…Бывшая шамординская ученица Александра Сергеевна Носова, прочитав эти строки в альманахе «Голос надежды», обиделась за своих друзей. Она говорит, что из того десятого класса все вышли в люди, получили хорошие профессии, никто не спился. Конечно, конечно, – те, что до десятого класса дошли, имели чёткую цель в жизни, уехали после окончания школы кто куда, выучились, стали уважаемыми людьми. Но ведь речь-то не о них была, а именно о тех, кто остался в деревне.

8.

В повести «Новенький как с иголочки» Булат Окуджава пишет, что он в качестве классного руководителя получил восьмой класс. Но в реальности в одном из них – восьмом «А» – классным руководителем был тот самый Виталий Светлов, с которым они поначалу так хорошо спелись. В повести Окуджава вывел его под именем Виташа, хотя никто в школе его так не называл, а ученики за длинный рост прозвали Фитилём. А другой – восьмой «Б» – получила молоденькая математичка Вера, с которой Булат раньше встретился в облоно. Больше восьмых классов в школе не было.

В жизни же Окуджава, как выяснилось, получил не восьмой, а шестой класс «А», причём до него здесь русский язык и литературу преподавал сам директор школы Солохин. Так что девочка, послужившая в повести прототипом ученицы Веры Багреевой, была, наверное, слишком молода, чтобы стать предметом воздыханий учителя. На самом деле девочка эта, видимо, училась в старших классах, и, может, поэтому вместо шестого класса в повести появляется восьмой. Хотя и восьмиклассница, конечно, тоже… Но в любом классе ученики по возрасту были разные – много было переростков. Математичка Вера Яковлевна рассказывает, что в её классе некоторые ученики были такого же возраста, как она сама. Некоторые даже пытались приглашать её в клуб на танцы…

О том, как Окуджава пришёл в класс первый раз, вспоминает бывшая ученица шестого «Б», в котором он тоже преподавал русский язык и литературу, Варвара Афанасьевна Изотенкова, а тогда Варя Евсикова:

– Вошёл в класс, стройный, очень аккуратный – первый раз учителя мы такого видели. Шевелюра волнистая, усики чёрные. Мы сразу стали переглядываться – какой красивый учитель к нам пришёл.

Для начала он сказал: «Имя у меня трудное, я вам напишу на доске». И написал крупными буквами: «Булат Шалвович Окуджава».

Вскоре ученики увидели, что новый учитель выделяется не только аккуратностью, но и манерой разговаривать. Оказалось, что он говорит с ними не как с детьми, а как со взрослыми, что учитель уважает своих учеников, относится к ним как к равным, и это было удивительно!

В классе было несколько девочек из детского дома. И они, не привыкшие не то чтобы к ласке, а вообще к нормальному человеческому отношению, в него просто влюбились. Им было с чем сравнивать. Они до сих пор помнят, как воспитательница в детском доме ребят избивала.

– Она была очень строгой, и даже не то что строгой, а злой какой-то. Её потом даже уволили.

Та же Варвара Афанасьевна Изотенкова рассказывает:

– К детдомовским Булат Шалвович трогательно относился, может быть, потому, что сам прекрасно знал, что это такое – расти без родителей. А к деревенским более требовательным был.

И ещё:

– Мы его сразу полюбили, он нам так понравился! Я не могла на его урок прийти с невыученным заданием, будь то литература или русский, потому что мы его стеснялись, побаивались и в то же время очень любили.

Дети были постоянно голодными, а при школе был свой огород, и перед уроками они запасались морковкой. Или из дома приносили что-нибудь съестное: кто кусочек сахара, кто картофелину в мундире. Потом на уроке менялись тайком, давали друг дружке откусить от своего лакомства. В первый же день, заметив, что дети украдкой грызут морковку, Булат выставил одного ученика из класса и пригрозил остальным, что если увидит ещё на уроке морковь, то!..

В следующий раз, придя на урок, Окуджава увидел на учительском столе огрызок морковки: дети решили проверить нового учителя, посмотреть на его реакцию. Учитель среагировал быстро и неожиданно. Он взял огрызок в руку, пристально оглядел класс и запустил огрызком в лоб одному из проверяющих, потом схватил его за шкирку и выставил вон.

Шалуны скоро поняли, что с новым учителем шутки плохи: запросто можно схлопотать, и притом весьма ощутимо. Как ни странно, такие непедагогические действия, похожие, казалось бы, на поведение той воспитательницы из детдома, в данном случае как раз и были следствием того, что учитель относился к ним как к равным. Он хотел видеть их самостоятельными, мыслящими личностями, он уважал их и рассчитывал на ответное уважение. Не то чтобы требовал к себе какого-то особого уважения – просто не выносил хамства. Причём не важно, против кого оно было направлено. И дети сумели это понять. Правда, поначалу кое-кто из детей, не детдомовских – деревенских, воспринял такое поведение учителя как некоторое приглашение к панибратству, которого тот как раз никогда не терпел даже от взрослых.

А когда Булат Шалвович видел, что кого-то оскорбляют, он мог быть не просто жёстким – жестоким. Заходит он как-то в класс и видит, что одна девочка, Майя Лебедева, воспитанница детского дома, плачет. Он спрашивает: «Что случилось? Кто тебя обидел?» Она молчит. Он снова спрашивает. Майя молчит, боится назвать обидчика. Учитель не отступает. И тогда кто-то из класса не выдержал и назвал имя. Оказалось, что это Сосин или Соскин из ближней деревни Каменки. Окуджава молча подошёл к нему, взял за шиворот и поволок на улицу.

– У нас класс был на первом этаже, и мы всё видели, что происходило на улице. Зима тогда была снежная, и возле школы были огромные сугробы. И вот он этого мальчика берёт и головой в сугроб! – рассказывает Изотенкова. – Так раза три он и ткнул его головой в сугроб, а уж потом отпустил.

В общем, полное взаимопонимание между учителем и учениками было налажено быстро. О том, что ученики полюбили нового учителя, рассказывают не только они.

Вспоминает воспитательница детского дома К. П. Кузькина:

– Что я заметила прямо с первых дней? Мальчишки все без ума от него были, я не видела, как девчонки, а мальчишки прямо без ума. Мой будущий муж учился у него, так он, когда ухаживал за мной, всё мне говорил: «Ох, у нас Булат хороший!»

Зато с первым же проведённым Булатом диктантом вышел конфуз. Почти весь класс получил двойки, что было само по себе неприятно, а ещё и потому, что раньше в этом классе, как уже было сказано, русский язык и литературу преподавал сам директор школы. Получалось, что директор за время своей работы ничему ребят не научил и ставил им незаслуженные оценки, ведь при нём успеваемость была хорошая. Хотя чему мог он научить, если сам мало что знал? Он хвастался иногда, что институт закончил заочно за два мешка картошки.

Мне вспоминаются испуганные маленькие глаза Шулейкина, когда я объявил ему, что первый диктант весь класс написал на единицу.

– Что с вами? – спрашивает он.

– Всё в порядке, – говорю я. – Вот посмотрите.

Он дрожащей рукой перелистывает странички.

– Может быть, у вас с дикцией не всё хорошо?

– С чем?..

– Может, вы диктовать не умеете?

– Ну, знаете!..

– Такой грамотный класс, и нате…

Он так говорит об этом, что я чувствую себя виноватым, хотя и недели не прошло, как я вошёл в этот класс.

– Вы отметки в журнал не ставьте, – говорит он. – Кошмар какой-то…

Я попросил супругов Кузиных прочитать повесть «Новенький как с иголочки», чтобы освежить в памяти события тех дней. По их словам, с первым диктантом всё именно так и было, вот только описание завуча Клары Ивановны они не одобрили.

В повести в диалог молодого учителя и директора школы вмешивается завуч:

– Что случилось? – спрашивает Клара Ивановна.

Она завуч. Она преподаёт ботанику. Ботаники они почти не знают. Она просто читает ученикам главы из учебника. Наверное, потому лицо у неё всегда испуганное.

Она смотрит то на меня, то на Шулейкина круглыми коровьими глазами, и полные её губы слегка приоткрыты в томительном ожидании.

Кузины и слышать не хотели, что героиню повести зовут не Клавдия Ивановна, как реального завуча, а Клара Ивановна, и что она преподавала не математику, как её прототип, а ботанику. Видимо, сюжет здесь настолько совпадает с реальностью, что, воспринимая повесть как сугубо документальную, супруги обиделись за коллегу:

– В то время завучем была Клавдия Ивановна, умная, добрая, красивая женщина. Она была очень уважаемым человеком и в школе, и на селе. «Круглые коровьи глаза» ей не подходят.

Узнали Кузины и других действующих лиц повести. Узнали сына председателя колхоза, узнали Веру Багрееву:

– Была в школе девочка Маруся Бадеева, ничем не примечательная среди подруг, но симпатичная. А то, что она много работала по дому и была плохо одета, это удел всех деревенских детей того времени, – говорит Вера Яковлевна. – А ещё Булат Шалвович упоминает в повести пионервожатую Марию Филипповну. Да, была такая великовозрастная пионерка. Очень энергичная, словоохотливая.

…Директор уговаривал нового преподавателя исправить отметки, но Булат наотрез отказался. Стало ясно, что конфликта не избежать. Солохин попытался уладить дело, найти какой-то компромисс, велел провести новый диктант, полегче. Тут уж он сам присутствовал в классе и незаметно, как ему казалось, подсказывал ребятам.

– Зачем вы подсказываете? – говорю я шёпотом.

– Какие же это подсказки? – говорит он громко. – Они волнуются… Это помощь маленькая.

Конечно, после второго диктанта отметки были значительно лучше первых. Солохин был доволен. Но радовался он рано. Окуджава не собирался идти ни на какие компромиссы. И провёл третий диктант.

…Я говорю своим восьмиклассникам:

– Результаты третьего диктанта – колы. Нравится?

Они молчат.

– Не нравится?

Они молчат.

– Цыганков Ваня, тебе нравится?

Он стоит за партой. Крутит рыжей кудлатой головой.

– Ну, нравится тебе такой результат?

– Не-е…

– Кому нравится?

Они молчат.

– Вот и выбирайте. Сами выбирайте, – говорю я. – Как скажете, так и буду поступать.

Что-то подкатывает к горлу. Что-то душит меня. Ну вы, ну поддержите хоть вы меня! Скажите хоть одно слово…

Отступать учитель уже не мог. Что подумали бы о нём его ученики? Они ведь не глупые, всё понимают! А если не понимают? Поддержки от коллег ожидать не приходится, так, может, хоть сами ученики поддержат его, не захотят незаслуженных четвёрок и пятёрок?

Я не знаю, чем это кончится, но давайте воевать…

– Мы можем писать лёгкие диктанты, как тогда… Если вы хотите. Я даже могу подсказывать вам. Вы меня любить будете за доброту мою… А?

Они молчат.

– Меня все хвалить будут… Хороших дров мне привезут. Будет большой праздник…

Кто-то фыркает. Или я напрасно взываю к ним?

– И спрашивать я буду очень облегчённо. И когда буду спрашивать, буду в окно глядеть, чтобы не мешать вам в учебник подсматривать…

Коля Зимосадов сидит насупившись. У Маши Калашкиной растерянная улыбка на некрасивом лице. Шура Евсиков барабанит по парте пальцами. Он очень сосредоточен.

– Хотите такую жизнь? Да? Одно слово, и всё будет по-вашему.

Они молчат.

– Хотите?

– Не хотим, – говорит Гена Дергунов и прячется за развёрнутую книгу.

– А ты за всех не отвечай, – говорит Саша Абношкин.

– Хотите?

– Лучше, чтоб полегче, – улыбается Маша Калашкина.

Подвёл ты меня, Абношкин!

– Полегче не будет, – говорю я.

Они молчат. Бунт?

– Пусть кол, да мой собственный, – говорит Шура Евсиков. – Мне чужие четвёрки не нужны.

Шура Евсиков – это, наверное, Варя Евсикова, а прототип Саши Абношкина в жизни носил очень похожую фамилию и действительно был сыном председателя колхоза имени Октябрьской революции Петра Ильича Авдошкина.

Голова его вздёрнута неимоверно. Он старается смотреть на меня сверху вниз. Он из тех, кто участвует в соревнованиях только тогда, когда абсолютно уверен в своей победе. Если он не уверен, он откажется от соревнований. Он будет тайком тренироваться до тех пор, пока не почувствует, что готов выйти и победить. Он начинает огрызаться, презирать, ненавидеть…

– Всякий нормальный человек должен любить читать, – говорю я.

Это высказывание учителя, видимо, не прошло даром для Саши – он полюбил чтение. Сейчас его уже нет в живых, но Кузины вспоминают:

– Саша был очень неорганизованным, но до самой смерти очень много читал книг.

9.

Всё-таки ученики проголосовали за то, чтобы колы были поставлены в журнал, что учитель с удовольствием и проделал. Теперь уже речи не могло быть о мирном сосуществовании: Солохин, человек малообразованный, но (а может быть, не «но», а именно поэтому) очень амбициозный и самолюбивый, такого вызова простить не мог. Военные действия приняли явный, затяжной и беспощадный характер. Директор посылал комиссии на уроки Булата Шалвовича, и те находили ужасающие нарушения в методике преподавания молодого педагога.

Они – комиссия. Комиссии существуют для того, чтобы вскрыть недостатки в работе. Эти двое тоже призваны вскрыть недостатки. Мои. Если бы существовали комиссии по вскрытию достоинств!

Выявились страшные вещи. Оказывается, учитель с университетским дипломом совершенно вольно обращается со школьной программой, а зачастую и вовсе отходит от неё, рассказывая детям о писателях и произведениях, не входящих в школьную программу!

Вот так. Это вдохновенно надо читать.

– Я читаю…

– A y нас в программе этого нету, – говорит кто-то.

Программа? Откуда им известно это слово?! Это в программе, а это не в программе… Не выходите за рамки программы… Я ведь говорил, что учитель из меня не получится. Я не могу читать без конца «Я памятник себе воздвиг…» Я не воздвигал. Он тоже не воздвигал. Он шутил. Не делайте серьёзных физиономий! А вам, чудаки, зачем эта программа? Учитесь говорить о любви вот так, в перерывах между школой и работой в хлеву. Торопитесь – нам не много отпущено.

– Давайте дополним программу, а? – смеюсь я.

А они молчат.

– Тот, кто составлял эту программу, никогда никого в жизни не любил…

Многие коллеги в этом конфликте заняли сторону директора, отчасти, конечно, оттого, что тот владел, как сейчас говорят, «административным ресурсом». Новенькому что, он временный, а нам здесь жить да жить… С другой стороны, многих раздражало, что Булат не такой, как все: ведёт уроки не по программе, имеет на всё свою точку зрения, которую не только не скрывает, но отстаивает с упорством, доходящим до ожесточения. В общем, воображает…

– Не тем вы занимаетесь, – мягко говорит мне в учительской Шулейкин. – Возбудили детей.

– Детей? – смеюсь я.

Теперь наши позиции стали хоть определённее. Теперь легче. Вот – я, а вот – он. Главное теперь – это не нарваться, не раскричаться, не устроить истерику.

– Детей? – смеюсь я.

– Вы ещё очень неопытны, – мягко говорит он. – Можете споткнуться…

Я улавливаю лёгкую угрозу. Она едва ощутима, как в жару – будущий дождь.

– Они не так безграмотны, как вам кажется, – говорит Шулейкин.

– Вы мне угрожаете?

– Вот видите, как вы поняли товарищеский совет, – качает он головой, – вот видите?..

Не раскричаться, не устроить истерику – это не всегда, видимо, получалось. Рассказывают, в учительской он такие «разборки» затевал, что в порыве ярости мог и классный журнал швырнуть на пол.

Вера Яковлевна Кузина:

– Галя, бывало, стоит с нами в сторонке, а он где-то кричит. Приходит в учительскую, кричит, начинает кого-то там ругать. Как сейчас помню. Бешеный характер. Начинает что-то доказывать – журнал бросает… Такой вспыльчивый. А Гали, её и не видно, и не слышно было.

– Он вообще был темпераментный, его легко было завести, но при этом никогда за спиной не говорил про людей ничего плохого, всё говорил в лицо, – добавляет Гудков.

– Класс доведён до катастрофы, – говорит Шулейкин.

– Да, – говорит Виташа. – Теперь до конца года и не выправить.

– Кошмар какой-то, – говорит Мария Филипповна.

– Надо в облоно сообщать, – говорит Виташа, – доигрались.

И он тоже!..

Я встаю:

– Теперь мне остаётся сдать дела, наверное?

Как я могу объяснить им всё? Всё, что произошло? Всё, что произошло со мной и с ребятами? Что-то рухнуло, упало. Пыль и обломки. А поднять-то и некому.

– Это уже трусость, – говорит Шулейкин. – Надо не бежать, а бороться. Исправлять положение.

– Лучше мне уехать. Это не моя стихия – учительство. Я желаю вам всего лучшего. Я не сержусь на вас нисколько. Просто мне показалось, что что-то мы делаем не так… Ничего я исправить не смогу, – говорю я.

– Нет таких крепостей, – говорит Виташа и смеётся, поглядывая на Шулейкина.

– Не буду я ничего исправлять, потому что я ничего не портил.

Не может всё-таки быть так, чтобы я был прав, а все не правы.

– Не можете – научим, не хотите – заставим, – смеётся Шулейкин.

– Это вы серьёзно?

– Что вы, что вы, – говорит он, уже не улыбаясь, – это же армейская поговорка.

В этом конфликте, наверное, и сгорела, не успев начаться, дружба Булата со Светловым. Светлов ссориться с директором не хотел, повёл себя лицемерно – наедине Булата поддерживал, а в учительской осуждал. Когда я спросил Цыганкову про дружбу Булата с Виталием, та замахала руками:

– Какая дружба! Светлова он вообще сторонился!

После войны хороших и образованных учителей в школе было много. Это были дети «врагов народа», как правило. Все они ещё до приезда Булата уехали из Шамордина. Они, конечно, видели, что собой представляет директор, но не роптали, – темперамент был не такой, да и в их положении лучше было помалкивать… Ну, положение Булата, заметим, было не лучшим, чем у тех учителей, однако он не побоялся вступить в противоборство с самовлюблённым директором, который навязывал свои мнения и взгляды окружающим, не терпя никаких возражений и требуя, чтобы его ценили и уважали.

Николай Михайлович Гудков:

– Отношения с Солохиным у них сразу сложились очень тяжёлые. На собраниях постоянно между ними разгорались схватки.

Директор ходил всегда во френче, в галифе, в сапогах. Очень важный. О его педагогической деятельности рассказывает Анна Борисова, бывшая ученица десятого класса, того самого, где учился младший брат Булата:

– Вообще, плохой он был. Вы знаете, он нам на уроке такие анекдоты рассказывал, начиная с шестого класса! Мы засмеемся, а он: «Тише! По коридору ходят». Курил прямо на уроке, окурки в урну бросал. А один раз за какую-то провинность целую неделю оставлял весь класс после уроков. Сам уходит, а все сидят. На улице уже темно, а многим несколько километров до дому добираться. Придёт снова, его спрашивают ученики: «Когда вы нас уже отпустите?» А он: «На ваш вопрос отвечаю молчанием», – и опять уходит, сапогами начищенными поскрипывает. В конце концов все не выдержали и ушли без разрешения, так он на следующий день опять весь класс оставил после уроков. И так целую неделю. Сидит в учительской или даже идёт домой, поужинает, отдохнёт, придёт: «На ваш вопрос отвечаю молчанием», – и уходит. Вся школа пустая, а мы сидим.