– Несмотря на все добродетели Америки, временами жизнь в Америке является для меня наказанием. Я чувствую, что мои коллеги считают меня маргиналом за мои нетрадиционные взгляды и характер. Я ощущаю, что меня утомляет и опустошает культура, которая искушает меня свободой, а затем отвергает меня, если я пользуюсь своей свободой. Я чувствую себя нежеланным, даже если люди всегда говорят мне, как счастливы меня видеть. Я чувствую угрозу, даже если люди всегда предлагают помощь. Я постоянно чувствую себя иностранцем, я чувствую своё отличие от других, я даже придумал слово «иммигрантство» для описания того, что бурлит во мне. Временами я чувствую себя, как запутавшийся поток воды, который ищет путь к морю, одновременно разрушая всё на пути, на котором ведёт поиск. Я должен постоянно толковать свою личность, свою индивидуальность, словно я – это текст на санскрите, который нужно объяснить на английском. Я должен толковать и объясняться, как только говорю «здравствуйте» со своим акцентом, в особенности, если я критикую США. Они думают, что я должен быть очень счастлив от того, что нахожусь здесь. Как я смею критиковать дом, в котором меня приняли? Они меня спрашивают, почему я остаюсь здесь. Я отвечаю, что Америке нужно много зеркал, а я – одно такое зеркало!

Она прекращает попытки записывать каждое слово.

– Эти чувства усилились в последнее время?

– Да, немного. Думаю, что из-за усиления забывчивости. Достаточно трудно себя узнать, даже пока я всё ещё могу себя узнавать. Что случится, когда я стану незнакомым самому себе – когда однажды утром увижу персидского козла, смотрящего на меня из зеркала? Мой разум превратился в улей опасений и страхов. Я уже побывал в одном заведении для жертв приобретённого слабоумия, чтобы, так сказать, побывать в своём будущем, в своём последнем доме.

– Вы там были? Правда? А как вы туда попали? Вы же должны были указать причину.

Она смотрит сквозь меня.

– Я сказал, что пишу книгу, и обещал не называть никаких фамилий, – шепчу я в ответ, словно мне следует чувствовать себя виноватым.

– Какая находчивость! Но в этом не было необходимости, – качает она головой. – А как насчёт ежедневной рутины? Как вы справляетесь? Как выглядит ваш письменный стол в кабинете?

– На нём бардак. Мой стол напоминает разум поставленного в тупик Бога после того, как Он изобрёл человека, и одновременно поражённого, когда увидел человека и задумался, зачем Он потратил шестой день.

Я говорю это в надежде, что она засмеётся. Но она просто улыбается.

– Вы когда-нибудь забываете о совещаниях на факультете?

– Поскольку никто меня не слушает, а я сам тоже никого не слушаю, то зачем ходить?

– Вы забываете о совещаниях? Или вы их пропускаете, потому что сознательно не хотите на них присутствовать? – Она говорит это таким тоном, словно хочет сказать: «Просто отвечайте на вопросы».

– Я помечаю даты в ежедневнике, но потом забываю проверить.

– Вы забываете фамилии студентов?

– А вам доводилось забывать фамилии студентов или пациентов? – отвечаю я.

Наконец мне удаётся получить лёгкий смешок в виде ответа.

– Будем считать, что вы ответили «да», – говорит она.

Затем она переходит к другому вопросу.

– Судя по вашим ответам в заполненной вами анкете, вы не курите, не употребляете алкоголь и наркотики, как разрешённые, так и не разрешённые. Так?

– Да, я заполнил анкету. Мои единственные демоны – это кофе «эспрессо» и шоколад, – говорю я. – И иногда несколько глотков вина на вечеринках, только в целях общения, – добавляю я.

– Это и мои демоны! – Она снова удивляет меня информацией о себе.

Я уже расслабился. Я задумываюсь, зачем ей пытаться расслабить меня ещё больше.

– Вы потеете по ночам? Храпите? У вас поднимается температура? Вы потеряли или набрали вес? Чувствуете сильную сонливость?

– Нет на все вопросы, кроме, может, храпа.

– Значит, храпите?

Я начинаю нервничать от этого вопроса. Ни один мужчина не захочет признаваться в этом недостатке красивой женщине.

– Не часто, но пару раз достаточно громко, чтобы проснуться.

– Вы находитесь в состоянии сильного стресса?

– Не больше обычного для меня.

Я волнуюсь – точен ли мой ответ?

Она идёт дальше:

– Как со здоровьем у двух ваших младших братьев?

– Думаю, что всё в норме для их возраста.

– Вы утверждаете, что ваш дед умер от болезни Альцгеймера.

– Он умер от амнезии и паралича, как мне говорили.

– Я вижу, что вашего отца нет в живых. От чего он умер?

– От неоперабельной кровоточащей язвы.

– Сколько лет вашей матери?

– Шестьдесят два.

– Вероятно, она была совсем юной, когда родила вас. У неё сейчас есть какие-нибудь проблемы с памятью?

– Она чувствует себя гораздо лучше меня.

– Вам сейчас сорок восемь?

– По документам. На самом деле сорок шесть.

Я вижу непонимание в её глазах и поясняю.

– Иранские отцы иногда записывают неправильную дату рождения в случае своих предположительно гениальных детей, чтобы отправить их в школу года на два раньше. Но это может привести к неожиданным неприятным последствиям, если ребёнку не удастся легко настроиться на обучение в раннем возрасте.

– Очевидно, что в вашем случае таких неприятных последствий не возникло.

– Нет, но и слишком приятных тоже.

Она улыбается, затем задаёт мне ещё несколько вопросов о возможных заболеваниях, которых у меня нет, затем просит меня перейти в другую часть кабинета для осмотра и сесть на диагностический стол.

– Повторите три слова, которые я назову. Я хочу проверить, останутся ли они у вас в памяти. Пенни. Яблоко. Стол.

– Пенни. Яблоко. Стол, – повторяю я.

– А теперь произнесите слово «мир» по буквам задом наперед.

У меня проблемы с написанием на английском языке, но получается выполнить задание.

– Высуньте язык, плотно закройте глаза, но вначале поднимите левую руку.

– Как? Язык должен быть высунут до…

– Конечно, это кажется вам странным и противоречащим здравому смыслу, – отвечает она серьёзным тоном, словно пытается мне сказать: не утруждайтесь задавать вопросы о моих вопросах. Затем она смягчается:

– Вы помните ситком «МЭШ»^[7], который показывали по телевизору? То место, что герои пытаются воспользоваться распылителем? В инструкции к нему сказано: «Перережьте красный провод, но вначале перережьте синий провод».

Я поднимаю левую руку, высовываю язык и плотно закрываю глаза. Затем подглядываю за ней, чтобы посмотреть, забавляет ли её моя игривость. Забавляет, но совсем чуть-чуть.

– Руки вверх, ладонями ко мне, – приказывает она. – Пальцы вверх, держите их прямо.

Затем она берёт меня за руку и давит на мой большой палец, отводя его назад, затем на другие пальцы, чтобы проверить, насколько мне хватит сил удерживать их прямо. Я чувствую дрожь где-то в глубине и задумываюсь, чувствует ли она её. Её прикосновение возрождает меня к жизни. Я чувствую себя неуютно, но мне радостно.

– Осмотр почти закончен, – заверяет она меня.

Теперь она проверяет мои рефлексы и даже циркуляцию крови в лодыжках.

– Вы получаете удовольствие от преподавания? – спрашивает она во время работы.

– Конечно. Конечно, – говорю я, словно отмахиваюсь.

Она отвечает на мою амбивалентность вопросом:

– Вы предпочли бы заниматься чем-то другим?

– Да, я хотел бы меньше заниматься преподавательской работой, чтобы можно было больше заниматься исследованиями.

– А исследованием каких тем вы занимаетесь?

– Я много читаю по неврологии и делаю записи, если это можно назвать исследованием.

– Вы изучаете неврологию? Поразительно! Вы пытаетесь мне грубо льстить?

– Уж кем я точно не являюсь, так это льстецом. Именно поэтому я в немилости у декана. В неврологию меня потянуло любопытство, а страх перед потерей памяти с силой толкнул туда. Меня интересуют строение и функции мозга, его трансформация в разум, сознание, любопытство и так далее.

Полсекунды мы смотрим друг на друга не как врач и пациент, а как мужчина и женщина. В то время как мои глаза готовы продолжать смотреть ещё много таких полсекунд, целую вечность, её взгляд возвращается к бланкам на дощечке.

– Почему вы думаете, что страдаете от синдрома дефицита внимания?

– Я схожу с ума, когда вынужден слушать и слушать. Во время совещаний на факультете я испытываю нетерпение, беспокойство, мне хочется перебивать. Я чувствую себя очень виноватым из-за этого.

– Это я заметила, но не ваше чувство вины!

Мы оба смеёмся.

– Я стараюсь сделать всё, что только возможно в данном случае, доктор Пуччини. Но разве вы не сказали мне совсем недавно, что осмотр почти закончен?

Наконец она улыбается мне, эта улыбка скорее сочувствующая, чем профессиональная.

– Мы это говорим детям, чтобы они лучше переносили долгие осмотры. Я надеялась, что этот метод сработает и в вашем случае.

Затем она смеётся – и заставляет меня тоже рассмеяться. Она проверяет мой слух с помощью камертона.

– А теперь я проверю ваш оптический нерв – ворота в ваш мозг. Глаза подобны двум маленьким мозгам. Клетки сетчатки – это нейроны. Глаза не могут оставаться неподвижными. Они двигаются, как клетки у вас в мозге.

Она берёт мой подбородок большим и указательным пальцами, поворачивает моё лицо таким образом, чтобы мои глаза оказались на одном уровне с её собственными.

– Если вы заглядываете мне в сознание, то как насчёт права на тайну частной жизни? – спрашиваю я.

– В этом кабинете, со мной, вашим врачом, у вас нет права на тайны частной жизни, доктор Пируз. – Она хитро улыбается и добавляет: – Я – ваш врач. Вы спокойно можете раскрыть мне свои тайны!

Её слова «со мной» эхом отдаются у меня в голове. Я больше не помню, зачем я здесь. Я полностью очарован, поглощён этим существом, которое кажется врачом. Её дерзость укротила меня и заставила меня ощущать себя беззубым цирковым тигром, который выступает на пустой арене.

Она повторно постукивает меня по лбу. Мои глаза прекращают мигать после нескольких повторов.

– Хорошо, – говорит она, показывая, что осмотр закончен.

– И каков будет вердикт, доктор Пуччини?

Она встаёт и обнимает свою дощечку с зажимом обеими руками, как школьницы иногда держат учебники.

– Доктор Рутковский посмотрит результаты и, возможно, рекомендует какие-то дополнительные тесты. А пока попытайтесь не волноваться.

Я соскальзываю с диагностического стола и иду за ней к двери.

– Можно задать ещё один вопрос, пока вы меня не выгнали, доктор Пуччини?

– Конечно.

– Я не слишком молод для амнезии или болезни Альцгеймера?

– Вообще-то рановато, – говорит она. – Но это случается. Моя мать этим страдает, а она всего на несколько лет старше вас.

– Мне очень жаль.

Она открывает дверь, показывая, что моё сочувствие её не интересует.

– Пожалуйста, не делайте никаких необоснованных выводов насчёт себя, доктор Пируз.

– Спасибо, доктор Пуччини.

Она исчезает в коридоре. Затем она снова появляется и вручает мне свою визитку.

– Пошлите мне то стихотворение про Хемингуэя. Мне хотелось бы его прочитать. Мне он тоже нравится.

Уже из дома я отправляю своё стихотворение «Папаша Хемингуэй в Персии» по электронной почте доктору Пуччини.

 
Приветствие протянутой ладони,
И на персидском пара первых фраз:
В его руке моя ладошка тонет.
Мой бог! – Я с ним знакомлюсь в первый раз.
Я с детства полюбил его героев,
В его рассказе слыша чаек крик,
Я был мальчишкой там где жили двое —
Старик и море. Рыба и старик.
И в памяти остался ясный след
Его рассказа из любимой книжки,
Но время шло, и «Папы» больше нет,
И я уже давно не тот мальчишка.
 
 
В конце своих скитаний, наяву,
В Америку без паруса и флага
Через огромный океан плыву,
Как в нём когда-то плыл старик Сантьяго.
Спрошу себя – «Кто этот человек»?
И кем он был – далёкий бог из детства,
Который мог вперёд на целый век
Оставить нам, советуя, в наследство
Секретов скрытых до своей поры
Волнующие тайны мирозданья?
 
 
И, приняв честно правила игры,
Он в жизнь явился как на поле брани.
И как его ни искушал наш мир,
Звериный зов скрывая ярким глянцем,
В полях иллюзий с реками крови
Он вместе с ним кружил в смертельном танце.
И с миром вёл жестокую игру,
А за рядами строчек на бумаге
Он отражал свою любовь к нему —
К боям быков или к собачьей драке,
К любимым женщинам мог и на гору влезть,
Любил охоту, в Африке – сафари,
Любил хороший виски и поесть
И посидеть за выпивкой в Гаване.
Он мог по скалам вверх взлететь легко,
И, стоя высоко на горной крыше,
Он, этот мир постигнув глубоко,
Свой дух над жизнью поднимал всё выше.
Он жил любовью, честью дорожил,
И, отвергая в жизни искушенье,
Ценил свободу и свободой жил
И продолжал вести своё сраженье.
 
 
Он знал, как надо было жить любя,
Как дух свободы в этой жизни нужен,
И ради жизни раскрывал себя,
Буквально вывернув себя наружу.
Не он ли шёл в атаку на штыки?
И проходил через огонь и трубы…
 
 
И тело разрывали на куски
Война и острые акульи зубы.
И Папа выворачивал себя:
Сомнения его одолевали,
И, истины простые не любя,
Его потом в ответ не раз клевали.
 
 
Но Папа был приманкой и крючком,
Он был повсюду и в любой детали
И парусом, и в море ветерком,
И рыбаком, которого все знали.
Я, как и он, во все вживался роли,
Когда его я открывал по книжкам,
И, как и он, был «Стариком и морем»,
Крючком, приманкой, морем и мальчишкой.
 
 
И думаю, что Папа понимал,
Что сам он был и рыбой, и акулой,
Он каждой вещи облик принимал,
С которой сама жизнь его столкнула.
Он в каждой вещи сутью был изложен,
Ведь жизнь – как море – спит, а в ней
Пусть человека можно уничтожить,
Но не такого, как Хемингуэй.
Я путь искал и выбрал вместо смерти
Побег. Но если я ещё живой,
Могу вернуться, как и он, поверьте,
Бороться в этой схватке роковой.
И я готов к борьбе без сантиментов,
Но убивать не ради развлечений!
Я говорю и думаю с акцентом,
Но Папа избавляет от сомнений:
Он говорит – что я, как он, такой же,
И сам себе своей судьбы хозяин,
И у него акцент, конечно, тоже,
Но у него он был универсален.
 
 
Ты настрадался – и в ответ мне, что ли,
Страдал я много, – отвечал старик.
Но нет уже того значенья в боли,
Когда мужчина в жизни к ней привык.
Кто не имел надежду – прожил глупо,
Не чувствуя, как этот мир велик.
 
 
И помолчав, старик промолвил глухо:
– Ты слишком много думаешь, – старик!
Теперь и я смотрю на то же море,
На звёзды, что касались Папы глаз…
Теперь мне не обняться с ним, вот горе,
Как в детстве по-персидски, в первый раз.
Я чувствую, как кратко жизни время,
Её печаль и радости богов.
 
 
Что жизнь даёт? Иллюзий бремя,
Иль избавляет тайны от оков?
Кто знает, что почувствуешь при этом?
Какой стезёй придётся к ним идти?
И, в неизвестность поманив по следу,
Мерцает будущее на моём пути.
 

Теперь я живу один, но это не означает, что я должен есть, как одинокий мужчина. Я делаю себе салат из свежих овощей, в нём много зелёных овощей, выращенных без химических удобрений, помидоры и перец, пророщенные соевые бобы и сладкий лук. Я посыпаю всё это турецким горохом, кунжутом и семенами льна. Потом я всё заправляю свежевыжатым лимонным соком, оливковым маслом и маслом орегано. Мы едим и нашими ушами. Звуки, которые получаются при жевании, усиливают вкус. Я жарю на гриле свежего лосося и поливаю его лимонным соком, выжимая лимон прямо на него, посыпаю укропом и эстрагоном. Я зажигаю свечи на обеденном столе. Я подавляю искушение посмотреть что-то по каналу Си-Эн-Эн, вместо этого слушаю отличный джаз по радио и пирую. Я напоминаю себе, что завтра нужно сходить в спортзал. Силовые тренировки, когда занимаешься с железом, меня успокаивают.

Убирая со стола, я возвращаюсь к мысли, которая не оставляет меня с тех пор, как появилась рассеянность. Пора написать поэму-наследие – до того, как я полностью сойду с ума. В ней я опишу состояние человека на примере одного человека и историю возникновения жизни на Земле, которая включает современные знания, в отличие от сказок в священных книгах.

Большее количество людей должно говорить другим о том, что они обнаружили в этом мире, отличающееся от того, что они хотели найти, и чего они добились, чтобы сделать одно и другое ближе. Каждому человеку дано столько-то ударов сердца, но человечество может существовать на протяжении несчётного количества ударов сердец бытия. Таким образом, для человеческого предприятия невообразимое сегодня может стать возможным завтра.

Мне хочется пригласить гостей в своё сознание, чтобы они увидели мою правду, мир по моим представлениям – этой не имеющей значения потерянной души, меня. Истина – это самая любопытная вещь, независимо от того, предлагают ли её священные книги, наука, настоящие стихи, или ты случайно на неё натыкаешься! Нетривиальная истина интересна, потому что никто никогда в ней не уверен, даже если держит её в руках. Ещё любопытнее то, что даже когда человек уверен в том, что знает истину, ему приходится тратить огромное количество времени на то, чтобы убедить других. О, как прекрасна и сложна эта госпожа истина! О, как сложно сохранение истины, которая требует постоянного ухода!

Я спрашиваю Истину:

– Ваше величество, почему вы прячетесь, почему вам нужно быть такой сложной, такой иллюзорной, почти подобной Богу? Кто сделал вас такой и почему?

Я не получаю ответа. Истина молчит, как небо, по крайней мере, для нашего невооружённого глаза и для нашего уха. Человек найдёт тебя, истина! Подожди!

Я проверяю электронную почту. Доктор Пуччини благодарит меня за стихотворение и подписывает письмо «Джульетта».

Мне нравится её неофициальность. Я открываю новый файл, и мои пальцы зависают над клавиатурой. Мне в голову приходят идеи насчёт поэмы-наследия, но мысль о том, как её начать, не приходит. Начало – это самая трудная часть создания. Посмотрите, что создал Бог, когда торопился в начале. Вместо этого я позволяю другому стихотворению, без названия, вылиться из меня. Я боюсь, что мои исчезающие нейроны могут саботировать мои расцветающие чувства к Джульетте. Она меня спасёт?

 
Дурное настроенье неотрывно,
Как хищный зверь, косится на меня.
Весна пыльцой цветочной агрессивно
В меня стреляет, в мир иной гоня.
Туда, где нет ни боли, ни страданий,
Искусственные чувства и мечты,
И свет от ламп внутри стеклянных зданий,
И без пыльцы из пластика цветы.
 
 
Её глаза представить я стараюсь,
И для меня их взгляд как камертон:
Отчаянно с любовью улыбаюсь,
Как пластиковый розовый бутон.
Страх не узнать себя… и в отраженьи
Как будто сам себе я незнаком,
Я вижу всех надежд моих крушенье
О стены из надгробий… Но в каком
Обличии я в будущем предстану? —
Я в зеркалах ищу ответы на вопрос,
Увы, с какой я стороны ни встану,
Я вижу только свой огромный нос.
Стихами сплёл я сам себе верёвку,
Повешусь на которой, весь в слезах,
Ловя прохожих взгляды и издёвку
В красивых их искусственных глазах.
Но всё же в моей жизни есть Джульетта,
Её любовью чистой излечусь,
Мне суфии подсказывают это,
У них любви божественной учусь.
 

Я краду название у гораздо лучшего поэта, чем я, и немного его изменяю – «Зовись иначе как-нибудь, Пируз»^[8].