Млин, опять выперся с чужим для нынешнего времени словом. Парень немного побледнел и обиженно высказал:

– Почто мя хулишь^[254]?

Что он там подумал? Может он как собака по тональности ощущает значение слов? Однако оно вполне может оказаться похожим на чего-то для меня неожиданное. Не стал выяснять, миролюбиво намекнул, что слово это греческое и означает принесение себя в жертву. Паренёк моментально удовлетворился моим объяснением и рассказал о причине странного желания:

– Продам ся и отича изокуповлю.

– Выяснить надо про отца всё сначала, а потом уже продаваться, – предложил я. – А сам во сколько себя оценишь?

Пацан задумался, шевеля губами и изрек:

– На два рубля и три десятков деньгов сладилися бы.

– Да ты на десяток рублей сгодишься! – решил подколоть его.

– Ино правда есть! – заблестел глазами пацан и решил сделать мне сомнительный комплимент. – А тя, аще учревити^[255], за рубль с полтиной продати леть, ино лишче.

– А чего так мало? – полезла из меня обида.

– Плоть здрава, кости и зубья целы, союзны. Се ладом^[256] есть. А руце^[257] теи белы, малотяжны. Се худо есть. Дельма утех ты негож, бо ут и сечен еси, поне уд тей прост и сомерен, – обрисовал меня Тюха.

Ишь, какой деловой! Углядел все детали. Блин, как лицо моё полыхнуло. Руки сами потянули вниз холстину. Матюгнулся от неожиданности и смущения.

– Не буеслови^[258], Митко? – возмутился рыбачок. – Несть боголепно сие.

Ещё один воцерковлённый по самое не могу деятель на мою голову свалился. Весьма кстати подплывали к берегу. Показав, куда рулить, выпрыгнул из ялика на берег за своей одеждой, придерживая на бёдрах холстину.

В зоне видимости от моих кустиков метров в ста намечалась драка. Группа подростков приставала к знакомому мне младшему музыканту, сопцу. Интересно, где же его сотоварищ? По всему выходило, что местная пацанва соблазнилась сегодняшним невеликим гонораром музыкантов. Успел натянуть только штаны и босиком помчался к мальцу на помощь. Противники, численностью в пять морд, показались слишком рослыми, чтобы мне с ними со всеми справиться. Манерой держаться они явно косили под «основных на районе». Придётся как-то с ними решать дела миром, или не уйти тогда отсюда без попорченной шкуры.

– Здорово, ребята! – радостно поприветствовал хмуро взирающих на меня подростков.

– Отнуду ты сякий пришед, холоп? – недружелюбно поинтересовался их главарь со скуластым волевым лицом.

– Я здешний, галичанин. Дмитрием звать. И не холоп я вовсе. Вот, с другом своим тут гуляем, купаемся. Он вам чего-то плохое сделал? – отчаянно пытался найти мирный исход, но уже вибрирующим копчиком ощущал неминуемость драки.

– Чуждец ты еси по речи, – влез с пояснениями кругломордый парнишка. – Неси галичин.

– Идите по-хорошему отсюда, пока целы! – повысил градус угрозы в голосе.

– Сам отзде^[259] пеши в Египту к воньливым каркодилам, холоп руды^[260]. Единаче^[261] теи ушеса ослячьи исторгнем^[262], – нервно заорал главарь.

Ишь, какой начитанный парняга, етиего. Про крокодилов знает. Когда и где он только успел их обнюхать? Вспомнилось детское: «Какой зверь ходит лёжа?»

– Почто лыбишися? – разозлился до невменяемости главарь. – Днесь буде слезьми горьки источатися.

И размахнулся этак молодецки, с намерением влепить мне леща. Слишком широкий замах позволил мне поднырнуть и с силой ткнуть противника в область солнечного сплетения. Скуластый со стоном согнулся.

Завертелась драка. Налетели сразу все остальные четверо. Отбежал и постарался отработать каждого кандидата на полёт в нирвану в порядке живой очереди. Тело прекрасно подчинялась заученным движениям. Однако переоценил силовые возможности малолетки и пришлось применить кое-чего из травмирующего арсенала, немного попортив суставы у одного, самого крепкого. Сам в ответ словил неслабые звездюлины. Сопец^[263] стоял и не помогал нисколько, только хлопал глазами. Чудо мухоморное! Когда удалось нокаутировать ещё раз главаря, заметил бегущих мне на помощь по берегу полностью голого старшего музыканта и рыбачка Тюху с другой стороны. Побитые злодеи с ворчанием отступили и исчезли среди строений посада, оставив в плену своего главаря, отдыхающего на песке. Его пинками прогнали подскочившие мои новые приятели, когда тот очухался.

– Ух ты, Митко! Ладом ты ратоваешь^[264]! – восторженно затараторил Тюха.

– Воздаждь Бог тя, добр человече, иже предстоял^[265] маво брата Треню! – произнес голый парень и низко поклонился, доставая рукой до земли, – Людие зде^[266] за человеков нас не мнят, а ты заступился. Мироном наречен есмь, тея послушник.

Млин, взрослый ладный парень вот так запросто в слуги к отроку нищему набивается. Догадываюсь, что это такая фигура речи. Если бы девушки вот так же запросто просились ко мне в рабство, предпочтительней сексуальное, не смог бы ничего с собой поделать.

– Коли маленьких обижают, положено заступаться, – попытался пояснить свой поступок, потирая опухшую скулу.

– Я несмь мал, – вдруг обиделся младший музыкант, – Тя ростом вящше^[267].

Долбать меня дятлом! Всё никак не привыкну к другим своим размерам.

– Ну, не маленький, зато удаленький, – попытался утешить мальца, – Слышал, небось, сказку про мальчика с пальчик?

Вспомнилась мне она чего-то вдруг.

– Вот куру слещил, сей миг её на костре изпряжим^[268]. Позволь тя угостить, Димитрий? – продолжил изливаться любезностями старший музыкант, попутно одеваясь в свою хламиду.

Роскошное тело легкоатлета позади покрывали застарелые следы от ударов кнутом.

– За что тебя так? – поинтересовался, указывая на отметины.

Парень криво усмехнулся и ответил:

– Боярам и князьям не по нраву наши кощуны явнут.

– Неужто наш князь Юрий Дмитриевич такое сотворил? – ужаснулся я.

– На Москве нас казниша. Со скомрахами^[269] мы хождеша дружней^[270] по землям русским. Глумище^[271] содеивали на торжищах. В скуратах^[272] играша, ово разноваплены^[273]. Иде^[274] добре приимаша, яко в Новуграде, иде лютоваша с нами, яко в Москве. Люди тамо злы, несуть зде. Купно дружню поимаша^[275] да пожегша митрополичьим судом. Мя и Трешу посекша кнутьями ноли. Малы летами спаслися от уморы^[276], – сообщил о себе музыкант, – А ты, Димитрие, скомрах, ово холоп течны^[277]?

– Чего? – отвисла моя челюсть.

– Не боись, мы не выдадим тя, утаим. Аще похочешь, в ватагу примем. Нам накрец нать. Истинно ли я глаголю, Треша?

Братец с готовностью кивнул головой. Накрами между прочим называли в старину бубенцы или барабаны. Короче, что-то такое ударно-ритмичное.

– Мирон, почему ты меня посчитал беглым холопом? – не смог скрыть я сильнейшего интереса.

– У тя задня изосечена. Сие токмо холопов, зело винны, и татей злокозны бияша. Паки, зришь, нам довлетися^[278].

Раньше бы знать об этих знаках позора, не полез бы в воду прилюдно. Слуги мои, наверно, тоже следы видели и промолчали, хороняки^[279]. Мне теперь ни в коем случае нельзя новым знакомым признаваться, что я высокороден. Весь Галич от мала до велика станет тогда смеяться надо мной. Как же я раньше не прочувствовал неладное на своём теле? Ведь ощущались же какие-то болезненные уплотнения на заднице.

– Не рди^[280], Димитрие, – решил утешить меня Мирон. – Несть студно^[281] сии стрази^[282] плоцки примати. Христа секоша и распинаша. Мнозе мучеников святых посекоша.

– Мя кийждо день отчим сече, – дополнил его Тюха.

– Понятно, почему холоп, вроде бы разобрались. Но почему вы меня за беглого приняли? – не унимался я.

– Очепья^[283] с тамгой^[284] несть на вые^[285] у тя. Холопам требе тое неизменно лещити, иначе казнити их люте^[286], овогда^[287] до умертвия, – пояснил старший гудец^[288].

Только теперь заметил, что парни ничего на шее не носили, в крайнем случае, на запястьях рук. У старшего гудца там имелась маленькая кипарисовая ладанка овальной формы. Понятно стало, почему на мне тоже никакого креста не обнаружилось.

Получается, что если бы я не попал в княжича, то по всем статьям смахивал на беглого холопа. Пойди, докажи потом, что не верблюд, какому-нибудь замороченному на взятках дьяку. Млин, как же всё-таки сложно здесь жить. Как с такими данными я ещё на свободе? Какому горожанину или селянину не хотелось бы поправить свои финансовые дела, донеся на прятавшегося беглого холопа? Доносительство не при Сталине родилось. На Руси с глубоких времён то стало воистину всенародным развлечением. Недаром сбежавшие от невыносимых тягот холопы уходили подальше от центральных волостей на окраинные земли, от предающих ближнего своего здесь христиан.

Много путешествующий и потому много знающий гудец поведал, что он может определить даже давность побега холопа по степени потёртости на шее. Очепье с тамгой для холопов делалось из малых плохо отшлифованных звеньев цепи таким образом, чтобы снять его с головы самостоятельно и тем более порвать было практически невозможно. Холопы были вынуждены носить эти ошейники постоянно. Для некоторого удобства и по холодному сезону холопы делали себе тканые или кожаные чехлы, куда помещали цепь. Однако потёртости всё равно возникали. У снявших очепье только через длительное время они рассасывались. Смешно, но на моей шее такие следы обнаружились. Мне осталось только снова впасть в ступор.

Вспомнилось, что монахи, в отличие от мирян, нательные кресты носили на шее, на металлических цепочках, показывая таким способом своё раболепие перед Господом. А раз я долгое время томился, в смысле, лечился в сём весёлом заведении, почти что на положении монаха… Фух, разобрался, а то бы спятил от таких заворотов сознания на самом деле. Получается, что тамгу на шее носят только холопы.

Есть тамга для отличия добропорядочных купцов, странников, гонцов и прочих путешествующих от прочих лихих людей, включая разбойных и беглых. Хранится она чаще на поясе, иногда с браслетом на руке. Добывается у местных властей. У гудцов она тоже имелась, вырученная у чиновников псковского посадника. Исполнялась тамга обычно в виде деревянной, чаще кожаной таблички.

– Чего там с курой? – захотелось переключить внимание новых друзей на другие темы.

– У мя рыбья мнозе для тётки уловлено. Сей миг стрекну^[289] и прилещу^[290] ея, – вклинился рыбачок, желая приобщиться к нашей компании.

Парни быстро натаскали веток и полешков, соорудили костер, нанизали на прутики куски курицы и рыбы и расселись возле меня, выпрашивая случайно обещанную сказку. Будто дети малые канючили. Пришлось рассказывать. Куда деваться? Тренька хитро прищурился и заявил после прослушивания произведения:

– Яко лошадь землю орала^[291], аще отрок в ушеса влез? Она бы главой трясла постоянно.

– Сие сказка есть, небывальщина. Чудеса немыслимые сбываются, – попытался объясниться.

Пока изображал из себя сказочника, еда сготовилась. Курица оказалась мелковатой, чуть больше голубя. Хорошо, что Тюха со своими окуньками и лещами подгрузился. У гудков, так сейчас было принято называть музыкантов, имелись ещё и прозвища. Треню звали Зайцем, а Мирона – Раком. Ничего в старшем музыканте не выдавало соответствия прозвищу, которое означало не речное членистоногое, а слабоумного человека. Старинный вариант слова «дурак». Была в нём некая простоватость, перемешанная с добротой, но она только усиливала внешнюю привлекательность. Казалось, что человеку с таким лицом не дано природой совершить чего-либо низкое, подлое.

В Галиче они уже пару дней околачивались. Богатый город, и люди гораздо добрее, чем везде. Деньгу много можно нагудеть. А ходили они ещё в Литву ранее, и в Новгороде великом бывали, и в немцах. Лютня была подарена купцом немецким. Мироше очень понравился этот инструмент, и с ним больше не хотел расставаться. Увлекательно рассказывал старший брат о своих странствиях, даже захотелось бросить карьеру княжича и пойти бродить с гудками по белу свету.

Наевшись, мы все вместе лежали в теньке поблизости от догорающего костра. Тюха ушёл проведать ялик, причаленный в невидимой с этого места бухточке. Я попросил разрешения поиграть на их инструментах. Лютня звучала скучновато, блёкло. В свое время неплохо играл на гитаре, так что разбирался в таких делах. Пять струн было для меня маловато для нормальной игры. Я же не Паганини, чтобы исполнять вариации на таком мизере. При нормальной переделке можно потом будет сделать нечто похожее на гитару. С дудочкой разобраться оказалось гораздо проще. Быстро определился с отверстиями и положением пальцев.

Пора познакомить этот мир с кое-чем сногсшибательным из моей прежней жизни. Попробовал вымучить на дудочке какой-нибудь популярный мотивчик. Замахнулся на «Историю любви» Френсиса Лея. Вроде бы что-то получилось. Парни окаменели. Получится ли у меня «Эль кондор паса»? Ура, получилось! Даже у самого в пальцах закололо от восторга. Мироша весь мокрый от слёз вдруг попытался лютней подгрузиться, но ойкнул от щипков брата. Приятно так, лежа с сытым брюхом и задрав ногу на ногу, извлекать из дудочки фантастические мелодии и доводить до умирания от восторга душевных парней. Они слушали, подавленные величием композиций далёких потомков, блестя широко раскрытыми изумлёнными глазами. Мирон, когда затихла последняя нота, встрепенулся будто от сна и воскликнул:

– Кои мусикии^[292] лепы! Будто в самом раю с ангелами побывал.

– Да я, такожде! – согласился с ним брат.

Солнце забралось в зенит и постоянно настигало лучами наши тела. Приходилось отползать подальше в тень. Неожиданно почувствовал прикосновение к себе горячей ладони Мирона.

– Ты несть обыден отрок, аще ангельску мусыкию ведаешь! – проговорил он с придыханием, поднялся на ноги и склонился в глубоком поклоне, – Просим вяще не отринути нашу ватагу, с нами дружнити.