Я работала, и меня переполнял лихорадочный трепет от осознания собственного дара, осознания того, что я вот-вот закончу портрет, каких раньше никогда не создавала. Я забыла, кто такая, сбитая с ног этой силой, которая текла сквозь меня, изнутри и снаружи. Свет погас, но я не замечала этого, пока комната не погрузилась в сумрак и цвета на моем холсте не поблекли. Эмма была дома; из кухни доносились редкие тихие звуки, как будто она старалась как можно незаметнее отвести близняшек наверх. Мое запястье болело; выбившиеся волосы липли к взмокшим вискам. Я остановилась, чтобы придать форму кисти, и внезапно осознала, что моя работа закончена. Грач смотрел на меня с холста, и в двухмерном пространстве была запечатлена его душа.

Издалека донесся звук охотничьего рога.

Грач подскочил с места, напряженный, как натянутая струна. Рука его потянулась к мечу. Первой моей мыслью было то, что к нам снова заявилось волшебное чудовище, но звук был другой: высокий, гнусавый, чистый. Я убедилась в этом, когда рог прозвучал второй раз: загудел, задрожал и затих.

По моей спине пробежал холод. В Капризе этот звук слышали редко, но трудно забыть зов Диких Охотников.

– Мне нужно идти, Изобель, – проговорил Грач, схватив меч за рукоять. – Охотники вторглись в осенние земли.

Я встала так быстро, что уронила на пол стул. Удар об половицы прогремел, как выстрел, но я даже не вздрогнула.

– Подождите. Ваш портрет закончен.

Он остановился в дверях, рукой держась за косяк. Ужасно, но он не смотрел на меня. Нет – не мог смотреть. В тот момент я поняла без тени сомнения, что он планировал вновь исчезнуть из человеческого мира – безвозвратно и, относительно отмеренной мне смертной жизни, навсегда. Мы не могли искушать судьбу. Я знала: когда он уйдет, мы больше никогда не увидим друг друга.

– Упакуйте его для отправки к осеннему двору, – проговорил он ровным, выхолощенным голосом. – Через две недели его заберет у вас фейри по имени Папоротник. – Он помедлил. Но потом вдалеке снова прогудел рог. – Один ворон – неопределенная опасность. Шесть – верная угроза. Дюжина – смерть, если не удастся ее избежать. Чары наложены.

Он пригнулся под косяком и выскочил за дверь. Вот так просто он исчез навеки.

Должна признаться вам в собственной глупости. Пока Грач не уехал и вместе с его исчезновением не наступило это серое, безрадостное время в моей жизни, я всегда насмехалась над историями, в которых девушки страдали по своим сбежавшим кавалерам – юношам, которых они дай бог знали неделю и в которых им влюбляться не следовало. Неужели они не понимали, что смысл их жизни – нечто куда большее, чем сомнительное расположение какого-то молодого дурачка? Что мир не вращался исключительно вокруг их надуманной сердечной драмы?

Но потом это происходит с тобой, и ты понимаешь, что ничем, в сущности, не отличаешься от этих девушек. Нет, их истории по-прежнему кажутся абсолютно абсурдными, только теперь ты стала одной из них. Довольно унизительно. Но не в этом ли кроется вся нелепость человечности? Мы – не вечные нестареющие существа, свысока взирающие на течение столетий. Наши миры малы, а жизни коротки; мы истекаем кровью, а потом падаем в бездну.

Два дня спустя я мысленно перечислила все неприятные качества Грача, приготовившись заняться безжалостной критикой. Он был надменным, эгоистичным и бестолковым, короче, не стоил и моего мизинца. И все же, с яростью припоминая нашу первую встречу, я не могла не вспомнить, как быстро он извинился передо мной, хоть не имел ни малейшего представления, за что. Я с точностью помнила выражение его лица в тот момент. Под конец этого упражнения я чувствовала себя еще более несчастной.

Через три дня я собрала пяток предварительных угольных набросков его портрета, которые сделала перед началом работы маслом, сложила их между листами вощеной бумаги, свернула и спрятала в глубине своего шкафа, чтобы прекратить, наконец, рассматривать их, каждый раз будто высыпая соль на свежую рану, пока желание снова увидеть его лицо не поутихнет. Прекрасный золотой полдень подошел к концу. К тому моменту, как Грач хотя бы вспомнит о моем существовании, если вспомнит вообще, я уже давно буду мертва.

Я ела. Я спала. Я поднималась с кровати по утрам. Я писала, мыла посуду, приглядывала за близняшками. Каждый день небо было ясным и синим. В жару трескотня кузнечиков сливалась в один монотонный гул. Все было к лучшему, уверяла я себя, проглатывая эту мантру, как кусочек горького хлеба. Все было к лучшему.

Две недели спустя, как Грач и обещал, в мою мастерскую прибыл Папоротник. Он забрал портрет, который я упаковала в специальный ящик, проложенный тканью и соломой. Когда прошла третья неделя, я начала немного приходить в себя, но в моей жизни теперь чего-то не хватало, и я подозревала, что никогда уже не стану прежней. Но, возможно, это просто было естественной частью взросления.

Однажды ночью я отправилась на кухню после темноты и увидела там Эмму. Она уснула на столе, обхватив слабой рукой бутылку настойки, грозящую перевернуться. В ступке перед ней нашлись наполовину истолченные едкие травы. Это зрелище не было для меня новостью.

– Эмма, – прошептала я, прикасаясь к ее плечу.

Она пробормотала в ответ что-то невразумительное.

– Уже поздно. Тебе нужно лечь.

– Угу, иду, – пробурчала она куда-то себе в рукав, впрочем, не двигаясь с места. Я взяла настойку из ее руки и понюхала; потом нашла пробку и отставила бутылку в сторону. Не нужно было просить Эмму дыхнуть, чтобы понять, чем от нее будет пахнуть.

– Пойдем. – Я перекинула ее руку через свои плечи и подняла тетю со стула. Ноги у нее подкосились. Идти вместе вверх по лестнице, как я и ожидала, оказалось интересной затеей.

Люди постоянно принимали Эмму за мою мать. В основном такую ошибку допускали дети или жители других мест – люди, которые не знали историю о том, как погибли мои родители и как Эмма, местный фармацевт и хирург, попыталась спасти жизнь моему отцу, но безуспешно. В отличие от моей матери, он умер не сразу. Хотя, надо сказать, так было бы куда лучше.

Поэтому я не могла сердиться на Эмму из-за ее слабостей, даже если иногда мне приходилось опекать ее, а не наоборот. Вероятно, сегодня умер один из ее пациентов. Я давно поняла эту закономерность и перестала спрашивать. Более того, я не могла забыть и того, что я была единственной причиной, по которой она все еще жила здесь, в Капризе. Если бы не я, если бы не ответственность за воспитание дочери погибшей сестры и человека, который умер у нее на руках, Эмма уже давно уехала бы в Запредельный Мир. Там, где чары ценились выше всего, а существам, которые могли наложить их, даром не сдалась человеческая медицина… что ж, не здесь ей нужно было искать счастье и достаток.

Эмме тоже чего-то не хватало в жизни, и мне следовало помнить об этом.

– Тебе снять обувь? – спросила я, помогая ей опуститься на край кровати.

– И так но… нормально, – не открывая глаз, ответила она. Я все равно помогла ей, стащив с ног башмаки и засунув их под кровать, чтобы она не споткнулась, если встанет посреди ночи. Потом я наклонилась и поцеловала ее в лоб.

Она разлепила глаза. Темно-карие, почти черные, как и мои, огромные, внимательные. У нее были те же веснушки на бледной коже, те же густые волосы пшеничного цвета. Я помню, как давно, еще до того как случилась беда, они с моей мамой шутили, что женщины в нашей семье властвовали безраздельно: передавали идентичную внешность по наследству, не особенно заботясь о мужском вкладе в общее дело.

– Мне жаль, – пробормотала она, поднимая руку, чтобы ласково погладить меня по волосам, – что так вышло с Грачом.

Я оцепенела. Мое сознание забилось на краю обрыва, рискуя рухнуть в пропасть.

– Я не знаю, о чем…

– Изобель, я не слепая. Я знала, что происходит.

Кислота едко всколыхнулась в желудке. Мой голос прозвучал тонко и напряженно, готовый повыситься, если придется защищаться:

– Почему ты ничего не сказала?

Ее рука безвольно упала на покрывало.

– Потому что я не могла бы сказать тебе ничего, что ты бы не знала сама. Я надеялась, что ты сама сделаешь правильный выбор. – Понимающее выражение лица Эммы кольнуло меня чувством вины. Моя враждебность исчезла; но пустота, которая осталась на ее месте, была хуже. – А еще я волнуюсь за тебя. Ты так занята своим Ремеслом, так отстранена от всего вокруг, что у тебя нет возможности испытать… очень многое. Без чар нам приходилось бы трудно. Но я бы так хотела…

Потолок сотряс топот, за которым последовало маниакальное хихиканье. Я была рада, что нас прервали. Чем больше Эмма говорила, тем сложнее становилось сдерживать слезы, которые щипали глаза.

– О черт. Близняшки, – прохрипела она, смерив перекрытия уставшим взглядом. Я быстро поднялась с места.

– Не волнуйся. Я посмотрю, как они там.

Ступеньки старой лестницы, ведущей на чердак, скрипели под моим весом. Когда я вошла в спальню близняшек – крошечную комнатушку под косой крышей, в которой едва умещались две кровати и комод, – они уже успели притвориться спящими, хотя меня бы это не убедило, даже если бы они не продолжали сдавленно хихикать.

– Знаю, что вы что-то замышляете. Сдавайтесь. – Я подошла к Май и принялась ее щекотать. Признание можно было достать из нее только под пыткой.

– Март! – завизжала она, дергаясь под одеялом. – Март хочет тебе кое-что показать!

Я смилостивилась и перевела взгляд на Март, уперев руки в бока и пытаясь сохранять максимально серьезное выражение лица. Судя по тому, как девчонка раздула щеки, она собиралась плюнуть в меня водой или чем-нибудь еще менее приятным. Я не могла показать слабость: чуть топнула ногой и нетерпеливо подняла бровь.

– Буэ-э-э, – сообщила она наконец, доставая изо рта живую жабу. Май зашлась истерическим хохотом. Я покачала головой.

– Что ж, спасибо, что не проглотила ее, – сказала я, поднимая мокрое и наверняка травмированное создание с одеяла прежде, чем оно успело рвануться к лестнице. – А теперь ложитесь, ладно? У Эммы опять эта ночь.

Они не знали, что «эта ночь» означает, но понимали, что дело серьезное и потом я обязательно награжу их чем-нибудь за примерное поведение.

– Хорошо, – вздохнула Май, переворачиваясь в кровати. Одним глазом она наблюдала за мной. – Что ты будешь с ней делать?

– Отнесу куда-нибудь подальше от рта Март.

«И буду надеяться, что кошмары не будут преследовать жабу до конца ее дней», – добавила я про себя, закрывая за собой дверь.

Я прошла по комнатам дома. В мастерской лунный свет выхватывал из темноты странные образы безделушек; незаконченный портрет Вербены улыбался мне с мольберта. Выражение ее лица с тем же успехом можно было встретить на лице манекена в парикмахерской. Работать с ней после Грача было почти шоком, хоть я и понимала, что ее поведение как раз нормально, что бы там для них не являлось нормой.

Прокравшись через кухню, я вышла во двор и выпустила жабу в мокрую траву. Она тут же прыгнула в кусты, в сторону леса. Отсюда было видно, как верхушки деревьев по ту сторону поля, залитого серебристым лунным светом, упирались в облака.

Легкий порыв ветра всколыхнул пшеницу и траву, холодом коснувшись моих ступней, покрытых росой. Он дул со стороны леса, и на мгновение мне показалось, что я почувствовала еле слышный шепот того свежего, дикого, задумчивого аромата – запаха Грача, который однажды захватил мое сердце и с тех пор не отпускал. Я знала, что это было. Осень. В тот же миг мою грудь сдавило необъяснимой тоской, и боль стиснула горло, как немой, непрозвучавший крик. Жизнь ждала меня там, вдалеке от безопасного, знакомого дома и сковывающей каждодневной рутины. Целый мир ждал меня. Тоска пронизывала насквозь. О, если бы только я умела плакать и кричать…

Вытерев руки от жабьей слизи об траву, я сделала несколько шагов назад. Со стороны старого дуба донеслось хлопанье крыльев.

Я повернулась так быстро, что ветер всколыхнул мои волосы. На дереве сидел ворон. Но который – ворон в знак опасности или тот, которого я любила?

Я не успела и шагу ступить, как Грач вдруг оказался прямо передо мной. Я лишь успела подумать: «И то и другое». Я не узнавала его. Когда вихрь перьев опустился, превратившись в плащ, открывшееся мне лицо оказалось искажено яростью. Не было никакой мягкой улыбки на этой холодной оцепенелой маске, и аметистовые глаза горели как лесной пожар.

– Что ты наделала? – прорычал он.