Тремя людьми, кто хорошо знал Канта в разные периоды его жизни и кто мог рассказать о его жизни, какой они ее знали, были Людвиг Эрнст Боровский, Рейнгольд Бернхард Яхман и Эрегот Кристоф Васянский. Все трое были богословами, родились и выросли в Кёнигсберге. Боровский знал Канта дольше всех, ходил на его лекции в 1755 году и оставался с ним в дружеских отношениях в начале шестидесятых. Он же был его оппонентом в диспуте по физической монадологии в 1756 году. Хотя он не мог лично рассказать о похоронах Канта, можно было рассчитывать, что он расскажет историю жизни Канта с самого раннего периода его преподавательской деятельности до последних лет жизни. Яхман учился у Канта и близко с ним общался в 1783–1794 годах^[23]. Будучи его amanuensis, или ассистентом, он хорошо знал Канта в те годы, когда тот публиковал свои самые известные работы. Он мог со знанием дела говорить о восьмидесятых и девяностых годах. Васянский был дьяконом, который заботился о Канте в последние годы жизни. Он учился в Кёнигсбергском университете в 1772–1780 годах. Фактически, как и Яхман, он был amanuensis Канта. Он мог бы многое рассказать о Канте в семидесятые годы, но, как ни странно, ничего об этом не говорит, ограничиваясь исключительно последними годами жизни философа. После того как Васянский в 1780 году ушел из университета, он не общался с Кантом десять лет, и они снова встретились только в 1790 году на одной свадьбе. Кант, по-видимому, тут же пригласил его на свои постоянные обеды и постепенно стал на него полагаться. С каждым годом он доверял ему все больше и больше личных дел. И действительно, Васянский в конечном счете заслужил полное доверие Канта. Поскольку Кант выбрал его личным секретарем и помощником, а также душеприказчиком, Васянский очень хорошо знал подробности жизни престарелого Канта.

Трое этих богословов должны были внести ясность: поведать публике, кем на самом деле был Кант, и удостовериться в том, что другие, рассказывающие всего лишь анекдоты, не могут повредить его репутации. Таким образом, проект был по сути апологетическим. Как таковой, он получил благословение ближайших друзей Канта в Кёнигсберге. В каком-то смысле они объединились, чтобы «спасти» доброе имя Канта. Важно понимать эту функцию книги «Об Иммануиле Канте», поскольку она объясняет, почему некоторые мысли в книге особенно подчеркнуты, в то время как другие сглажены. Апологетический характер проекта объясняет и несколько монохромную картину жизни Канта, складывающуюся из трех биографий. Его авторы прекрасно понимали, что есть ряд вещей, «неприемлемых для публики»^[24]. Кроме того, у каждого из них были свои предрассудки и взгляды, которые могли только препятствовать объективному повествованию о жизни и творчестве Канта в целом. Для начала, от этих трех кёнигсбергских богословов нельзя было ожидать красочного портрета «всесокрушающего» философского либертина, аудиторией которого был весь мир. Скорее они набросали, серым по серому, тусклые очертания жизни и привычек старика, который, так уж как-то получилось, написал прославившие его книги. Почти ничего не рассказывая нам о первых шестидесяти годах жизни Канта, но с лихвой – о последних двадцати или около того, они в каком-то смысле продолжили традицию, начатую Хассе и Мецгером. И все же именно их картина все еще во многом определяет наш взгляд на Канта. Кант превратился в «плоского персонажа», единственная удивительная черта которого в полном отсутствии каких-либо сюрпризов.

Некоторые из друзей Канта считали, что единственным, кто действительно мог написать и о Канте как человеке, и о его идеях, был Христиан Якоб Краус, бывший студент Канта, давний друг и коллега по философии. Но Краус отказался это сделать. Шеффнер пояснил это так: «Краус – единственный, кто мог бы о нем написать; однако легче отрезать ножом кусок гранита, чем заставить его подготовить что-либо к публикации»^[25]. Мы не знаем, один ли перфекционизм Крауса удерживал его от написания биографии Канта. Могли быть и другие причины.

Кант и Краус в какой-то момент поссорились. Они не избегали друг друга на исходе жизни, но и не разговаривали. Некоторые думали, что между ними существует какое-то соперничество – и вероятно, так оно и было. Мецгер, очернявший характер Канта, восхвалял Крауса. Мы не знаем, было ли это причиной отказа Крауса. Мы знаем только, что он никогда ничего не писал о Канте. Шеффнер, возможно, был бы даже лучшим кандидатом, но не проявил интереса, точнее говоря, он настаивал на Боровском^[26]. Еще одним человеком, который мог бы заставить по-новому взглянуть на Канта, был Карл Людвиг Пёршке (1752–1812), профессор поэзии в Кёнигсбергском университете. Ранний поклонник Фихте в Кёнигсберге, он написал ему в 1798 году, что Кант больше не способен к «устойчивому мышлению» и что он удаляется от общества:

Поскольку мне часто приходится говорить с ним по четыре часа подряд, я очень хорошо знаю его физическое и психическое состояние; он ничего от меня не скрывает. Из личных разговоров я знаю историю его жизни, начиная с самых ранних лет его детства; он познакомил меня с мельчайшими обстоятельствами своего пути. Это будет полезно, когда стервятники поднимут шум над его могилой. В Кёнигсберге есть немало людей, у которых готовы биографии и стихотворения об умершем Канте^[27].

К сожалению, Пёршке тоже не опубликовал биографии Канта.

Позже другие друзья Канта в Кёнигсберге издали некоторые впечатления о нем. Они добавили там деталей, тут анекдотов, но уже нарисованная картина принципиально не изменилась, и какого-то пересмотра не произошло^[28]. Опираясь на те же самые стереотипы, они довольствовались тем, чтобы поддерживать картину, представленную официальными биографами. Особенно это касается Фридриха Теодора Ринка (1770–1811) и его «Взглядов из жизни Иммануила Канта» (1805). Ринк, который учился у Канта в 1786–1789 годах и был частым гостем на его обедах в периоды с 1792 по 1793-й и с 1795 по 1801 год, тоже мало говорил о молодости Канта, а все больше о старике. Он подтвердил картину, созданную Боровским, Яхманом и Васянским. Как и они, Ринк был заинтересован в том, чтобы защищать роль пиетизма в кёнигсбергской культуре^[29]. Все остальные биографии, появившиеся при жизни Канта или вскоре после его смерти, еще менее надежны, и их следует использовать с величайшей осторожностью. Большинство из них основаны просто на слухах, а не на каком-то непосредственном знании о Канте и Кёнигсберге. Поэтому нам приходится полагаться главным образом на трех кёнигсбергских богословов.

Самой интересной из более поздних публикаций была «Кантиана. Данные о жизни и работах Канта» Рудольфа Рейке (1860)^[30]. Он перепечатал материалы, собранные для лекции в память Канта, которая была прочитана в апреле 1804 года. Кое-какие детали в этой работе противоречат утверждениям в стандартных биографиях, хотя кажется, что некоторые официальные биографы тоже имели доступ к этой информации. Можно задаться вопросом, почему они пренебрегли этими деталями.

Боровский – наименее надежный из трех биографов. Он неохотно участвовал в проекте, согласившись опубликовать свои воспоминания только после долгих уговоров со стороны нескольких друзей (включая Шеффнера). Сам он никогда не уставал подчеркивать свои сомнения относительно издания биографического очерка. Если бы на него не надавили друзья, он мог и вовсе отказаться. Причины его нежелания понять нетрудно. Многие современники считали, что доктрины Канта в ответе за пустые церкви на воскресных службах в Кёнигсберге и в других местах. В довершение, некоторые из наиболее радикальных священнослужителей сами были кантианцами. Боровский был скорее консерватором, а кроме того – оппортунистом, без особых раздумий подчинявшимся приказам королевских министров. Он считал, что если он будет одобрять или защищать Канта, это не поможет его карьере. Если это и не положило бы конец его продвижению, то вполне могло ему помешать^[31].

С другой стороны, Боровский предполагал – по крайней мере подспудно, – что у него есть необходимая для биографа Канта квалификация. Он утверждал, что биографом должен быть не только тот, о ком можно сказать, что он знает, о чем говорит, но и тот, о ком можно сказать, что он обладает «волей правильно связать факты». Он ловко предоставил читателю право самому решить на основании его «довольно простого повествования», может ли он «дать честное и верное изложение и дает ли он его»^[32]. Более пристальный взгляд на повествование Боровского показывает, что оно далеко не простое. Его воспоминания – это сборник довольно разрозненных глав, и больше напоминают коллаж, чем стройный рассказ. Первая глава под названием «Очерк будущей достоверной биографии прусского философа Иммануила Канта» датирована октябрем 1792 года. В то время Боровский подготовил краткий биографический очерк о Канте для Немецкого общества Кёнигсберга. Как показывает переписка между Боровским и Кантом, включенная в предисловие, Боровский показал Канту черновик этого очерка. Кант его просмотрел и внес несколько исправлений. Боровский указывает, что это были за исправления, но не всегда готов доверять Канту. Поэтому, хотя Кант вычеркнул утверждение, что он сначала изучал богословие, Боровский настаивал на том, что Кант не мог его не изучать. За этим очерком следует другой рассказ. Он покрывает тот же материал, что и очерк, но был написан в 1804 году для этой публикации. Поскольку в последние годы жизни Канта Боровский не был к нему особенно близок, он полагался как на источник информации на пастора Георга Михаэля Зоммера (1754–1826)^[33]. За этими двумя повествованиями следуют документы из жизни Канта, а также комментарий Боровского к другой биографий^[34]. Комментарий и книга заканчиваются странным предупреждением: «Не следует слишком много писать о том, кого нет в живых»^[35].

Боровский последовал собственному совету. Мы определенно мало что узнаём о жизни Канта – и особенно о раннем периоде. Книга содержит ряд ошибок, как очевидных, так и не очень^[36]. Кроме того, Боровский многого не рассказывал, поскольку считал какие-то вещи неуместными, даже если они были правдой. В то же время он включил немало того, что казалось ему уместным, даже если это не было, строго говоря, правдой. Вероятно, слишком суровым приговором было бы утверждать, что его книга – своего рода упражнение в запутывании, но это не так уж далеко от истины. Это должно быть ясно уже из названия, которое гласит: «Изложение жизни и характера Иммануила Канта, тщательно проверенное самим Кантом, написанное Людвигом Эрнстом Боровским, Королевским прусским церковным советником». Как мы видели, если что-то и было тщательно проверено Кантом, то лишь менее трети того, что опубликовал Боровский, и вряд ли Кант проверил даже эту часть тщательно. Как сам Кант говорит в письме, включенном Боровским, он позволил себе только «удалить и изменить некоторые вещи». Поэтому лучше назвать проверку Канта скорее поверхностной, нежели тщательной. Во-вторых, Кант вообще не видел двух третей биографии. Второе повествование особенно интересно в этом отношении. Утверждения Боровского в этой части работы нужно внимательно сопоставить с тем, что мы читаем в первой части, поскольку здесь он больше толкует и характеризует жизнь и личность Канта, не ограничиваясь простым изложением фактов и событий, с которыми мы сталкиваемся в той части, которую видел Кант. Во второй части больше морали истории жизни Канта, чем самой жизни, – что не означает, конечно, что в первой части так уж много именно жизни. Мораль эта пронизана «сердечными пожеланиями» самого Боровского о том, что хорошо бы Кант выбрал другую жизнь, а не ту, которая была у него в действительности. Боровский хотел бы, чтобы Кант

…не просто рассматривал бы положительную религию, а именно христианскую, как потребность государства или как институт, которому следует позволить существовать ради тех, кто слаб (что сейчас многие вослед ему даже проповедуют с кафедры), но чтобы он принял и действительно познал то твердое, здоровое и счастливое, что есть в христианстве. чтобы он не рассматривал Библию просто как приемлемое средство для руководства простыми людьми и их просвещения. чтобы он смотрел на Иисуса не как на олицетворенный идеал совершенства, а как на посланника и Сына Божьего, Спасителя человечества, что хорошо засвидетельствовано. чтобы он не отрицал из страха впасть в мистицизм значительной ценности истинных благочестивых чувств, чтобы он участвовал в общественном культе и в таинствах, полных благодати Господней. чтобы во всем этом он был ярким примером для тысяч своих учеников. Насколько более он мог бы сделать хорошего!^[37]

Интересно, что первый вариант биографии Канта Боровский написал еще незадолго до королевского Maßregelung, или осуждения религиозных взглядов Канта. Хотя тогда уже и появились признаки неприятностей, Боровскому, похоже, в 1792 году о них не известно. В 1804 году он уже даже слишком хорошо знал об этой проблеме, и это часто вносило поправки в якобы «довольно простое повествование».

Вера самого Боровского мешала «честному и верному изложению» сильнее, чем принято считать. История, которую он рассказывает, сложнее истории Мецгера, но она основана на аналогичных оговорках и потому чревата двусмысленностями. Действительно, существуют свидетельства того, что Мецгер и Боровский были друзьями, так что последний не хотел критиковать Мецгера. И очень жаль. Повествование Боровского важно в основном из-за информации о жизни Канта до 1783 года, и нет никакого другого подробного рассказа об этом периоде. Он упустил многое, что могло бы быть интересным, – или потому, что не посчитал это важным, или не зная фактов.

Во всяком случае, понятно, что беспокоило Боровского. Он не одобрял религию Канта. Трудно хвалить Канта, отвергая и его религиозную теорию, и его религиозную практику. Безусловно, он восхвалял Канта как нравственного человека, но проблема его отношения к религии никуда не исчезала. Боровский чувствовал, что вынужден оправдываться. Таким образом, написанная им биография иногда похожа на попытку защитить Канта: Кант не похож на своих последователей, он действительно был хорошим человеком. Кроме того, Кант не похож на свою философию; и даже его труды, если правильно их понять, не так уж вредны для христианской религии, как может показаться. Везде, где только возможно, Боровский напирал на твердое пиетистское воспитание Канта, придавая этому воспитанию и этой связи большее значение, нежели в действительности. Поэтому его повествование следует тщательно сверять с другими источниками и дополнять ими. К счастью, такие источники существуют, пусть они и не получили должного внимания.

Яхман, который в 1804 году был директором школы недалеко от Кёнигсберга, тоже ранее обращался к Канту по поводу возможности написания его биографии. В 1800 году он попросил Канта ответить на пятьдесят шесть вопросов о его жизни^[38]. Кант так и не ответил. Почему, мы не знаем. Интересно, что хотя Яхман утверждает в биографии, что Кант попросил его ее написать, письмо самого же Яхмана (а это более надежный источник) свидетельствует о том, что именно он первым обратился к Канту. Он выразил желание написать биографию, поскольку «весь мир жаждет прочитать вашу подлинную биографию и с огромной благодарностью признает ваш собственный вклад в нее»^[39]. У Яхмана, в отличие от Боровского, не было претензий к Канту, и он, по крайней мере в этом смысле, более надежен, чем Боровский. Его собственное мировоззрение было более «либеральным» или более «кантовским», что подтверждает «Исследование философии религии Канта в отношении приписываемого ей сходства с чистым мистицизмом» 1800 года, где он защищал Канта от некоторых обвинений^[40]. Однако преданность Яхмана Канту вызывает другие проблемы. В его биографии собрано все самое хорошее, что можно сказать о Канте, он написал ее с точки зрения ученика, некритически обожающего своего учителя. Другая проблема состоит в том, что он смотрел на Канта с теологической точки зрения: упор на теологию придавал особое направление его повествованию о жизни Канта. Так, Яхман утверждал, что Кант любил читать лекции богословам и надеялся, что «яркий свет рациональных религиозных убеждений прольется над его отчизной», добавив, что Кант «не обманулся, ведь множество апостолов отправились учить Евангелию царства разума»^[41]. Весьма сомнительно, чтобы у Канта были такие миссионерские порывы. Повествование Яхмана само по себе тоже имеет ограниченную ценность для истинного понимания жизни Канта, и поскольку мы можем сверить его с гораздо большим кругом других источников, чем в случае с Боровским, оно менее важно. Кант был уже знаменит, когда Яхман стал его учеником, и привлекал в Кёнигсберг множество приезжих. Знакомые уделяли ему больше внимания, когда он прославился, чем когда он был молод и неизвестен.

Васянский, к сожалению, ограничился рассказом о последних годах жизни Канта. На самом деле, странно, как мало он говорит о Канте, учившем его философии в семидесятые годы. Поскольку последние годы жизни Канта наименее интересны для понимания основ его философии, это повествование об угасании и смерти Канта почти не имеет значения для понимания его жизни и мысли. Васянский очень дорожил бывшим учителем, он действительно трогательно рассказывает о последних днях его жизни, но временами Васянский вовсе не сдерживает себя. Его анекдоты о странностях Канта немногим лучше, чем анекдоты Хассе. Более того, поскольку он считал, что не просто шлифует образ старика, но и занимается предоставлением материала «для некоторых антропологических и психологических наблюдений», он работает на другую аудиторию. Когда он пишет в таком настроении, Кант для него – объект наблюдений, интересный «случай», а не человек, который ему небезразличен. Его история «случая» смерти старика не говорит ничего существенного о Канте-философе и о его жизни в молодые годы.

По сути, самый большой недостаток в картине, нарисованной тремя биографиями, состоит в том, что они почти исключительно основаны на последних полутора десятках лет жизни Канта, то есть примерно с шестидесяти пяти до восьмидесяти лет. О Канте тридцати, сорока и пятидесяти лет сказано очень мало, а о двадцатилетнем Канте почти ничего. Все утверждения о почти механической регулярности жизни Канта – его обедах, его отношении к своему слуге, его странных взглядах на повседневные вопросы, всё то, что стало неотъемлемой частью стандартного образа Канта, – на самом деле больше фиксирует признаки его преклонного возраста и упадка сил, чем раскрывает характер человека, задумавшего и написавшего произведения, которые принесли ему славу.

К лучшему или худшему – хотя в основном к худшему, – именно эти три биографических очерка представляют собой самые подробные, пусть и не всегда самые надежные источники, повествующие о жизни Канта. Можно только сожалеть, что их авторы были не самыми квалифицированными и не самыми надежными свидетелями. Порой их намерения очевидны. Когда, например, Боровский обнаруживает, что «в конечном счете учение Канта о нравственности полностью совпадает с христианским», мы знаем, что заставляет его так говорить, и можем не принимать эти слова во внимание^[42]