– Вы неверно меня поняли. С сожалением должен сказать, что корю себя вовсе не за то, что бежал от вас. А вот представьте себе картину: является в армию новобранец, в начищенных сапогах, в белом полотняном костюме, вооруженный парой дуэльных пистолетов… А эти долгие мили в снегах, когда сапоги мои износились вконец, а пальто у меня вообще не было, есть нечего… Вот я и не могу понять, почему я тогда-то не бежал? Чистейшее ведь безумие вся эта затея. Но – зов крови, против него не пойдешь. Южанин не может не ввязаться в гиблое дело. Так и тянет его… Ладно, не важно, какие у меня были резоны. Достаточно того, что я прощен.

– Вам нет прощения. Я думаю, вы по натуре гончий пес. Однако последним словам она придала такое нежное звучание, как будто произносила «любимый».

– Не прикидывайтесь. Вы простили меня. Из одного лишь милосердия юные леди не рискнут заговорить с караулом и попросить свидания с заключенным. И не станут ради этого наряжаться в бархат и украшать себя перьями и котиковой муфточкой. Вы прелестно смотритесь, Скарлетт! Слава богу, вы не в обносках и не в трауре. Меня тошнит от женщин, одетых кое-как и постоянно с крепом на шляпке. А вы – как картинка на рю де ля Пэ! Ну-ка, покрутитесь, моя дорогая, дайте мне полюбоваться вами как следует!

Так. Платье он заметил. Конечно, будучи Реттом, он обязан замечать подобные вещи. И все равно приятно – ее охватила теплая волна возбуждения, она засмеялась и закружилась на мысочках, раскинув руки в стороны и раскачав юбку колоколом, так что видны стали отделанные кружевом панталоны. Его черные глаза вбирали в себя, впитывали ее всю, от шляпки до каблучков. Это был тот самый прежний дерзкий, раздевающий взгляд, который ничего не упускал, и от этого у нее всегда мурашки бежали по коже.

– У вас вполне процветающий вид и очень, очень аппетитный. Так и съел бы. Если б не янки, там, за дверью… Но вы в совершенной безопасности, моя дорогая. Присядьте. Я не воспользуюсь своим преимуществом, как в последний раз, когда мы виделись с вами. – Он потер щеку, изображая скорбь. – Честно, Скарлетт, вам не кажется, что вы были чуточку слишком эгоистичны в ту ночь? Подумайте о том, что я сделал ради вас: я рисковал жизнью, я украл лошадь – и какую лошадь! Я бросился на защиту Нашего Славного Дела! И что я имел за свои муки? Несколько крепких слов и один, но очень крепкий, удар в лицо!

Она села. Разговор развивался совсем не в том направлении, как ей было желательно. Ретт казался таким славным, когда только увидел ее, и так искренне обрадовался ее приходу. Даже производил впечатление обычного человека, а не того порочного, извращенного негодяя, которого она хорошо знала.

– А вы всегда должны получать что-то за свои муки?

– А как же, разумеется! Я же монстр, я чудовищно себялюбив, и вам следовало бы это знать. Я ничего не делаю просто так, я всегда жду вознаграждения за то, что даю.

От этих слов ее пробрал легкий озноб, но она тут же собралась и звякнула сережками.

– О, на самом деле в вас не так уж много дурного, Ретт. Вам просто нравится разыгрывать комедию.

– Честное слово, вы переменились! – Он засмеялся. – Что же сделало из вас добрую христианку? Я пытался как-то снестись с вами посредством мисс Питтипэт, по крайней мере быть в курсе ваших дел, но она ни намеком не дала мне понять, что вы обрели этакую женственную кротость. Расскажите мне о себе, Скарлетт. Как вы жили, что поделывали с тех пор, как мы расстались?

Раздражение и неприязнь, которые он всегда вызывал в ней, близились к точке кипения, Скарлетт ужасно хотелось наговорить ему колкостей, но вместо этого она улыбнулась и показала ямочку на щеке. Он придвинул себе стул и устроился рядом, она наклонилась и коснулась легкой ручкой его рукава – как бы случайно, ничего не значащим жестом.

– О, у меня все благополучно, спасибо, и «Тара» теперь в прекрасном состоянии. Конечно, мы пережили ужасный период после нашествия Шермана, но… все-таки дом наш уцелел, а негры спасли почти весь скот, успели угнать его на болота. И последний урожай мы собрали очень приличный – двадцать тюков. Конечно, это ничто по сравнению с тем, что может дать «Тара», но ведь и полевых работников не так много. Папа уверен, что на будущий год дела пойдут лучше. Но знаете, Ретт, в деревне теперь такая скука! Вообразите: никаких балов и барбекю, а единственное, о чем люди могут говорить, – это какие трудные настали времена. Нет уж, я сыта по горло! А последняя неделя окончательно вогнала меня в тоску, и папа сказал, что мне надо уехать, развеяться, хорошо провести время. И вот я здесь: приехала заказать себе туалеты, а потом отправлюсь с визитом в Чарлстон, к тетушке. Так чудесно будет снова потанцевать на балах!

«Ну и довольно, – сказала она себе с гордостью. – Речь – в самый раз: мы не слишком богаты, но и далеко не бедны. И выступила я хорошо: легкомысленно и беззаботно».

– В бальных платьях, сердце мое, вы неотразимы и сами это знаете, мне на беду. Полагаю, истинная цель этой поездки с визитами – провести смотр сельским пастушкам и где-нибудь на дальних пастбищах набрать новых рекрутов в свою свиту.

У Скарлетт мелькнула мысль, что Ретт, слава тебе господи, провел несколько месяцев за границей и лишь недавно вернулся в Атланту. А то бы он ни за что не сморозил такую чушь. Она представила себе «милых сельских пастушков» графства: обносившихся и озлобленных маленьких Фонтейнов, бьющихся на грани нищеты братьев Манро, женихов из Джонсборо и Фейетвилла, с головой ушедших в пахоту, установку изгородей, уход за старым, недужным скотом. Они вообще забыли, что на свете существуют такие приятные вещи, как танцы и флирт. Она захлопнула дверцу в тайники своей памяти и самодовольно хихикнула, как бы признавая правильность его предположения, хотя и сказала с оттенком пренебрежения:

– Ах, бросьте!

– Вы бессердечное создание, Скарлетт, но это только придает вам шарма. – Он улыбался обычной своей кривой ухмылкой, опустив уголок рта, но она видела, что нравится ему и он делает ей комплименты. – Вам известно, конечно, что вы обладаете куда большим обаянием, чем допустимо по закону. Даже я подпал под него, я, закаленный в боях подобного рода. Я часто задумывался, что же такое заложено в вашу природу, что заставляет меня постоянно помнить о вас. Я ведь знавал немало женщин, которые были красивее вас, безусловно, умнее и в нравственном смысле, боюсь, тоже превосходили вас достоинствами. Тем не менее я всегда помнил о вас. Даже эти месяцы после капитуляции, когда я жил во Франции и в Англии, не видя вас и ничего о вас не зная, наслаждаясь обществом прекрасных дам, – я все равно вспоминал о вас и пытался представить себе, чем вы сейчас заняты.

Она готова была вспыхнуть от возмущения: как он посмел сказать, что есть женщины красивее ее?! Умнее и достойнее?! Но вспышка эта моментально погасла, сглаженная удовольствием: ведь он помнил ее, помнил ее обаяние! Вот! Она не забыта! Что ж, дело подвигается. И он ведет себя очень славно, почти так, как и должен вести себя джентльмен в подобных обстоятельствах. Теперь все, что от нее требуется, – это ловко перевести разговор на него самого так, чтобы дать ему понять, что она тоже о нем не забывала, а потом…

Она осторожно сжала пальчики, все еще лежавшие на его рукаве, и опять поиграла ямочкой.

– О, Ретт, вы так гладко говорите, а на самом деле просто меня дразните, морочите голову бедной деревенской девушке. Я прекрасно понимаю, что вы обо мне и думать забыли. Бросили меня там, на дороге, и все. И не надо говорить, что вы вспоминали меня, когда вас окружали толпы хорошеньких англичанок и француженок. Но я не для того проделала весь этот путь сюда, чтобы выслушивать всякие глупости о себе самой. Я приехала… Я приехала потому…

– Почему же?

– Ах, Ретт, я ужасно расстроена и тревожусь за вас! Я боюсь за вас! Когда вас выпустят из этого кошмарного места?

Он быстро накрыл ее руку своей ладонью.

– Вы не зря расстроились. О том, чтобы мне выйти отсюда, и речи нет. Разве что веревку натянут потуже.

– Веревку?

– Да. По всей вероятности, мой исход отсюда состоится не иначе как на конце веревки.

– Ну не повесят же вас, в самом-то деле!

– Еще как. Если найдут свидетельства против меня.

– О, Ретт! – воскликнула она, приложив руку к сердцу.

– Вам будет жаль меня? Если посожалеете обо мне достаточно, я упомяну вас в своем завещании.

В черных глазах смеялось удальство, рука крепко сжимала ее ладошку.

Завещание! Она поспешно опустила глаза долу, боясь, как бы они ее не выдали, но чуточку, видимо, промедлила, потому что у него во взгляде внезапно появился блеск любопытства.

– По мнению янки, у меня должно быть очень приличное завещание. Они проявляют значительный интерес к моим финансам. Каждый день меня волокут к очередному столу для дознания и задают дурацкие вопросы. Кажется, ходят слухи, что я дал деру с мифическим золотом Конфедерации.

– Ну… ведь так и было?

– Вот так вопрос, прямо в яблочко! Вы не хуже меня знаете, что Конфедерация использовала печатный станок, а не пресс для чеканки.

– А откуда же тогда взялись все ваши деньги? Из спекуляций? Тетя Питти сказала…

– Что за вопросы вы задаете! Как следователь.

Провалиться ему! Конечно, у него есть деньги. Она пребывала в таком возбуждении, что ей стало трудно вести с ним разговор о милых пустяках.

– Ретт, я очень огорчена тем, что вы здесь. Вы считаете, у вас нет шансов выйти на свободу?

– «Nihil desperandum!»^[2] – вот мой девиз.

– Что это означает?

– Это означает «Все может быть», моя очаровательная невежда.

Она взмахнула своими густыми ресницами, чтобы поглядеть на него, и снова опустила.

– О, вы слишком умны, чтобы дать им себя повесить. Я уверена, вы придумаете какой-нибудь хитрый способ, как их надуть и выйти отсюда. А когда выйдете…

– А когда я выйду… – повторил он мягко, склоняясь к ней.

– Ну, я… – Она изобразила прелестное смущение и зарумянилась. Зарумяниться труда не составило – у нее дух захватывало от волнения, и сердце выстукивало барабанную дробь. – Ретт, я так жалею о том, что наговорила вам тогда – вы помните, там, на дороге, ночью. Я была… ох, как же я была напугана и растеряна, а вы… вы… – Она посмотрела вниз и увидела его смуглые руки, лежащие поверх ее рук. – И я решила, что никогда, никогда не прощу вас! Но вчера, когда тетя Питти сказала мне, что вам грозит виселица, я… на меня что-то нахлынуло, это было сильнее меня, и я… я… – Она быстро вскинула на него глаза и вложила в этот молящий взгляд все муки разбитого сердца. – О, Ретт, я умру, если вас повесят! Я этого не переживу! Вы же видите, я…

И поскольку невозможно было выдержать дольше его обжигающего взгляда, ее ресницы тихо затрепетали и опять опустились.

«Еще бы секунда, и я бы расплакалась, – подумала она, изумляясь собственному волнению. – А может, и правда всплакнуть? Вышло бы более натурально».

Он быстро проговорил:

– Бог мой, Скарлетт, неужели вы хотели сказать, что вы… – И он крепко, до боли сжал ее руки.

Она зажмурилась, стараясь выдавить слезы, но не забыв при этом слегка приподнять лицо, чтобы ему было удобнее целовать ее. Вот сейчас, через мгновение, его губы коснутся ее, твердые, настойчивые губы – неожиданно она вспомнила их так живо, что сразу сделалась податливой и слабой. Но он не стал ее целовать. Разочарование странным образом взбудоражило ее, она чуть-чуть приоткрыла глаза и решилась украдкой понаблюдать за ним. Черная голова склонилась к ее рукам. Вот он поднял одну руку и легонько ее поцеловал, потом взял другую и провел ею по своей щеке. Она ожидала напора, грубой силы; этот ласковый жест влюбленного поразил ее. Интересно, какое у него сейчас лицо. Но лицо было скрыто от нее, она видела только затылок.

Она еще плотнее занавесилась ресницами, а то, не дай бог, он взглянет на нее и моментально все поймет. Триумф! Ее всю пронизывало острое и уверенное ощущение одержанной победы, и она знала, что чувства ее легко читаются по глазам. Вот сейчас, не пройдет и минуты, он попросит ее стать его женой или по крайней мере скажет, что любит ее, и тогда… Пока она наблюдала за ним из чащи ресниц, он перевернул ее руку ладонью кверху, чтобы поцеловать и там тоже, но вдруг дернулся, быстро и прерывисто вздохнул. Взглянув вниз, она увидела свою собственную ладонь – впервые за целый год по-настоящему увидела свою руку, и холодный тошнотворный страх охватил ее. Это была чужая кисть, ничего общего не имеющая с мягкой, беленькой, в ямочках, беспомощной ручкой Скарлетт О’Хара. Эта рука загрубела от работы, потемнела от солнца, сплошь покрылась какими-то пятнами. Ногти поломаны, неровные, неправильной формы. На подушечках ладони образовались твердые наросты, на большом пальце – незаживший волдырь. В прошлом месяце она обожглась кипящим маслом, след так и остался – яркий и безобразный. Едва взглянув на эту жуть и не успев даже ничего придумать, она сжала руку в кулак.

Он все еще сидел, не поднимая головы. Она все еще не видела его лица. Он безжалостно и бесцеремонно расцепил ее кулачок и уставился в ладонь. Поднял другую руку и, держа их вместе, перед собой, молча их изучал.

– Посмотрите на меня, – сказал он наконец, подняв голову; голос был очень тих. – И бросьте эту приторную скромность.

Против воли она встретилась с ним глазами; она смотрела с вызовом, полная смятения и злости. Он поднял брови, глаза заблестели.

– Значит, дела в «Таре» идут лучше некуда, правда? Выручили столько денег за хлопок, что можете ехать с визитами. Что вы делали этими своими руками? Пахали, что ли?

Она пыталась вырваться от него, но он держал ее крепко и водил большими пальцами по заскорузлым ладоням.

– У леди таких рук не бывает, – сказал он и отшвырнул их ей на колени.

– А, да заткнись ты! – крикнула она, повинуясь мгновенному, непреодолимому порыву и испытывая безмерное облегчение оттого, что можно выплеснуть свои чувства. – Кому какое дело до моих рук и того, что я ими делаю!

«Что же я за дура! – тут же обругала она себя со всей страстью. – Надо было попросить перчатки у тети Питти, да хоть украсть! Но я же не представляла себе, что мои руки выглядят так скверно. А Ретт, конечно, должен был заметить. И заметил. Я потеряла лицо. Я, кажется, все потеряла и все разрушила. И надо же было такому случиться, когда он был уже готов!»

– Мне, безусловно, нет никакого дела до ваших рук, – холодно произнес Ретт и откинулся на спинку стула с ленивым и праздным видом. Лицо было безмятежно и ничего не выражало.

Вот как. Он, значит, у нас крепкий орешек. Что ж, придется и это снести с полной покорностью, пусть ей и претит такая роль; но надо – если она намерена вырвать победу. Может быть, если с ним посюсюкать…

– По-моему, вы настоящий грубиян – взять и отшвырнуть мои бедные ручки. Только из-за того, что я на прошлой неделе поехала кататься верхом без перчаток и…

– Кататься верхом, черта с два, – сказал он ровным голосом. – Вы работали этими самыми руками, вы работали, как негр. Что скажете? Почему вы мне лгали, что в «Таре» все распрекрасно?

– Ну, будет вам, Ретт…

– Предположим, мы докопаемся до правды. Какова же действительная цель вашего визита? Ведь вы меня почти убедили своим кокетством, что питаете ко мне нежные чувства и очень меня жалеете.

– О, все так, я действительно очень вас жалею!

– Ничего подобного. Да пусть меня повесят выше, чем Амана^[3], – вам наплевать. Это отпечаталось у вас на лице так же четко, как тяжелый труд – на ваших руках. Вам что-то нужно от меня, нужно позарез, ради этого вы даже устроили здесь форменное шоу. Почему вы не пришли открыто и не сказали мне, что вам нужно? У вас было бы гораздо больше шансов получить желаемое, потому что если я и ценю что-то в женщинах, то только искренность. Но нет, вам приспичило звякать сережками, делать губки бантиком и резвиться, как проститутка с перспективным клиентом.

Он не повысил голоса на последних словах, вообще никак их не выделил, но для Скарлетт они были как удар бича, и она с отчаянием увидела крах своих надежд на предложение руки и сердца. Если бы он взорвался, накричал на нее, дал волю ярости и уязвленному самолюбию, то есть повел бы себя подобно другим мужчинам на его месте, она бы легко с ним сладила. На нее навел оторопь именно ровный и спокойный его голос. Она растерялась совершенно и не могла сообразить, что же дальше-то делать. Внезапно ей открылось, что он хоть и арестант, которого стерегут янки в соседних помещениях, но он все равно Ретт Батлер, и дурачить его опасно.

– Кажется, память меня подводит. Мне следовало бы знать, что мы с вами одной породы и вы тоже ничего не делаете просто так, не имея скрытого мотива. Дайте-ка подумать. Что вы там прячете в рукаве, миссис Гамильтон? Не могли же вы так заблуждаться на мой счет, чтобы ожидать матримониального предложения?

Она залилась краской до корней волос и ничего не ответила.

– Вы ведь не забыли мою часто повторяемую реплику, что я не из тех, кто женится?

Она по-прежнему молчала, и он повторил, неожиданно жестко:

– Вы не забыли? Отвечайте же.

– Не забыла, – с трудом выдавила она.