой, медленно и ровно, не оглядываясь, с полным, по-видимому, сознанием, что так и быть должно.

– Много глупостей рассказывают про коров, – заметил Джес, проходя в ворота рядом с Анной, – и, кстати будь сказано, также о быках.

– О, быков я не выношу, они такие страшные! – воскликнула девушка.

Джес посмотрел на нее, улыбаясь, с чувством некоторого превосходства.

– А вот наш старый бык, арендаторский-то… можно почти оторвать у него хвост и он не тронет, такой уж смирный он у нас… – тут прут свистнул по спине телки.

– Я не буду пробовать, однако, да, верно, и вы не захотите пробовать, – возразила она, хихикая, слегка вызывающим тоном, в котором слышалась привычка в городским манерам.

Джес хихикнул тоже и продолжал молча идти рядом с ней, придумывая ответ поостроумнее. Но так как ничего не приходило ему в голову, он опять засмеялся. Больше они ничего не сказали друг другу до самого хлева, но они, казалось, узнали друг друга ближе, пройдя вместе это короткое расстояние и в течение этих нескольких минут, чем за все те утра, когда они встречались раньше за завтраком в кухне на ферме. Между ними, впрочем, всегда была какая-то молчаливая, невысказанная симпатия. Оба они были «чужие, не свои» в Гайкросе, а это было условие немаловажное в местной жизни, притом же, когда во дворе бранили Джеса, Анна получала выговоры в курятнике или в молочной. Кроме того, когда мистер или мистрис Понтин хотели указать на испорченность современного молодого поколения, то Джес и Анна оба по очереди служили им для этого удобными образцами. Подобно многим, часто даже весьма дельным, труженикам как в умственной, так и в практической сфере, у мистрис Понтин недоставало либо терпения, либо уменья учить своему делу других; дядя Джемс был тоже крайне нетерпеливым наставником, так что молодые люди часто одновременно испытывали на себе и несправедливость, и жестокость обращения.

Анна так не привыкла видеть внимание к себе, что, быть может, потому невольно и преувеличивала в душе признательность, которую она чувствовала за своевременную помощь, только что оказанную ей Джесом. Девушка стояла у дверей хлева и не находила слов, чтобы выразить свою благодарность.

– Как бы я хотела тоже что-нибудь сделать для тебя, – проговорила она, наконец, робко дотрогираясь до его рукава, когда он проходил мимо, выйдя из хлева. – У тебя такая большая дыра на рукаве, как раз на локте, а можно было бы так прекрасно ее заштопать.

– Какое тебе дело? – отвечал Джес резко, почувствовав себя неловко. – Когда у меня хватает денег, так по субботам Бетси Тод штопает мне платье.

Но Анна не угомонилась.

– Нет, уж лучше дай мне заштопать, – повторила она решительно, – старуха Бетси только и сделает, что испортит, право. Брось пустые разговоры, да повесь-ка лучше свою куртку вот сюда, а завтра утром, когда я приду в сад, то принесу ее и повешу за твоим окном.

И так как Анна не только серьезно желала, но и намеревалась так поступить, а у Джеса не было другой причины для отказа, кроме крайней конфузливости, то и кончилось тем, что он снял с себя куртку с тем угрюмым и понурым видом пойманного вора, который обыкновенно служит выражением радостного смущения, переполняющего грудь деревенского парня.

Так началась дружба между обоими молодыми людьми, и хотя она не сопровождалась никакими особенными чувствами, но вскоре заняла большое место в их жизни уже в силу той простой причины, что у них обоих не было иных друзей. В длинные летние вечера, когда Анна собирала фрукты в саду или поливала последние доцветающие растения, уже редко попадающиеся среди огородных овощей в старом господском саду, можно было быть уверенным, что Джес тоже тут где-нибудь по близости. Случалось им и вместе собирать смородину или малину по целым часам, молча, друг около друга, пока не начинала падать холодная роса и у обоих лица делались совершенно бледными от наступающих сумерек. Иногда случалось им и посидеть вместе на низкой каменной ограде сада, там, где он граничил с лугом, и в это время Анна нередко чинила какую-нибудь прореху в платье Джеса при последних красных лучах вечернего заката. Тетушка Понтин охотно принимала помощь от Джеса, когда последний предлагал свои услуги Анне во время работ её в саду, но остается под большим сомнением, посмотрела ли бы она так же благосклонно, если бы узнала, что с своей стороны Анна уделяет время на приведение в порядок его одежды, хотя труд её в данном случае являлся лишь справедливым вознаграждением за его услуги. Если бы такие свидания зависели от одного только Джеса, то, вероятно, они скоро превратились бы в те обыкновенные свидания, которые по воскресным дням происходят во всех английских деревнях: медленно проходят деревенские пары мимо вас с красными и блестящими лицами, одна за другой; иногда идут они под руку, а чаще обнявшись еще нежнее, но всегда в полном и убийственном молчании и непременно упорно глядя в разные стороны. Деревенский житель не словоохотлив в своей любви, как окружающие его деревья и растения и многое другое, разделяющее вместе с ним его бессознательность. Он таков не только в любви, но и во всех своих лучших привязанностях. Таков был и Джес, который еще не был влюблен в Анну; его привязанность к ней была скорее вызвана тем непреодолимым влечением, которое неизбежно чувствует одинокое человеческое существо к другому такому же одинокому существу, хотя в его чувстве и было нечто романтическое от сознания неравенства положения, разделяющего их. Несмотря на то, что племянница мистера Понтина работала на ферме, как служанка, в глазах местного общества она стояла, все-таки, выше бывшего воспитанника дома призрения бедных, теперешнего рабочего, и в действительности она была выше его по воспитанию и по уму.

Влияние всех условий деревенской жизни так сильно еще сказывалось наследственным путем в самой Анне, что и она тоже могла сидеть по целым часам и молчать. На ферме, по словам дяди Понтина, она была необычайно тиха; но у неё, все-таки, был легче возбуждающийся и более тонкий нервный организм, свойственный женщине, воспитанной в городе, и она иногда чувствовала сильную потребность высказаться, ей нужно было выражать и получать в определенной форме вылившееся участливое слово. Сидя в кустах смородины или на каменной ограде, она рассказала Джесу все подробности своей прежней жизни в Лондоне, о шумных его улицах, о подругах своих в пансионе, о воскресных загородных поездках с ними в Батерси или даже до Путис; рассказала она ему тоже про своих маленьких братьев и сестер, которых она так любила и которые все умерли; но больше всего рассказывала она про своего отца. Домашняя жизнь, правда, по милости Селины, была, конечно, не вполне счастливой, но пока бедный отец был в состоянии работать, они жили, по крайней мере, не в нищете и в их семье бывали, все-таки, светлые дни. Во всяком случае, это была семейная жизнь. У Джеса не было даже и этого: в его воспоминаниях тянулась вереница серых годов, проведенных в приюте для нищих и брошенных детей, а еще раньше он смутно припоминал какую-то каюту на барже, в которую его запирал иногда на весь день пьяный отец-судовщик; отец не любил его и очень дурно обращался с ним. Мальчик часто чувствовал себя заброшенным и одиноким, не отдавая себе отчета в своем одиночестве. Беседы с Анной, её заботливость о нем в разных мелочах и светлая улыбка, с которой она встречала его, дала ему почувствовать, что в его жизни была какая-то пустота в то время, когда он не знал Анны. Он был некрасив и в своих грязных полосатых плисовых панталонах, идя за плугом, имел крайне грубую и непривлекательную наружность; еще хуже казался он по воскресным и праздничным дням, красный, с пылающим лицом и красною шеей, торчащею над отложным воротником и лоснящеюся курткой. Но, в то же время, в нем была такая сердечная и сильная привязчивость и такая потребность любви, что он, благодаря этому, и тоньше понимал, и тоньше чувствовал многих других, и был, во всяком случае, для Анны неизмеримо более безопасным товарищем, чем большинство юношей, составляющих в Гайкросе выгодные партии, так как нельзя, к несчастью, сказать, чтобы флегматичность, отличающая деревенского юношу, спасала его от раннего знакомства с пороками.

В течение всего лета они встречались почти ежедневно, но когда наступила зима, встречи их сделались реже. В надежде увидеться с Анной, Джес отправлялся по вечерам либо к деревенской лавочке, либо бродил по дороге в соседнюю деревню Горслэй, где была станция железной дороги и аптека и куда Анна иногда ездила по поручениям. Он сделался также усердным посетителем церкви, так что в те дни, когда Анна по утрам в церковь не приходила, Джес бывал непременно и на вечерней службе. Нельзя сказать, чтобы мистрис Понтин была из числа богомольных и ревностных посетительниц храма Божия: «для такого рода дел», как она сама говорила, у неё было слишком мало свободного времени, но говорила она это, вовсе не желая легкомысленно относиться ни к религии, ни к каким бы то ни было принятым обычаям или обрядам. Из её же собственных уст знали рассказ об одном памятном случае в её жизни, который произошел десятью годами раньше описываемого нами времени: однажды, как раз в то время, когда она была на утреннем богослужении, случилось какое-то несчастие с одною из её свиней и с целою семьей поросят. По поводу этой катастрофы она формально и раз навсегда выяснила себе вопрос о противоречии, существующем между обязанностями своими относительно Бога и живых Его тварей. Оказывалось, что Господь Бог тотчас же признал всю трудность её положения, – по крайней мере, она всегда утверждала это с невозмутимою уверенностью, для которой, вероятно, имела какие-нибудь основания, что Богу вполне известно, как нуждаются бедные бессловесные твари в её уходе, что никому другому нельзя их доверить, а что она с своей стороны не может быть в двух местах одновременно, что она в этом отношении такой же человек, как и всякий другой. Как бы там ни было, а результатом таких соображений явилось полное освобождение её от обязанности ходить в церковь, разве только в такое время и в такие дни, когда ей покажется возможным идти, как, например, после того, как все индейки будут отправлены на рынок, а куры не начнут еще высиживать цыплят. Что же касается дядюшки Понтина, то тетушка приняла на себя обязательство посылать его в церковь вместо себя самым аккуратным образом. Мистер Гейз, старый и сонливый приходский священник, никогда не вмешивался в их распоряжения на этот счет, хотя однажды его супруга, мистрис Гейз, имевшая весьма ясные и определенные понятия насчет своих обязанностей, пыталась усовестить этих независимых прихожан. Но, несмотря на всю ясность, простоту и удобопонятность речи, которыми жена священника отличалась и так справедливо гордилась, она не могла убедить мистрис Понтин. Во время разговора с мистрис Гейз она была крайне сдержанна и почтительна, но твердость её могла довести до исступления и обе женщины расстались в сильнейшем негодовании друг на друга. Летом, в рабочую пору, тетушка не всегда пускала Анну в церковь, но зимой почти каждое воскресенье можно было видеть молодую девушку сидящею в церкви рядом с дядей. Церковь была славная старая постройка с стрельчатым норманским сводом над алтарем, дальше виднелся надгробный памятник семьи Якобитов, на котором покоилась лежачая фигура богатой лэди в головном уборе, с кольцами на сложенных вместе руках, пальцы которых еще в некоторых местах сохранили розовую краску. На ферме религия сводилась к выполнению обряда и была делом, требуемым приличием; раньше же, в Лондоне, Анне приходилось слышать только насмешки над религией, так что последняя не входила в число тех вещей, которые имели бы для Анны жизненную действительность. Сначала дядюшка Понтин был немного сконфужен, когда увидел, что Анне трудно было следить за богослужением по молитвеннику, и он в особенности терялся, когда приходилось указывать ей страницы в виду всех прихожан; но когда она стала сама находить все, что ей было нужно в молитвеннике, то ему показалось, что её религиозное образование благополучно и надлежащим образом закончилась. Пискливый тон фисгармонии мистрис Гейз, однообразное пение воспитанников деревенской школы и надоедливые повторения старых проповедей мистера Гэйза не могли возбудить интереса слушателей, и внимание Анны было несравненно более привлечено каменною сложною отделкой кружев, лент и глазета костюма якобитской лэди или соображениями насчет большей или меньшей вероятности её встречи с Джесом при выходе из церкви, чем словами, долетавшими до неё или ею же повторяемыми.

Анна, со времени приезда на ферму, выросла и поздоровела, хотя все еще была тоненькою и хрупкою на вид; её голубые глаза и теперь были так же велики и не потеряли прежнего детского выражения; на щеках её появился легкий румянец. Было бы ошибочно думать, что некультурные слои не умеют ценить по-своему нежности черт и тонкой красоты лица: на «племянницу Понтина», как ее называли в деревне, молодежь Гайкроса смотрела благосклонно, в особенности по воскресеньям, когда все юноши, сверкая праздничными нарядами, высыпали на улицу деревни или около могил у церковных ворот. Конечно, Анна не знала и не подозревала, что на нее обращено внимание, но Джес с трудом скрывал свою гордость, когда при нем говорили, что «девочка недурна», хотя и из Лондона, и высказывали предположение о том, что она, дескать, верно, будет «важничать». Понтины всегда немного сторонились от соседей, как и подобало их щепетильности; кроме того, мистрис Понтин не любили в деревне, так что никто из молодых людей, за исключением Джеса, никогда не предлагал сопровождать их из церкви до дома. Так как Джес служил раньше на ферме несколько лет сряду, то всем казалось совершенно естественным, что он провожал их домой.

Благодаря всем этим трудностям, которые приходилось преодолевать, чтобы видеться с Анной, и которые прерывались долгими и одинокими размышлениями, а также с помощью часто повторяемых, хотя и довольно ограниченных похвал других молодых людей, к концу зимы привязанность Джеса к молодой девушке начала уже проявлять ясные признаки некоторой сантиментальности. Кроме того, ему уже был девятнадцатый год, а в его среде, где начинают жить рано, такой возраст не считается детским.

Лето опять вернулось, и опять Джес и Анна сидели вместе на садовой ограде в том самом месте, где розовый куст, нагнувшись, распадался волнообразною массой над бузиной и покрывал ее белыми, розовыми и золотыми переливами. Джес был как-то молчаливее в последнее время и, с глупо-застенчивым видом, пытался иногда робко и неуклюже высказать какую-нибудь сантиментальность, но при первых же звуках своего собственного голоса краснел еще больше Анны, которая лишь смутно угадывала его намерение.

Однажды после обеда, когда розы уже почти отцветали, вскарабкавшись на калитку, она хотела достать оставшиеся еще на изгороди несколько бутонов; в это время Джес, проезжая с пустою телегой, остановился и сорвал их для неё; тогда она приколола их себе к вороту платья маленькою стальною брошкой.

– Они почти такого же цвета, как твое лицо, Анна, – сказал он, скорчивши жалкую, конфузливую улыбку, скорее похожую на гримасу.

Анна не нашлась ответить ему и направилась к веревкам на которых сушилось белье. Она сняла две простыни и собиралась уложить их в корзину, но заметила, что Джес все еще стоит у калитки.

– Анна! – вдруг торопливо позвал он ее, – послушай, Анна!

– Что тебе надо, Джес?

– Пойди сюда, я хочу тебе сказать что-то.

Она подошла в калитке.

– Ты не забудешь, что дал тебе эти розы я, не правда ли? – сказал он. – Не бросай их сейчас, пожалуйста, Анна, – и, кивнув ей головой, он влез на передок телеги, щелкнул языком и покатил дальше, не дожидаясь ответа.

– Извольте-ка сию минуту снять с себя эти прикрасы, Анна, – сказала ей мистрис Понтин, встретив ее у порога дома с корзиной белья. – Терпеть не могу все эти брошки, цветы, всю эту чепуху. Право, хоть брала бы ты пример с меня: я работаю, не покладая рук, так, что и не знаю, что бы твой дядюшка стал делать без меня, а уж меня-то на таких пустяках, как одеться да принарядиться, не поймаешь.