Шик, Пейдж и Манхэттен закрылись в ванной.
– У него нос Джоэла Маккри, вы не находите? Он лапочка.
– И смирный. Для француза, я хочу сказать.
– Может при случае послужить кавалером. Опасаться нечего, он такой молоденький.
Хэдли замотала свои каштановые кудри ярко-голубым полотенцем. Шик затянулась сигаретой и выдохнула дым в лицо своему отражению.
– В ванной не курят, – напомнила ей Пейдж.
– А я курю. Смотри-ка, у нас одинаковая зубная паста.
– Точно. Это моя.
Пейдж отвинтила крышечку и принялась чистить зубы. Манхэттен улыбнулась отражению Хэдли, которая натиралась голубым лосьоном.
– Красивая девушка не должна выглядеть такой усталой. Дай я помассирую тебе плечи.
– О, это было бы божественно, – вздохнула Хэдли, промокая лоб. – Я с ног валюсь. Хотелось бы мне быть лошадью. Они умеют спать стоя.
Шик, облокотясь на ларь с бельем, внимательно изучала заклеенные пластырем пальцы на ногах.
– Когда ты вернешься к своей настоящей работе, Хэдли? – спросила она. – Немногим девушкам посчастливилось танцевать с Фредом Астером. Ты единственная из нас побывала в Голливуде. Тебе это могло бы пригодиться.
Хэдли молча вытирала щеки. Почти три года назад ей довелось сняться в фильме на студии «Парамаунт» – в кордебалете. Она танцевала, встряхивая розовыми юбками и ожерельем из помпончиков на шее. И да, на одной площадке с великим Фредом Астером. Двести пятьдесят долларов в неделю. Никогда Хэдли не была так богата. И не зарабатывала столько денег тем, что любила больше всего на свете.
– Лоретта заболела, и мне пришлось уехать из Голливуда, – тихо сказала она. – Я ведь была всего лишь одной танцовщицей из многих. У каждой был с ним выход на несколько секунд.
– Не просто «с ним», а с Фредом Астером. Жаль, что ты теперь попусту теряешь время.
– Надо на что-то жить, – еще тише проговорила Хэдли.
Шик всё еще рассматривала свои пальцы в белых капюшончиках.
– Ты, никак, жалеешь о серебряном рожке для обуви? – поддела ее Манхэттен.
– Если мой следующий парень будет таким же любителем танцев, как Ромео, я оставлю ему мои ноги на танцполе и сбегу. Пусть провожает их домой без меня.
– А мне бы хотелось, чтобы Эддисон чаще водил меня танцевать, – вставила Пейдж, сплюнув малиновый эликсир, которым полоскала рот.
– Из твоего Эддисона Де Витта тот еще танцор в семьдесят пять лет и с ревматизмом.
Пейдж чуть не захлебнулась эликсиром.
– Ах ты!.. Да ты… Эддисону вовсе не семьдесят пять! Ему нет даже сорока двух.
– Но тебе-то нет и девятнадцати, – вздохнула Шик, томно поглаживая свою брюнетистую челку. – Девушки питают слабость к зрелым мужчинам… Чем они старше, тем благодарнее.
– Ты уверена, что твои лодочки тебе впору? – перебила ее Манхэттен. (Она даже нос наморщила, чтобы осадить Шик.)
– Конечно. Мне бы еще убедить в этом мои пальцы.
– …или найти новый рожок для обуви, – хихикнула Пейдж.
– Я тебе, кстати, должна пять долларов, Манхэттен, – продолжала о своем Хэдли, – но тебе придется еще чуть-чуть подождать.
Она присела на единственный табурет. Манхэттен начала разминать ей мышцы шеи. Хэдли закрыла глаза, голова ее покачивалась из стороны в сторону.
– Надо было заплатить хоть немного няне Огдена, – сказала она. – Эта карга сказала, чтобы иначе я его больше не приводила.
– Забудь про пять долларов. Купи себе на них «роллс-ройс сильвер».
– Спасибо, Манхэттен, но я тебе отдам, обязательно. Когда Лоретта вернется и заберет малыша, она всё оплатит, она обещала.
Двадцатилетняя Хэдли была самой старшей в пансионе, хотя со своей пухлой фигуркой, суетливыми движениями, веснушками и детским голоском всё еще выглядела подростком. Все в «Джибуле» знали, что ее старшая сестра Лоретта больна туберкулезом и на время долгого лечения в Южной Каролине оставила ей своего сынишку.
– Ты просто героиня, что занимаешься мальцом твоей сестры.
– Огден такой милый. Угадайте, что он сказал вчера? «Метро».
– Вундеркинд! – фыркнула Пейдж и выгнулась, застегивая молнию на спине. – Малютка готов в будущем году поступить в Гарвард.
Ухватив Манхэттен за подбородок, она повернула ее к себе и приподняла ей очки.
– Скажи, мне завтра нацепить окуляры, как у тебя, на прослушивание «Давай поцелуемся, Розалинда»?
– Ты уже позаимствовала шляпку у Шик, туфли на шпильках у Урсулы, каракулевое манто у Эчики… Будет не Розалинда, а платяной шкаф. Оставь в покое мои щеки, пожалуйста, у меня пломбы держатся на честном слове.
Пейдж взвесила аргумент платяного шкафа и вернула на место нижнюю челюсть подруги и ее очки. Манхэттен ощупала щеки, поправила оправу на носу.
– Ты права, – вздохнула Пейдж. – Просто сейчас столько шума, неразберихи… Я совсем запуталась. Во всех театральных школах, на всём Бродвее только и говорят о новых методиках актерской игры. В Актерской студии. В «Методе». Помните того парня в пьесе «Траклайн-кафе»? Джи-ай[15] возвращается домой и узнаёт, что его жена переспала со всеми соседями?
– Этот молодой бог, что появился в третьем акте? Он затмил всех. У него была тирада минут на пять, но зал встал. Остальным актерам пришлось ждать, пока публика успокоится. Брандон Марло, так, кажется, его зовут. Будь у него главная роль, – заключила Шик, – я непременно дождалась бы его у служебного входа, пофлиртовала.
– И зря не дождалась. Он с тех пор о-го-го как прославился в «Трамвае „Желание“». Он из конюшни Казана. «Метод» – это что-то. Я умира-а-а-аю хочу посмотреть этот «Трамвай», но остались только билеты по пять долларов. Этот Бардо в пропотевшей майке, говорят, убойнее бомбы Нагасаки. Да еще там… – она понизила голос, – …сцена изнасилования в последнем акте.
Пейдж посмотрела на себя в зеркало в профиль.
– Да уж, моим майкам пока ничего не грозит. Грудь у меня в отца.
– Глобальный вывод, – сказала Шик, – засим всем пока, я иду ужинать.
Взявшись за ручку двери, она повернулась вполоборота.
– Пейдж? Избавь же наконец беднягу Эддисона от мучений.
– Мне его убить?
– Выходи за него замуж. Думаю, результат будет тот же.
– Ох, исчезни уже! Ты бы блистала в роли неизвестной. Вот чума, – буркнула Пейдж, когда дверь закрылась. – Вечно тычет мне возрастом Эддисона.
– Это разрыв с Ромео. Ей больнее, чем она хочет показать, – тихо обронила Манхэттен.
– Она меняет парней как перчатки. И подавай ей только набитых деньгами. Неудивительно, что остается с рожками для обуви.
– Черт побери! – всполошилась Хэдли. – Вы видели, который час?
Она сорвала с веревки пару чулок и подула в них, другой рукой лихорадочно подобрав юбку.
– Мистер Тореска меня убьет, – простонала она, сражаясь с резинками пояса и одновременно пытаясь всунуть ноги в туфли на шпильках. – Я едва успею забежать поцеловать Огдена перед сном.
Подпрыгивая на одной ножке, с туфлей в руке она скрылась в коридоре. Манхэттен и Пейдж невозмутимо продолжали наводить красоту.
– Твой верный рыцарь зайдет за тобой сюда?
– Чтобы миссис Мерл встретила его как Джека-Потрошителя? Нет, я встречаюсь с Эддисоном в «Шато-Андре», французском кафе на Коламбус-Серкл.
Пейдж покосилась на подругу, которая протирала стекла очков рукавом свитера. Словно оголившееся без очков лицо Манхэттен было неожиданно совсем другим и, да, красивым.
– Ты тоже считаешь, что Эддисон стар? Слишком стар?
Манхэттен пожала плечиком.
– Если он тебя любит, если ты его любишь, какая разница…
– Ты самая добрая из всех нас, Манхэттен. Вот Шик, стервоза, мне заявила, что предпочла бы встречаться с молочником.
Пейдж расплела косы, намереваясь как следует их расчесать.
– А я уже встречалась с молочником, – вздохнула она, помолчав. – В Путнамс-Лендинге, мои родители держали там спортивный магазин. Бабник был еще тот, три десятка шкодливых рук. Мне не нравилась ни одна.
Щетка в ее руке повисла в воздухе, как бы задумавшись.
– Эддисон – он из другого мира. Он мне так нравится. Утонченный, обходительный, всегда элегантный… Знаменитый Эддисон Де Витт. Хроникер, решающий, жить или умереть любому бродвейскому шоу. А со сколькими людьми он меня познакомил! Знаешь, кто подошел к нашему столику поздороваться с ним на прошлой неделе? Франшо Тоун. Надеюсь, что и я ему нравлюсь. Мне кажется, встречаясь со мной, он чувствует себя моложе.
– У Эддисона наверняка есть и другие причины, не только твоя молодость, Пейдж. На тебя приятно посмотреть, ты с юмором и не дурочка. Это тоже имеет значение.
Манхэттен была хорошим товарищем. О ней мало знали, только что она хорошо танцевала, еще лучше рисовала, а Манхэттен ее все звали, потому что родилась она в Манхэттене, штат Канзас. Есть такие девушки, которые плевать хотели на свою привлекательность. А привлекательной она между тем была. Без этих кошмарных очков, конечно. Пейдж пришло в голову, что они служат ей буферами.
– Твой новый цвет – что-то потрясающее, – сказала она искренне. – Этот темный блонд просто божественно тебе идет.
– Спасибо. Я всё еще не узнаю себя в зеркале.
Пейдж подумала, что, будь она, как Манхэттен, близорука, наверняка бы тщательно это скрывала. Эддисону она уж точно понравилась бы меньше с буферами на носу.
Она закрепила шляпку булавкой, расправила складки розовой вуалетки.
– Вы куда сегодня? – спросила Манхэттен.
– На новый фильм с Джеймсом Стюартом. Называется, кажется, «Удавка» или что-то в этом роде.
– «Веревка».
– Что?
– Фильм называется «Веревка». Удивительно всё-таки, что ради банального киносеанса ты выпросила у меня чесучовое[16] платье-футляр и на два часа оккупировала ванную.
– Я хочу быть в пике своей красоты, когда Джимми Стюарт будет смотреть на меня с экрана. А ты куда-нибудь идешь?
– Слава богу, нет. Завтра у меня тяжелый день. Первая репетиция в «Рубиновой подкове». Я четырнадцатая слева в кордебалете. Так что сегодня вечером – ромашка, грелка под одеяло и… баиньки.
Вздернув подбородок, Пейдж в последний раз придирчиво рассмотрела линию бровей.
– По правде сказать, – вздохнула она, – в твоем платье я выгляжу на целых полгода старше.
Неоновые огни «Платинума» слепили сквозь ветровое стекло. Хэдли выскочила из такси.
– Сдачу! – гаркнул шофер.
– Оставьте себе. Накопите на «Плазу».
Тридцать два цента… Такие широкие жесты ей совсем не по средствам, а такси и вовсе чистое безумие, но время поджимало. На 8-й авеню ветер раздувал навес с монограммой «Платинума» и синие с золотом фалды ливреи Отто, швейцара, отгонявшего машины гостей на стоянку. Порывы один другого сильнее толкали Хэдли к служебному входу.
– Привет, Ник. Мистер Тореска пришел?
Портье покачал головой. В раздевалке Хэдли застала Ванду, уже в форме.
– Я толстею? – спросила ее Ванда. – Или это мир подсел?
Красивая смуглая брюнетка Ванда Уньялунга каждое утро разглаживала волосы утюгом и мазалась светлым тональным кремом, чтобы скрыть карамельный цвет кожи полукровки. Она жила в Гарлеме, что тоже скрывала. Узнай кто правду, это стоило бы ей места, ибо в «Платинуме» дискриминация распространялась и на служащих. Она была кубинкой, но знала об этом только Хэдли.
– Мистер Тореска здесь?
– Он не заметил твоего опоздания, если ты об этом. Марго Ченнинг оказала нам честь поужинать здесь, так что он бегает как подорванный.
– Марго Ченнинг!
Это был один из плюсов ее работы: возможность видеть за столиками «Платинума» всех звезд нью-йоркской сцены компенсировала боль в ногах и мозоли на пятках. Хэдли молниеносно разделась и натянула рабочий костюм.
Формой сигарет-гёрл в «Платинуме» был белый редингот[17], отделанный золотым шнуром, длиной чуть ниже бедер. Из-под него девушки демонстрировали ножки, обтянутые черным нейлоном; наряд дополняли огромный бант из тафты на ягодицах и лакированные ботиночки.
Хэдли побежала в туалет причесаться и попудриться. Следом пришла Ванда, за ней Пегги, третья сигарет-гёрл в клубе.
– Через два дня получка, и всё уйдет на оплату счетов, – вздохнула Пегги. – Я подумала, не продать ли мне ток[18] из нутрии. Выручила бы тридцать долларов. Представляете? Одна моя идея стоит мне тридцать долларов. Даже думать мне уже не по карману.
Пегги повела круглым, как луковка, носиком, придававшим ее лицу комичное выражение, даже когда она была серьезна. Ванда закатила глаза.
О проекте
О подписке