9

Он дал нам больше времени, чем я рассчитывала. Три тихих, спокойных дня, совершенно обычных. И этим они были прекрасны. Вместе. Рядом. На расстоянии прикосновения, в одном вдохе друг от друга. Потому что это – больше. Потому что слова – игра и только, можно без них. Потому что. И еще у нас было утро и день четвертого дня. Мы пинались локтями в ванной, хотя места там было достаточно, и спорили, кому пить из чашки с надколотой и подклеенной ручкой, и я спотыкалась о ноги, потому что Ворнан специально уселся так, чтобы я о них спотыкалась, и старательно и почти идеально делал вид, что его это раздражает. И у нас было свидание в подвале.

Диван туда не влез, зато влезла старая узкая тахта, и если застелить пледом, то совсем ничуть не хуже. Но это было не главное, это было потом, после. А до было… Не знаю, как назвать, почти как венчание. Я отдала дому свою кровь и, кажется, часть себя тоже. Зерно нашего дома было еще… зерном, ростком. В плотной земляной чаше – продолговатая, похожая на сложенные вместе ладони почка из хаулита, белого камня с тонкими черными прожилками-венками. Из похожего камня, только чисто белого, кахолонга, алтарь в храме Света. Но мой дом – храм только для меня и моего Нарэ, а в нас не только свет, но и тьма, и темное пламя и изнанка крыльев из мрака и звездных искр, и серая дорога междумирья.

– Поклонись корням, Элена, – шептал мне Нар.

Я послушно стала на колени, вытянула руки, рассекла кожу на ладонях об острые края каменного зерна, раскрывшегося, как весенняя почка от растущего внутри и настырно лезущего наружу молодого листа, красного, будто пламя, и положила обе руки на поверхность камня.

– Твой дом, твоя сила, твои корни, – продолжал шептать Нар.

– Мой дом, моя сила, мои корни, – повторила я за ним.

Натекшее с ладоней подношение впиталось в поверхность, прожилки хаулита на миг сделались красными, будто настоящие вены, раздался щелчок и почка раскрылась вдоль. Внутри белый камень был покрыт другим, темно-серым, цвета пепла, на котором бутоном горела рубиновая друза. Земляная чаша качнулась, приподнимаясь, из пола потянулись темные, колючие ветви, и оплели ее поверх, заключая драгоценное зерно в колыбель. С моих рук все еще сочилось. Несколько капель крови упали и теперь горели на одной из ветвей алой гроздью, будто продолговатые ягоды барбариса.

Нар взял мои рассаженные ладони, подул и пошептал на ранки, и они тут же стали затягиваться, а потом поочередно поцеловал. Дальше была тахта вместо дивана и плед, и мы. И здесь уж тем более не нужны были никакие слова. Мы молчали, слушая тишину друг друга, собирая ее с губ, дыша ею, а еще мы умеем ею петь, это только наш секрет.

Я уже могла говорить, но мы продолжали молчать, когда поднимались наверх, молча обедали, молча занимаясь каждый своим делом. Вместе. Рядом. На расстоянии прикосновения, в одном вдохе друг от друга. Потому что у нас было три обычных дня и утро и обед четвертого.

А вечером пришло чудовище.

Вечный музыкант встал за кольцом из темно-красных роз с черными колючими стеблями. На нем не было его странной шляпы и волосы водой стекали на плечи и спину. Он улыбнулся, красивый и ужасающий, почти до края полный украденного детского света, поднес к алым губам белую, светящуюся в наступивших серых сумерках костяную флейту и проиграл несколько тактов. Музыки было не слышно. Все дело в том, что чудовище тоже знало, что тишина умеет петь.

Дом вздрогнул. Судорога прошла по стенам, жалобно звякнула подвесками люстра и испуганно хлопнуло маленькое круглое окно в мансарде, раскалываясь вдоль тонкими острыми трещинами. Покосился и рухнул вниз старый металлический штырь, на котором любил сидеть огненноглазый ворон. Погасла, повиснув на одной цепи, вывеска лавки, треснули новые светлые доски на крыльце. Я все это видела, хоть и не могла. И чувствовала. Ведь это был мой дом, моя сила и мои корни.

Хрупнул грифель на кончике карандаша. Я с сожалением посмотрела на почти законченный рисунок и закрыла альбом. Ворнан отставил чашку и аккуратно положил на стол газету, которую читал. Встал с кресла, подал мне руку, и мы вышли через тесную прихожую, где положено встречать мужа с работы, на новое крыльцо с двумя коваными фонариками, обошли дом и встали напротив чудовища.

Только тогда Нар заговорил.

– Помни, кто ты, – сказал он, – а теперь идем.

Я хотела обернуться. Вспомнила, как шла, когда несколько лет назад за мной явились, чтобы судить и приговорить к смерти, и что не попрощалась с домом, хотя тогда почти не слышала его и не понимала.

– Нет, – Нар обнял руками мое лицо, удерживая в капкане горячих ладоней, и смотрел огнем из глаз, – не оборачивайся, не оставляй слез на пороге, не обрывай прощальным взглядом дороги назад. Оборачивается тот, кто может не вернуться.

– Но ведь ты сам всегда…

– Не всегда, – улыбнулся он и снова взял меня за руку.

И мы шагнули за кольцо из роз на улицу, где ждал илфирин.

Плоский холм, круг из камней. Туман низом, такой плотный, что кажется, ступаешь по вате. За спиной деревянные доски настила, вдоль которого на растянутой между вешками невидимой нити покачиваются бумажные фонари с тлеющими внутри потерянными душами, что пришли на зов флейты, но оказались не годны и остались указывать путь. Зеленоватые, тускло-синие, желтые…

– Блудная душа спрятала искру заемной кровью и привела с собой пламенную тварь, – пропел Вечный Музыкант, и его голос ударил по мне набатом, оглушая, выжимая из глаз слезу ужаса и благоговения, желая чтобы я упала на колени, как в прошлый раз, но теперь за моей спиной были крылья, что держат меня на краю.

– Я позвал, и ты пришла, золотая. И принесла свой колючий звездный свет.

– Я хочу… Мы хотим, чтобы ты ушел.

Он рассмеялся. По крыльям тишины, что стояла за мной прошла судорога, и илфирин удовлетворенно кивнул.

– Твоя тварь сильна, но не сильнее меня… Элена

Зазвенели, натягиваясь до предела, струны, связывающие меня с миром… с мирами, я задыхалась от счастья и омерзения, но яростное пламя пело во мне тишиной, заглушая музыку его голоса.

– Вы не в праве меня просить, – продолжил он. – Ты – чужая душа, он – клетка из огня для сути великого, а я – кость от плоти этого мира, его дитя. Как то, что ты носишь за щитом тьмы и крови. Ваш ребенок смог бы меня просить, но не вы. А теперь, раз ты пришла на зов, но не годишься стать частью меня, ты станешь самым ярким светочем на пути ко мне.

– Не много ли ты хочешь? – процедил сквозь зубы Нар, до боли сжимающий мои пальцы.

– Нет, – улыбнулся илфирин. – Только то, что мое. То, что пришло на мой зов, темное пламя.

И Нар опустил меня, выходя вперед, распугивая зыбь под ногами алыми искрами и раскрывающимися за спиной обсидиановыми лезвиями. А шагнув, посмотрел через плечо, как смотрел всегда: глаз-свеча, острый нос клювом и бегущие по коже, закрывая ее в плотный панцирь, черные перья с огненной кромкой.

– Я не отдам, – гневным клекотом и гулом вырвалось из измененной груди, и одна воля и сила столкнулась с другой.

Вспыхнуло. И погасло.

Мир пошел трещинами, распадаясь на осколки, и сложился заново.

Иначе.

Темно…

Холодно…

Мне холодно…

Где ты?…

Нарэ…

Тишина умеет не только петь. Тишина умеет немо кричать от боли.

Человек лежал на сырой траве, неестественно вывернув шею, будто смотрел через плечо. Круглый темный глаз, острый нос клювом. Туман осторожно касался лица и плеч, и сначала одергивал щупальца, будто обжигаясь, а потом осмелел, обволакивая.

…Та тварь, что зовет тебя, сильна, но не сильнее меня…

…Помни, кто ты…

Я помню, кто я. Помню, кто МЫ – Нарэ… Элена… Бесконечное продолжение друг друга.

Я зажмурилась, но слезы все равно просочились. Вода – она такая, даже если она – свет.

Чудовище смотрело спокойно. Оно знало, что победит, и победило. Оно ждало, что я подойду сама, и я подошла.

Чудовище хотело мой свет. Оно было голодно и хотело жить. Как тот не-мертвый ребенок у фонтана.

Чудовище протянуло руку, погладило меня по лицу, приподняло мой подбородок и потянулось к моим губам, чтобы взять.

А потом кто-то далекий сказал:

– Сияй!

И я вспыхнула. У меня много света. А еще у меня звездная бархатная тьма с изнанки крыльев. И маленькая теплая искра.

Сколько нужно света, чтобы избавиться от тьмы? Весь свет… Могу и отдать. Ведь ему так холодно. А у меня есть, где согреться. У меня есть яростный огонь, темное пламя, вечно возрождающееся из пепла, которое тоже я. Которое – мы.

И тому далекому я сказала:

– Гори!

Светящийся, слепящий золотой туман оседал, отползая за валуны, мало напоминающие прежний спиральный круг с камнем-алтарем в центре. Таяли вешки с фонарями, расползлись мороком гнилые доски настила. Рассвет лил розовую глазурь на холм, чуть возвышающийся над сыроватым пустырем в лужах и кустах, качались, стелясь у самой земли, редкие метелки травы, путаясь с лиловыми вересковыми соцветиями. Пахло утром.

Человек на траве шевельнулся. Хрустнули, как коленка у старика, вставая на место, позвонки. Человек… Ведьмак, старший дознаватель Управления магического надзора Ворнан Пешта, неловко качнувшись, поднялся на ноги и принялся растирать шею, морщась, кривясь и пытаясь откашляться.

– А я… кх… и забыл, как это мерзко.

– Что? – отозвалась я

– Умирать. Жутко болит шея, будто меня из петли достали, а в горле как ежи катались.

– Теперь вы будете понимать меня куда лучше, – сказала я, присаживаясь на камень. А что, я устала, всю ночь на ногах, а мне нельзя, мне врач запретил столько ходить. – Вам не показалось, что эльфир, пока не распался туманом, что-то сказал? Что-то вроде «я вернусь»?

– Они всегда так говорят. Все. И всегда. Останетесь здесь или домой пойдем?

– «Здесь» это где? – уточнила я.

– Кажется, Навья гора, к западу от Нодлута. Часа два-три пешком. – ответил муж и примостился рядом, все еще потирая шею.

– А ваши крылья?

– Не рискну. Пешком надежнее. К тому же, если обогнуть вон ту рощицу, – Ворнан махнул кистью в сторону, – можем поймать торговую подводу. Да, кстати, вы уже решили, как назовете дочь?

– Почему я?

– У дивных имя ребенку всегда дает мать, отец – только в исключительных случаях, – наставительно заявил ведьмак, пристраивая свои горячие руки у меня на талии.

– Когда-то давно вы ясно дали понять, что мне далеко до эльфа, да и при чем здесь эльфы?

– Будьте последовательны, госпожа Пешта, нас венчали по эльфийскому обычаю и рождение ребенка вам предсказал мальчишка эльф, значит, вам имя давать.

– А нельзя просто признаться, что никак не можете выбрать? – спросила я поворачиваясь к супругу и наткнулась на блеснувшие смехом темные глаза.

Ворнан улыбнулся, отчего шрам на щеке стал заметнее, нарушая гармонию черт. Но именно таким он мне и нравился, со всеми своими шероховатостями, мой нелюдимый черный птиц, похожий на странную кружку с неровно легшей глазурью. Похожий на меня и подаривший мне чудо, в которое я не верила. Наше с ним продолжение, нашу Эленар.

…Спи-усни, приснится сон,

Позовет за флейтой он.

Серой тенью в этом сне

Ты опять придешь ко мне.

Примечание.

Википедия. В 1553 годубургомистрБамберга, оказавшийся в Гамельне в качестве заложника, записал в своём дневнике легенду о флейтисте, который увёл детей и запер их навсегда в горе Коппенбург. Уходя, он якобы пообещал вернуться через триста лет и вновь забрать детей, так что его ждали к 1853 году.