Когда я с ними знакомилась, возникла неловкая ситуация: я приняла Берта за дядю Эшли и была просто поражена, осознав, что ошиблась – брат моего Джона действительно выглядит старше собственного отца! Но оказалось, что это последствия полученного им ранения – он потерял здоровье во время службы, надышавшись какой-то военной гадости. И теперь он совершенно лыс, сгорблен, и лицо его покрыто морщинами, как у дряхлого старца. К тому же ему постоянно приходится принимать укрепительные микстуры, ими пропахла вся восточная половина дома, и, к своему стыду, я не очень любила там бывать. А вот детям нравилось играть в моём крыле, и ещё там обитала Мисси. Очаровательнейшее существо! Поначалу она отнеслась настороженно к моему вторжению во владения, которые считала своими, но потом мы подружились и, действительно, много времени проводили вместе, тут вы тоже угадали, мистер Холмс. Если я работала в саду, Мисси располагалась рядом, греясь на солнышке, если же погода была дождливая, я читала у окна в гостиной, а Мисси пристраивалась у меня на коленях.

Она была со мной, когда мы встретили ту цыганку. Бедная Мисси…

Это случилось утром в начале июня, я срезала розы для букета с любимого куста у самой изгороди в дальнем конце сада, когда со стороны дороги меня окликнул женский голос. Живая изгородь в «Ивовой хижине» невысокая, по грудь, и, распрямившись, я сразу же увидела эту странную женщину.

Она стояла в каких-то пяти-шести шагах и пристально смотрела на меня поверх подстриженных кустов. Обычная цыганка, укутанная в несколько разноцветных платков, несмотря на то, что день был довольно жаркий, позванивающая монистами и невероятно грязная, как и все они. Цыгане не были редкостью в тех краях, Алисия говорила, что рядом расположился табор, я часто видела их на дороге, бредущих то в одну, то в другую сторону, крикливых, как птицы, замотанных в яркие тряпки и обвешанных полуголыми ребятишками. Они часто просили у нас еды или мелких монет и предлагали погадать, но вели себя мирно, и я никогда не испытывала перед ними страха. Тем удивительнее, что эта цыганка напугала меня до дрожи.

Может быть, дело в том, что она была одна, без подруг и детей, и ничего не просила? Или в её пристальном взгляде? Не знаю. Но мне сделалось очень страшно, несмотря на яркий солнечный день и то, что я была в саду не одна – пожилой садовник как раз подстригал изгородь неподалеку и обернулся к нам, заинтересованный.

Пытаясь справиться с собой, я кликнула кухонного мальчишку и велела принести молока и хлеба, а также пирог, оставшийся от завтрака. Цыганка же подошла вплотную к разделяющим нас кустам и, посмотрев в небо над моей головой, заулыбалась и сказала, что даже гадать мне не станет – она и так видит мою судьбу.

Она действительно многое обо мне знала. В том числе и про трагическую гибель Джона и мою учёбу в Лондоне…

Не считайте меня дурочкой, мистер Холмс, я ни на секунду не поверила, что всё это она вычитала в облаках над моей головой – полагаю, по деревне ходило немало сплетен о нашем семействе, а цыгане умеют не только болтать, но и слушать. Поэтому её необычное гадание не вызвало у меня никаких иных реакций, кроме веселья. Теперь, неся обычные благоглупости, она больше не казалась мне такой загадочной и пугающей, как вначале. Страх окончательно покинул меня. Обычная попрошайка, которая хочет стрясти побольше, а потому и не просит мелочи. А тут она понесла всякую чушь о том, что мне надо обязательно вернуться в Лондон, что нельзя такой девушке хоронить себя в глуши, а в большом городе меня ждёт такая же большая любовь и прекрасное будущее.

Помню, я расхохоталась ей прямо в лицо, и долго не могла остановиться. Теперь я понимаю, что это была нервная реакция на пережитое мною ранее. Но тогда мне почти сразу же сделалось неловко за подобную несдержанность. Тем более, что цыганка испуганно отшатнулась, да и старый садовник бросал в мою сторону странные взгляды. Это помогло мне взять себя в руки, справиться с неловкостью и успокоиться. Тут как раз принесли узелок с кухни, и я отвернулась, считая разговор законченным и собираясь идти в дом, поскольку день был достаточно жарким и срезанные розы нуждались в воде.

И вот тогда-то она и крикнула мне в спину, что надо мною висит проклятье.

Что-то в её голосе заставило меня обернуться и прислушаться к почти бессвязным крикам. Она была бледной и очень злой, сильно жестикулировала и на этот раз, кажется, не пыталась обмануть.

Она кричала, что я проклята, что в этом доме мне жить нельзя, что мне надо скорее бежать отсюда. А если я останусь – то умру, и умрут все, кто будет рядом со мной и все, кто мне дорог. Она кричала, что мои безвестные предки были прокляты самой землёй, и только камень города способен оградить меня от этого проклятья, да и то не до конца, потому что Джон тоже мог бы жить, если бы не встретил меня. А потом она убежала, даже не взяв узелок с едой, чем напугала меня больше, нежели всеми своими криками.

Я девушка здравомыслящая, мистер Шерлок Холмс. И потому постаралась не придавать особого значения этому происшествию, хотя оно и оставило в моей душе неприятный осадок. Особенно последние её слова… Несколько дней я даже не выходила в сад, опасаясь новой встречи, но потом окончательно убедила себя, что всё это глупости. К тому же Алисия, обнаружив моё внезапное домоседство, пыталась вызнать причины, а рассказывать ей о неприятном разговоре мне не хотелось. Тем более что её муж отличался излишним суеверием и постоянно рассказывал за обедом про те или иные пророчества, оказавшиеся истинными, и с моей стороны было бы глупо давать дополнительную пищу для и без того надоевших мне разговоров.

Июнь и половина июля прошли спокойно, я уже почти забыла про тот скверный инцидент, но тут случилась первая неприятность – погиб мой любимый розовый куст. «Королева Виктория», знаете, такие насыщенно-алые, с тоненькой чёрной бахромкой и более светлыми прожилками. Это сейчас, в сравнении с дальнейшими событиями, я говорю «неприятность», а тогда происшедшее показалось мне страшным несчастьем. Чуть ли не большим, чем гибель моего милого Джона. Это ведь был мой любимый куст, я знала на нём каждую веточку, каждый бутончик, знала, когда который распустится, утром ещё до завтрака бежала проведать, словно старого друга…

Он сгорел за два дня, словно пожираемый изнутри невидимым пламенем, я ничего не могла поделать, и старый садовник только чесал в затылке, говоря, что никогда такого не видел. Листья скукожились и почернели, веточки покрылись белёсым налётом, похожим на воск, а вместо прекрасных цветов остался лишь пепел, источающий скверный запах. Видя такое дело, садовник предпочёл выкопать умерший куст вместе с землёй, вывезти на задний двор и там сжечь, опасаясь, что в ином случае зараза может перекинуться на остальные растения.

Я проплакала несколько дней.

Вы можете счесть меня бесчувственной, сэр, я не плакала, когда умер мой Джон, а над глупым розовым кустом рыдала, как ненормальная. Алисия пыталась меня успокоить, а Берт был мрачен и ворчал, что это только первая ласточка. Каким-то образом он узнал про слова той цыганки – наверное, рассказала бывающая в деревне кухарка, известная на всю округу сплетница. Мне были неприятны эти разговоры, тем более что их дети, раньше чуть ли не каждый день приходившие поиграть в моё крыло, теперь сторонились меня, а Памела, самая младшенькая, любительница конфет, теперь при случайных встречах разражалась слезами и убегала.

Я снова начала большую часть времени проводить в саду, не столько работая, сколько прячась. Так прошел ещё один месяц.

А в августе заболела Мисси…

Я не сразу забеспокоилась, когда она пропала – Мисси кошка вполне самостоятельная, уходила по своим надобностям, когда хотела, и могла не возвращаться, пока не нагуляется. Но обычно её отлучки длились не долее одного-двух дней, а если такое и случалось, то она всегда находила время проведать если не меня, то свою любимую мисочку с молоком. А тут мисочка оставалась нетронутой уже третий день, хотя я утром и вечером наполняла её свежим молоком, и я начала волноваться.

А потом её обнаружил садовник и прибежал за мной – поскольку с Мисси было что-то не то и он побоялся к ней приближаться. Я поспешила за ним, как была, в клеёнчатом фартуке и грубых садовых перчатках – я тогда как раз пыталась придать подобающую форму разросшемуся сверх всякой меры кусту шиповника на центральной аллее.

Мисси лежала в сухой канавке и выглядела ужасно – пушистая и густая ранее шерсть слезала с неё клочьями, обнажая покрытую струпьями кожу, её трясли непрерывные судороги, изо рта шла кровь. Садовник кричал, чтобы я не трогала её, поскольку это может быть заразно, но я не могла оставить бедную Мисси в таком плачевном положении. Я перенесла её в пустующий флигель, устроила поудобнее на меховой лежанке и послала мальчишку в деревню за доктором. Сама же попыталась напоить несчастную молоком, зная, что молоко помогает при многих болезнях и отравлениях. Но Мисси была настолько слаба, что не могла даже пить. Её трясло, дыхание было тяжёлым и прерывистым, иногда она начинала рычать или плакать, один раз даже попыталась меня укусить, но не смогла пробить зубами жёсткую садовую перчатку, которую я так и не успела снять.

И тут как раз пришёл доктор.

Мальчишка всё перепутал, и привёл обычного доктора, а не ветеринара. Узнав, что его вызвали к кошке, доктор пришёл в крайнее негодование, но тройная оплата визита примирила его с необычною пациенткой – я понимала, что спасти Мисси может только чудо, и ждать прибытия другого врача нельзя. Впрочем, доктор ничем не смог помочь – да и никто бы не смог, наверное. Мисси умерла у него на руках, прямо во время осмотра вдруг сильно вытянувшись и окостенев в считанные секунды. Шерсть к тому времени с неё слезла практически полностью, лысый трупик выглядел ужасно, но почему-то сильно заинтересовал нашего доктора. Он говорил, что никогда не видел столь быстрого трупного окоченения и хотел произвести вскрытие. Обещал отказаться от платы за вызов, если я позволю ему забрать труп несчастной кошки с собой. Я не могла допустить подобного издевательства над телом моей бедной подруги, доктор настаивал и даже начал сам предлагать мне деньги. Возможно, он чувствовал мою слабость – мне было плохо, хотелось поскорее остаться одной и оплакать несчастную Мисси – потому и был таким настойчивым. Не знаю, чем бы всё это кончилось, но тут во флигель заглянул Берт, и, узнав причину спора, принял мою сторону и быстро выпроводил назойливого доктора.

Я была слишком слаба и решила отложить похороны Мисси до следующего утра. Оставила её тельце там же, на меховой подстилке во флигеле. Никогда не прощу себе этой слабости, стоившей моей четвероногой подруге посмертного надругательства.

Утром, когда я заглянула во флигель, прихватив шляпную картонку, которая должна была послужить последним пристанищем бедняжке, меховая подстилка оказалась пуста. Обежав весь сад, я обнаружила то, что осталось от Мисси на подъездной дорожке у чёрного входа – кто-то обезглавил и выпотрошил несчастную, а тело разрубил на несколько кусков, да ещё и облил керосином. Хорошо, что я ранняя пташка, наткнись на это безобразие кухарка – и разговоров хватило бы на месяц. Поэтому я поспешила собрать останки несчастной кошки в коробку из-под шляпки и похоронить под кустом сирени на клумбе перед нашим окном – я надеялась, что ей там понравится, во всяком случае, при жизни она любила греться на этой клумбе.

Домашним я ничего про это не рассказала, достаточно с них и прочих переживаний. Сама же ломала голову и никак не могла понять, кто и, главное, зачем мог совершить подобное зверство? Не хотелось бы думать, что солидный доктор мог дойти до такого безумства в своём профессиональном рвении, чтобы под покровом ночи тайком возвратиться в наш сад и совершить столь вожделенное вскрытие? Но если не доктор, то кто?

А через двенадцать дней умер садовник.

Сначала он жаловался на боли в суставах – но он и раньше на них жаловался, и мы не придавали этому особого значения, пока однажды он не упал прямо на дорожке, и не забился в конвульсиях, страшно крича. Пришлось снова посылать за доктором и звать шофера, чтобы помог отнести несчасного в дом. Это оказалось далеко не простым делом – садовника били ужасные судороги, его буквально выгибало дугой, на помощь шоферу прибежали двое дюжих кухонных работников, но и трое взрослых мужчин не могли его удержать. Боже, как он кричал! Мы уже совсем было отчаялись, но тут садовник внезапно перестал кричать и обмяк, словно из него разом выдернули все кости. Его удалось отвести в пристройку и уложить на кровать, он больше не вырывался, лишь тяжело дышал и постанывал. Но не успели мы подумать, что все самое страшное миновало, как приступ начался снова, еще ужаснее и продолжительнее. Беднягу выгибало дугой, так что он касался кровати лишь пятками и затылком. Изо рта его текла кровавая пена, и он кричал, кричал, кричал не переставая…

Доктор приехал во время третьего приступа. Заглянул больному в глаза, попытался прощупать пульс на руке, напряжённой и твёрдой, словно горячая деревяшка. Пожал плечами, сказал, что сделает всё возможное, но в результатах не уверен, и что нужно ждать окончания приступа, чтобы сделать укол кураре. Ещё он говорил о ядах – о том, что любой яд может стать лекарством при умелом с ним обращении, и наоборот. Кажется, он хвастался, или просто был не очень уверен в собственных силах. Когда садовник обмяк и замолчал, доктор сделал ему укол и сообщил, что теперь всё в руках всевышнего. Если сильного приступа не будет хотя бы час-полтора – садовник точно выкарабкается. Если промежуток составит менее часа – вероятность счастливого исхода резко убывает. Но больше он сделать всё равно ничего не может, надо надеяться и ждать, толкуя все сомнения в пользу несчастного.

Приступ начался через девять с половиной минут. Наверное, так было даже лучше, чтобы сразу ни у кого не осталось ни малейших сомнений…

Сначала я полагала, что с садовником приключилась та же напасть, что и с Мисси, а значит, это действительно заразно, и мы все на очереди, особенно я сама. Но доктор успокоил нас, заявив, что у садовника типичный столбняк, а столбняк не заразен, и нам ничего не грозит – если, конечно, я не поцарапаю одной и той же иголкой сначала руку несчастного до крови, а потом и «свой прелестный пальчик» – он так и сказал, тот доктор, а ведь рядом в страшных мучениях умирал несчастный садовник, помочь которому было уже невозможно. Доктор же всё повторял про пальчики – очевидно, считал это весёлой шуткой, и сам же смеялся… всё-таки я вынуждена признать, что он оказался не слишком деликатным человеком, этот доктор…

Садовник умер через три дня. Боже, как он страдал! Даже врагу не пожелаю подобной смерти. На второй день он уже не мог даже кричать, только хрипел. Я сидела с ним до последнего, видя в этом свой долг. Даже если не принимать во внимания проклятье, человек пострадал, пытаясь сделать лучше мой сад, и посидеть рядом – самое малое, что я могу для него сделать. Доктор заходил дважды. Делал уколы, после которых умирающий на некоторое время впадал в забытьё. Предлагал мне успокоительное. Во время второго визита посоветовал позвать священника, но Берт сказал, чо садовник был убеждённым атеистом. Берт поначалу старался как-то меня утешить, составлял компанию и всё пытался уговорить меня не убиваться так или хотя бы ненадолго пойти отдохнуть. Но сдался, видя мою непреклонность, и оставил одну. Бедняга, он и сам-то с трудом держался на ногах, и пахло лекарствами от него куда сильнее, чем обычно. Так что я была рада, когда он ушёл. К тому времени несчастного садовника уже окончательно парализовало, он не мог даже говорить, только смотрел на меня. И в глазах его я видела отражение собственной вины. Он не обвинял меня – я сама себя обвиняла.

Я не пошла на похороны – заснула тяжёлым сном, и меня долго не могли добудиться. Больше я не работала в саду, и вообще старалась не выходить из своей комнаты, даже к обеду. Сидела у окна целыми днями, смотрела на осенний сад и старалась ни о чём не думать. А особенно – не думать о том, остался ли бы садовник в живых, послушайся я слов той цыганки и вернись в Лондон.

Осень постепенно раскрашивала сад золотом и багрянцем, а я смотрела, как ветер играет листьями сирени под моим окном, пока однажды не обратила внимания, что с ними творится нечто странное. Это было вечером, и поначалу я не поверила своим глазам, списав все на неверную игру освещения. Вернее, нет… я поняла всё сразу, просто не хотела верить, потому и спустилась, надеясь убедиться, что вечерний свет и напряжённые нервы сыграли со мной злую шутку.

Осень бушевала в саду огненно-рыжим пожаром, но пламя, которое сжигало куст сирени под моим окном, было иного рода – то самое чёрное невидимое глазу внутреннее пламя, что уничтожило ранее мои любимые розы. Многие листья уже почернели и скрючились, а на тех, что остались, более не было иных оттенков – ни зелёного, ни жёлтого с красным. Только чёрный. И на некоторых веточках уже появился знакомый восковидный налёт белесого цвета.

Сами понимаете, мистер Холмс, выхода у меня не оставалось. Я не стала никому ничего объяснять, в ту же ночь собрала небольшой дорожный чемоданчик и покинула «Ивовую хижину» ранним утром, пока все ещё спали. Пешком добралась до станции и купила билет на первый же поезд в сторону Лондона.

Понимаете, мистер Холмс, я не могла рисковать.